тоже знает.
Они допели. Александр Георгиевич не удержался и снова затянул свою «Не жалею, не зову». Правда, он опасался, что Вова опять оборвёт, и потому спешил допеть и перешёл совсем на речитатив, чтобы успеть раньше, чем перебьют.
Я встала. Во дворе была детская площадка с качелями. Я села на качели. Подошёл Вова и стал меня раскачивать. Александр Георгиевич тоже приблизился.
Открылось окно в доме, мужчина раннеутренний в пижаме облокотился о подоконник и смотрел на нас.
Вове надоело меня качать, он бросил и пошёл поэтично бродить. Александр Георгиевич подхватил брошенные Вовой качели и продолжал их раскачивать. При этом он очутился непозволительно близко от меня – и растерялся от такой своей дерзости, но и оставить качели не решился. Выбрал: смотреть в небо и смеяться, чтобы нечаянно не взглянуть на меня близко и не нанести этим взглядом ущерба моему хозяину.
Он сказал:
-Теперь науки – главное. Физика, биология. Микробиология.
Последним словом он гордился.
Я смотрела на окно, на мужчину в пижаме, а мужчина в пижаме смотрел на нас, Вова поэтично бродил вокруг, а Александр Георгиевич в кирзовых сапогах качал меня на качелях. Стояла на асфальте пустая бутылка из-под рома, и мы ничему этому не удивлялись, будто идёт нормальная человеческая жизнь и так и положено на свете: тридцатилетней нарядной женщине качаться на детских качелях в пять часов утра, а разбуженному мужчине мудро глядеть на это из открытого окна первого этажа.
Я остановила качели. Подошёл Вова.
Осмелевший Александр Георгиевич приподнято заявил:
-Самый лучший фильм…
-«Дело было в Пенькове», - решительно закончил Вова.
-Да, и этот. Этот второй. А самый лучший – «Гусарская баллада».
-«Весна на Заречной улице»! – выкрикнул Вова.
-Да, и этот. Но этот третий, - мягко, но неуступчиво сказал Александр Георгиевич, удерживая возникшее равенство.
-Таня! – требовательно смотрел на меня Вова. – Ну давай возьмём его домой!
-Вова! – осадила я. – Это невозможно!
Александр Георгиевич тактично отошёл в сторону и, как бы продолжая начатый Вовой рисунок, романтично и живописно бродил по вытоптанной детской площадке, засунув руки в карманы брюк.
-Ведь ты хочешь это сделать не для него, а для себя! – со сдавленным раздражением разоблачала я Вову. – Придумал красивый сценарий! Теперь тебе нужно привести его домой, обогреть и приютить. Хорошо, я согласа, но тогда давай уж возьмём его насовсем!
Александр Георгиевич громко запел, чтобы не слышать нас и оповестить о своём приближении.
-Таня, ты дура! – объявил Вова.
Мы пошли на бульвар Третьей Фрунзенской. Мужчина в пижаме захлопнул окно и, должно быть, вернулся спать.
На бульваре цвели яблони.
Бездна поэзии. Вова, весь по уши утонув в этой поэзии, шёл впереди и пел сам себе песни.
Александр Георгиевич, стараясь поровну поделить свою преданность между мной и Вовой, подпевал ему, а шёл ближе ко мне, чтобы не бросать меня одну, - как бы сделав из себя верёвочку между мной и забывшим меня Вовой.
И так мы бродили изрядно. Было уже шесть часов.
Я устала от поэзии. И без того я слишком далеко вышла в это утро за свои рамки. Я тихо позвала, чтобы не услышал Вова:
-Саша!
Он обернулся. Я осторожно, с расстановкой сказала:
-Саша, а теперь мы пойдём домой. А вы в метро. Оно уже открылось. Это назад и направо.
Лицо его исказилось судорогой страдания, он вспыхнул от стыда – что не догадался сам, первый, отвязаться от нас.
Он стоял передо мной, краснея, и надо было как-то кончать.
-Спасибо вам, - бормотала я, соображая, однако, что обиднее этой вежливости сейчас трудно было что-нибудь придумать: она расставляла нас по местам. Так врачи, закончив операцию, ритуально говорят медсёстрам спасибо и, может быть, актёры после спектакля, возвращаясь к своей жизни. Но я ничего не могла придумать уместнее этого: - Было приятно с вами познакомиться. Вам, наверное, тяжело было с нами: Вова пьян, а вы всё равно нас не бросили… Спасибо вам.
А он не знал, куда деваться от стыда, что я говорю всё это вслух.
Подошёл Вова, ещё ни о чём не подозревая, на середине песни, которую он уже не пел, а проборматывал. Саша поднял остриженную голову и с вымученной, затравленной непринуждённостью сказал ему:
-Ну, до свидания! Я сейчас назад и направо, - и, сунув руки в карманы, стремительно зашагал большими шагами, худой и впалый человек, бухая сапожищами, съёживши плечи, чтобы спрятаться в них от наших взглядов и скорее скрыть за поворотом своё жалкое существование.
Я резко отвернулась, чтобы с глаз долой, из сердца вон, и зло крикнула Вове:
-Ты дурак и эксплуататор!
