А Ольге ни слова не сказал про её стихи. Захлопнул книжечку, как бы наскучив ею, и, поколебавшись: вернуть Ольге, оставить себе (воде ведь подарок?), - всунул между книг на полке – и книжечка эта сразу утонула, пропала между двумя толстыми томами. Только и сказал:
-Ольга, это странно, что ты не куришь. Или куришь?
Боялся, что Анюта ляпнет: мол, Боря тоже когда-то писал, прозу. Но Анюта не ляпнула: понимающий человек Анюта.
А ведь иной раз, показывая студентам на осциллографе фигуры Лиссажу, так и хочется загородить экран спиной, повернуться к этим молодым и сказать: «Да разве в этом дело!»
Вот тут и начинается весь конфликт.
Ты – вспомнил.
До острова, к которому ты причалил и где поджёг свой корабль, донёсся забытый ветер.
Но куда бежать от этих уютных тяжёлых занавесов, из этой взлелеянной тишины, от фигур Лиссажу, от Катькиных слипшихся от фруктового сока пальцев? Куда тебе в море, ты плавать не умеешь.
Говорят, домашние гуси, завидев по осени клин в небе к югу, тревожатся, тоскуют и подскакивают: тоже улететь.
А Ольга приходит в гости. То пачку кофе притащит, то пирог с маком из магазина «Кулинария»: боится, значит, объесть хозяев. Придёт, возится на кухне с Анютой. Анюта её прогонит: «Ладно, Ольга, я сама». Бредёт к Катьке в комнату. А Катька рисует политическую карту мира: накрутит карандашом разводов на листке и раскрашивает розовым, голубым и жёлтым. Ольга смотрит, смотрит – надоест.
-Боря, а вы… хорошо живёте.
И вздох.
Какой соблазн! Ах, Оленька, ах, Олька… «Ольга, разве ты не видишь: как конвой, за нами соблазн совсем других отношений, а мы оба делаем вид, что свободные люди», - сказать так и прогнать насовсем из дома.
Или: «Ольга, неужели ты думаешь, что я стану обсуждать с тобой свою семейную жизнь?» – и усмехнуться ледяной усмешкой, и мстительно любоваться, как она будет барахтаться в этой луже.
-Ольга, а когда же ты пишешь свои стихи? Ты ведь всё время у нас.
Такой вот невежливый намёк, и она покраснела. Но чтобы не понимать, что её прогнали, лепечет разъяснение:
-Стихи записать недолго – они ведь неизвестно как появляются.
-Потому и плохо, - беспощадно рубишь ты. – На скорую руку сляпано.
Женщины не понимают этого. Она тоже вскакивала по ночам, варила кофе кипятильником в стакане и сидела в их холодной берлоге, вся в сигаретном дыму, завернувшись в пальто. Загораживала настольную лампу: чтобы не разбудить тебя. У неё тоже «неизвестно как появлялось». И неизвестно зачем. А ты и не спал, ты украдкой доставал из-под койки бутылку и отхлёбывал неслышный глоток. Вскакивать и срочно записывать тебе было нечего. Писать «седобородая зима налилась синью» тебя уже тошнило, а для того, что единственно имело смысл когда-нибудь написать, ещё не завелось в природе обозначения и слов.
Ты её ненавидел за то, что вскакивает и пишет. Ты её ненавидел, потому что куда же ещё деваться от любви.
Вот почему, Ольга, я до сих пор тебя не прогнал, понимаешь ли ты это?
Писем твоих листья облетели,
Наступила голая зима.
-Плохие, Ольга, стихи.
-Я знаю, - заливается она краской. – Но, может быть, я ещё научусь?
Какая удача, что тебя, Бор.Лежнёв, в своё время нигде не напечатали, кроме «Вечорки». Ты привёл в своё логово Анюту, в ночь своего роскошного страдания – чтобы сострадала. Чтобы взглянула на твою берлогу, грязную, в пустых бутылках, в кислой питийной вони, и чтоб поняла, какое здесь страдалище.
Она была тихая, внимательная, Анюта.
Нет, конечно, ты не собирался всю эту красотищу обернуть своей кобелиной выгодой, - нет, ты просто увидел: взошла багровая луна, и щека её весёлого лица испятнана клочком тучи. Ты не выдержал, пошёл и привёл.
Анюта сидела у мутного окна, молча, а ты надолго забывал о ней, проваливаясь в тёмные паузы. Очнувшись, бормотал:
Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, -
Я верю: то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!
Ночи почти и не было. Часов в пять она повела тебя на улицу – ах, пустой город! Как чистое поле.
Луна уже пригорюнила на западе своё лицо набок – и вместо привычных её глаз и улыбки видно было, как брат убивает брата, опрокинув вниз головой.
Анюта сидела на скамейке в сквере, а ты пошёл на тротуар, чтобы встретить такое же, как ты сам, исчадие ночи – прикурить.
Улицы просторно-пусты, и куда ни ступи – ты хозяин, нигде тебе не загорожено. Всё-таки нашлось у кого прикурить, и ты возвращался к Анюте, заготовив пьяную нежность в красных измученных глазах. А она сидит и тихо поёт. Поёт и смотрит на тебя из своей песни, как из окна проезжающего мимо автобуса. «В инее провода, в сумерках города. Вот и взошла звезда, чтобы светить всегда. Чтобы светить в метель, чтобы стелить постель, чтобы качать всю ночь у колыбели дочь».
