Татьяна Набатникова
Р А С С К А З Ы
ПОДРУГА
Вот ты жил, жил. Был женат – от этого всё зависит, всё. Недаром: «Путь совершенного человека простирается далеко. Но начинается он с отношений мужчины и женщины» – или что-то в этом роде. Короче, ты разошёлся.
После этого вечность был в яме. Ты пропадал там, ты тонул – и тебя вытащили. Появилась и вытащила. И вот: обсох, отогрелся, сидишь в уюте тяжёлого тёплого занавеса (ты настоял, твоя с детства бережёная мечта: чтоб тяжёлый тёплый занавес, нет, два: на окне во всю стену и на дверном проёме – тоже во всю стену), ты слушаешь музыку, нет, не то слово, ты в мареве музыки завис и плаваешь, как в невесомости, как в материнской утробной жидкости, свернувшись ушной извилиной, раковиной, не помня себя, не зная, - в дремучей тёплой первородной жидкости ты плаваешь в этой музыке – и Анюта приводит в дом свою подругу.
Ну что подруга? – гадкий утёнок, длинная шея, лицо с ошибками. Глядит испуганно, но сквозь испуг – как будто она что-то там такое знает.
-Простите, - говорит, - что это была за музыка? – И стушевалась, пугаясь и отменяя вопрос.
-Это Брух, - важно произносишь ты. – А вы?
-Это Ольга, - сразу же наскакивает Анюта и даже на шаг вперёд выступает, загораживая грудью. – Она у нас работает.
Молодая, говорит, специалистка, ей платье скроить надо.
Ну что же, кроите ваше платье…
-Мы дверь закроем. Ты слушай, слушай, мы тебе не помешаем.
Анютина неистребимая простота: как будто уже не помешали.
Анюта боится. Анюта тебя боится, потому что ты грозный и не терпишь, чтобы ходили, мешали, лезли, навязывали тебе. Ты устал, и ты заслужил, чтобы у тебя был свой дом. Ты устаёшь на работе. Ты работаешь.
Кроят платье и поднимают ужасный шум. Анюта – шумиха и простая душа. Каждый вечер, когда в доме включается свет, занавес начинает пылать (оба занавеса!) и Анюта шумит: двигается, поёт, спешит – и ты имеешь случай поворчать, что нет покоя, такой вокзал. И ещё маленькая Катька со своими непомерными чувствами: то в восторге, то в горе, то в ужасе – всегда в бездне, никогда на ровном месте. «Папа, - рыдает она, - папа!..» – «Папа! – поёт она, - папа!» – захлёбывается, и ты плавишься, растекаешься маслом и сердито думаешь: «Кукла ты, кукла…»
Гостья уходит, унося раскроенный ситец в свёртке, она кланяется и одними глазами просит прощения: она не виновата, она не хотела. Она не хотела – да: в первую минуту, когда Анюта заслонила её, как она выструнилась и глазами: мне уйти? – я уйду, вы только моргните. Почему ты не моргнул? Разрешил остаться: ты улыбнулся, добрый хозяин доброго дома.
Итак, зачем же ты улыбался? Ведь это знаешь сразу. Новичок какой-нибудь или женщина могут замазывать себе глаза и придуриваться, что ничего такого не происходит, но ты-то! – наизусть помнишь: сигнал взгляда – запеленговали – вас понял, перехожу на приём. Всю партию можно рассчитать с первого хода.
Уходил от этого, убегал – и вот прибежал.
Итак, Е2-Е4: Анюта привела подругу.
-Да? А вот она живёт в общежитии, и никого во всём городе у неё нет.
Прикормили. Сперва дичилась. Спросишь что-нибудь – она кивнёт – совсем как маленькие дети перед чужим человеком: не дыша, испуганно таращась: и хочется удрать, и стыдно.
-Ольга, - мягко говоришь ты, - ну чего ты как в лесу: боишься пошевелиться, как бы птичку не спугнуть.