И ты увидел: «Ты у меня одна, словно в ночи луна, словно в степи сосна, словно в году весна. Нету другой такой ни за какой рекой, ни за туманами, дальними странами».
Да, была такая песня в те времена. Ты сел с краю на скамеечке и отвернулся: не навредить бы.
Всё это ты помнишь, ты даже насильно вспоминаешь. И всё-таки: с кухни слышится:
-Анюта, ты все песни знаешь. Есть такая? – «Звезда полей, звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…»
-Такой не слышала, - неуверенно отвчает Анюта. – Не знаю.
Ольга заходит в комнату и бормочет:
-Нет такой песни. Бабель сам придумал. Не может быть такой песни.
А ты сидел, сидел, а потом, наконец, тихо:
-Оля. Что такое – матери моей печальная рука? – и замер.
И тогда она протянула руку.
Да ведь знал же, знал заранее, что именно так – по виску, по волосам – ведь ждал!
-Вот что такое, - бессильно прошептала она, и на ней не стало лица.
Ну, брат, держись. Теперь держись за двоих.
Прогнать, не пускать, зачем она ходит? Ведь она зна-ает, зачем она ходит! Сосуд зла…
Нет, это я: пакостник, вор. Собака.
Боже мой, моя жена!
Палец себе отрубить: отец Сергий. Или как Аввакум: руку на свечу. А?
Моя жена… «Боря, - она сказала когда-то, - Боря…»
Она простодушная, она сама даже не знает того, что она знает.
Она потому и умная.
-Здравствуй, Боря! – пролепетала, придя, гостья.
-Здравствуй. А Ани нет.
И стоишь перед дверью, не приглашая с порога.
-Я неделю болела. Вот пришла узнать, как там на работе.
-Болела? – удивляешься ты. – А разве ты вчера не была у нас? Или это позавчера?
-У вас? Нет, не была, - растерялась она.
-Да как же! А впрочем, я мог и спутать. Мне показалось, что была, - равнодушно говоришь ты и выжидательно смотришь, как она мнётся в дверях.
-Хочешь – проходи. Аня в магазине. Скоро вернётся, - наконец произносишь.
Она неуверенно пожала плечами, но всё-таки прошла.
А ты – на кухню, вжался в табуретку и стерёг себя, будто боялся, что в любую секунду рванёшься и побежишь.
Потом не усидел, заглянул в комнату и сердито буркнул:
-Ты извини, я занят.
Не взглянув на неё.
После этого она не приходила. Целый месяц, что ты не видел её, ты разрешал себе всё: зашторив окна, закрыв глаза, в глубоком кресле, ты писал ей письма, назначал свидания, бежал ей навстречу, вы обнимались, потом быстро, нетерпеливо – к ней в общежитие – да, пусть в общежитие, только не здесь, не в Анютином доме, пусть свидание днём, когда все подруги на работе и вся комната – ваша. Да, ты пишешь ей, звонишь, она убегает с работы и… Всё так подробно, так мучительно, так невозможно – но вволю.
Прошёл август – в каком-то давнем твоём лирическом этюде: «дымчатый август…» – отпуск кончился. Твоих студентов отправили в колхоз, а тебя в Красноярск (!) – на добычу.
Так сказать, святые места.
-Зашёл бы там к Ольгиным родителям, может, передачку какую ей привёз, - робко предложила заботливая Анюта. – Спросить адрес?
-Ну вот ещё! – огрызнулся ты, и Анюта виновато вздрогнула.
В Красноярске в аэропорту вышел, остановился и смотрел. Долго смотрел, внимательно: сюда она прилетала, тут начинался дом и праздник. Вот расписание: она читала его, задрав голову на высокой своей изогнутой шее. А в городе живут её родители. Мама (ты представил). Папа (тоже представил). И странная такая штука случилась. Лицо само собой сбежалось в морщины и скривилось, как в детстве, когда собирался вот-вот заплакать.
Но это только момент.
Достаточно и момента, чтобы было.
После этого ты уже оставался спокоен. Ты справлял свои служебные дела и разве что попутно, вторым планом намечал: зайти в книжный магазин. Её стихи, возможно, ещё лежат. Развернуть их веером, книжки, и вглядываться в размноженное имя, запоминая: Ольга Гуляева. Купить две. Зачем две? – удивляешься ты. Впрок, - объясняешь. На последней странице меленько и подробно: Ольга Васильевна Гуляева. Вот на площади справочный киоск – подойти и узнать, где проживает Василий Гуляев, чтобы побродить вокруг его дома. Спросят: а отчество, а возраст? Ну, какой возраст бывает у отца молодой женщины – года, скажем, сорок четыре. А отчество – давайте наугад: Иванович. Нет, скажут, наугад не пойдёт.
Ну, не хотите и не надо. Мне меньше заботы.
Домой прилетел днём, никого не было. Сел, не переодеваясь, в своё кресло в углу за шифоньером и посидел в тишине. Потом поставил пластинку, поставил самую непосильную: Бруха.
Помогло.
Всё проходит, - в покое думаешь ты. – Правильно было написано на кольце у царя.
Пришла Анюта («Приехал…»), пришла Катька («Папа!»)
Но хоть и «приехал…», а преданный подсолнух Анютиного лица как будто устал поворачиваться за тобой вслед.
-Аня, что с тобой? – осторожно спрашиваешь ты.