Это как бы добрая шутка.
А она вдруг серьёзно отвечает:
-Да. Если есть хоть одна птичка. Но это так редко.
И сиди расшифровывай.
Анюта на кухне ей объясняет: если кончается любовь, в доме заводятся тараканы.
Послушает Анюту и опять возвращается, играет с Катькой – шея прогибается интегралом. Кожа тугая, молодая. Хочется наклониться и попробовать губами.
-Боря, можно, я тут около тебя присяду, почитаю?
Ужин не раньше, чем через полчаса. А ты знаешь: если она сейчас сядет рядом на диван, тебе не удержаться. И вечно эта Анюта на кухне! Сейчас ты развернёшься пружиной, схватишь её, сомнёшь, сожмёшь и укусишь, ты её прокусишь, эту шею. А встать и уйти – нет сил. Замер и ждёшь: вот ещё секунда – и ты на неё набросишься.
-Ольга! – позвала из кухни Анюта. – Вспомнила ещё примету.
«У-у-ф!» – ты откинулся на спинку дивана, пот на лбу.
-О чём до дела поговоришь, то не исполнится, точно.
Анюта, простая душа, шумиха – зачем она её сюда водит, неужели не чувствует?
Да уже сама она ходит, без Анюты.
А ведь ты давно знаешь, что почём.
Сам сдирал с себя защитную шелуху самообмана, докапываясь до самой сердцевины подлости, и Анюту учил, как старший, как ответственный. Ты объяснял про её любимые дисковые ритмы: «Не заблуждайся, музыка здесь ни при чём. Это возбуждение самых дешёвых животных чувств, это Африка и больше ничего», - и теперь она боится при тебе включать магнитофон, стыдится (!). И только когда моет полы или там печёт блины, она вытанцовывает под эту африканскую музыку свою домашнуюю работу.
Учил. А сам?
Как легко распустить удила и – под горку.
И всё это ты прекрасно понимаешь. Понимаешь, но:
-Ольга, ты на дискотеку-то ходишь?
-Нет.
-Почему? – удивляешься ты и тайком думаешь: не ходит! Значит, никто не обнимает, не волнует…
-Старая для дискотеки, - улыбается она.
А ты, как последний идиот:
-Ну уж, старая.
А сам думаешь: хоть бы день рождения какой-нибудь, что ли, да под Анютину музыку… Что-нибудь такое заветное, тайное, танго, медленное, сумрак, опутать руками, окутать, обернуть, оплести, увести, затереться, затеряться… Голова кружится, но какими силами остановишь себя, чтобы не думать? Ах, да ведь и безопасно: ведь не будет же никакого дня рождения, никаких танцев, не принято у вас в доме танцевать и звать гостей; и на все коллективные праздники сам никогда не ходишь и Анюту не пускаешь -–потому что все эти вечеринкии – легальное язычество и атавизм.
И вот ещё одно страшное искушение.
-Пойдёмте, ребята, завтра на пляж! Ты, Оля, с утречка пораньше приходи, и пойдём, загар-то лучше с утра.
Господи, Анюта, простая душа. Кругляшок, румяное яблочко – и рядом эта «башня из слоновой кости шея твоя, возлюбленная моя…» И как она гибко пойдёт к воде, вся на виду, вся доступная глазу, безнаказанно доступная… Бедная, милая Анюта – неужели не понимает?
Ольга явилась «утречком», они взяли Катьку и отправились одни. Анютино огорчение: «Боря, ну почему ты не хочешь?» Простота, простота. До бешенства простота.
Ты остался дома. Читал… не мог читать. Ты сходил в магазин, купил молока. Картошки начистил для обеда. «Одним ожерельем на шее твоей уязвила ты меня, возлюбленная моя… Прекрасна ты и грозна, как полки со знамёнами. Уклони очи твои от меня…»
Сварить картошку или пожарить?
Пляж окружён кустарниками. Подойти, лечь в тени. Всё видно, пляж маленький… Ветром и солнцем облизало её от макушки до пяток; на берегу размытые солнечным ливнем тела – издали не различишь, муравейник, - но ты найдешь, ты сразу найдешь: биотоки или что, но ты найдешь. И увидишь как по заказу: встанет и пойдёт, царевна моя, «заклинаю вас, девушки Иерусалима, не будите, не пробуждайте любовь, пока не проснётся…» И Анюта тоже встанет и поспешит догонять, боясь обмякшими ступнями песка и камешков, и будет всплёскивать крыльями для равновесия…
Не пускал ведь эту мысль, не разрешал – она сама вылезла, через все запоры; скотина, - обругаешь себя, - предатель – и украдкой всё-таки будешь помнить: танцующая поступь широкобёдрая к воде… Готов скорее себе не поверить, что не выходил из дома, чем реальности этого видения.
И не упомнишь теперь – то ли сварил картошку, то ли пожарил.
Но конфликт совсем не в этом. Это всё ещё ерунда.
Но вот наступает такой вечер. Запыхавшись, прибегает из общежития своего, показывает тонюсенькую книжечку – стихи.
-Вот, прислали из Красноярска десять штук – авторские экземпляры, - говорит она, запинаясь, и краснеет.
И ты не сразу вникаешь, вертишь книжечку – и вдруг сообразил: Ольга Гуляева! Ты и фамилии-то её не знал. И добродушным медвежьим рыком, как и полагается пожилому другу, ты рокочешь:
-Ба! Да ты писатель, что ли, ёлки-палки!
Вот то-то же и оно.
Анюта с кухонным полотенцем на плече, в руке забытая ложка; Катька прибежала на шум, аж подпрыгивает, рвётся к книжке, а ей всё не дают посмотреть, сами не надивятся.
Оля смущена, вся в робком счастье. Вот она, минута жизни.
-Что же ты никогда не говорила, что стихи пишешь, - тихо упрекнула Анюта и опечалилась.
А ведь её со школы звали только Анютой – за то, что никогда не унывает; она ведь и тебя выходила этим: своей солнечной энергией.
Она озабоченно вспоминает о плите – и не слышно с кухни её песен. Она простодушная, она в своё время попросила: «Боря, давай я перееду к тебе, а?»
-Подписать? – спрашивает Ольга.
Вот уж этого не надо. Не хватало только автографов великих людей. В своё время ты на этих классиков насмотрелся.
-Боря, но ведь книжечка тонюсенькая-тонюсенькая, - сказала Анюта с надеждой, когда Ольга ушла.
Утешает. Откуда ей знать, что такое – эта тонюсенькая книжечка. Если ты колотился в эту стену своим беспомощным лбом несколько лет. Эти лирические этюды в вечерней газете. «Седобородая зима налилась синью…» К подписи Бор.Лежнёв редакция извинительно добавляла через запятую: инженер. Эти робкие – от робости нападающие – попытки сценариев на телевидении. И мягкое, щадящее: «К сожалению, это не вполне соответствует тематике нашего журнала». И она – голос уже испорчен курением, хрипло: «Надо попробовать послать это во ВГИК, на сценарный. А вдруг?» И потом: «Ты способный, но из тебя ничего не выйдет: ты сопьёшься». «Я не могу, я боюсь, я патологически боюсь твоего пьянства».
Ну, раз патологически – что ж.
Уехала. Но к жене ты всё равно после этого не вернулся – как вспомнишь эту непоколебимую поучающую ясность жизни: «А как же, так надо!» – и содрогнёшься. И ты просто понемногу начал погибать. Анюта вытащила тебя из этой ямы, отогрела, сдула пыль и посадила на божничку. Ей, конечно, и в голову не приходило, что она тебя спасает. Она думала, это ты её осчастливил. Вот уже шесть лет её детское лицо к тебе – как подсолнух к солнцу.