Вова был ещё пьян и ещё весь в поэзии, но понял, устало вздохнул и примирительно сказал:
-Ну ладно, Таня, пойдём домой.
Мы молча вернулись домой. Спать нельзя было никак. Мы снова пели и перепели все песни. «Огней как много золотых на улицах Саратова…» Даже у меня, безголосой, прорезался какой-то свежеболезненный утренний голос. Соседи уже встали, и можно было не стесняться. Мы пели до полного ватного отупения, пока не забыли нашего преданного друга Александра Георгиевича Хорькова. Потом пели ещё до изнеможения и заснули.
А через год Вова уехал.
-Ну и что? – спросила дочь.
Ей одиннадцать лет, она привыкла в школе получать мораль после всякой басни.
-А то! Чтобы больше никаких синиц, - сказала я и заплакала, - никаких кошек и собак!
1982
ШОФЁР АСТАП
Они удивлялись: почему А-стап?
И что тут удивительного?
-Мой отец был командиром отряда по борьбе с басмачами!
-Это объяснение? - не понял Гарик.
-Ну как же, - вполсилы своего голоса сказала Женя, взглянув на Астапа вполвзгляда и улыбнувшись ему вполулыбки (это обидно: мало). - Как ты не пнимаешь, Гарик: героический отец Астапа был командир отряда, если Астап не путается в истории и хронологии, а комисаром у него был, верно, какой-нибудь Остап, но командир не знал, что пишется через “о”, так и назвал.
Она произнесла это со старательным демократизмом, следя, чтобы ни насмешки, ни высокомерия - ни-ни.
Астап злился и жал на акселератор.
Конечно же, они звали его “товарищ Бендер”. Они - сборная республики по лёгкой атлетике. Понятно, заёмная сборная: россияне.
Он возил их весь месяц тренировочных сборов: утром на стадион - двадцать пять километров, потом на обед, вечером снова на тренировку. Команда с комфортом размещалась в загородном пансионате. Они-то с комфортом, а он, Астап, за рулём до десяти вечера! Каждый день!
-Астап, да тебе дадут два отпуска!
-Догонят и ещё дадут, - отвечал он. - А если мало, так прокурор добавит.
У него было двое маленьких детей, но их маму он отвёз туда, откуда взял, а деток воспитывали его родители. Он был вольная птица, и что ему делать дома? Но вот куражился:
-Нет, я уволюсь, зачем мне это, с какой радости!
И чем интереснее ему было со спортсменами, тем больше артачился.
Команда не обращала на его капризы никакого внимания. Ну, уйдёт этот - дадут другого, им какая разница, они и к другому будут относиться с тем же дружелюбным равнодушием.
-Эй, Астап, поехали, что ли!
Им уже надоело объедать шелковицу у ворот пансионата, а Астап всё моет и моет своего Мустанга. Он упрямо поливает его из шланга, трёт тряпкой - уже на четвёртый раз, но нервы у спортсменов резиновые, всё-таки они - сборная республики. Тренер ждёт их на стадионе - но у него тоже хорошие нервы.
Наконец выезжают. Команда располагается внутри Мустанга, раскидав свои накачанные, как автомобильные шины, ноги, а то и вовсе прицепив их висеть на поручне (Астапа это злит) - по одному на сиденье, и только двое вместе, всегда рядом - муж и жена: Костя и Женя.
У шлагбаума остановка: проходит электрична, Астап откинулся, глядит в зеркало всё туда - в салон.
-Ещё хорошо, что не товарняк, а то было бы вагонов сто пятьдесят - сто восемьдесят!
-Ха-ха!.. Ну ты, Гарька!..
-А что? Ну, шестьдесят.
-Шестьдесят ещё куда ни шло.
-Но один-то раз было сто пятьдесят!
Те, пара, улыбаются, как посторонние, и помалкивают себе, как будто одни из всех что-то там знают. Пароль, по которому пустят в рай.
И что уж такого они знают? Подумаешь, Астап и сам был женат и точно помнит, что никакой загадки там нет.
Сидят себе молчком, но видно, что думают о чём-то вместе, сложив усилия - как будто поодиночке им не додуматься. Отработают на дорожке - и снова друг к другу поближе: нести сообща свою невидимую ношу. Что за ноша - догадаться бы.
-Завтра расслабьтесь, - сказал тренер команде перед отборочными соревнованиями. Премудрый, он отправил их в горы, поручив аборигену Астапу.
Расчёт тренера был ясный: там, в горах, они дадут себе хорошую часовую нагрузку, недостаток кислорода на высоте заставит их печень срочно перестроиться и выдавать в кровь столько гемоглобина, сколько внизу не требовалось. И после, спустившись в долину, с разогнавшейся-то печенью - вот побегут!
Астап проникся важностью задачи и повёл себя, как командир подводной лодки, действуя сурово, значительно и беззвучно.
-Астап, кого ждём?
-Спокойно.
-Астап, а куда ты нас везёшь?
-Куда привезу, там и будете.
-Отдадимся в руки судьбы.
Астап развил тайнодействие: на страшной скорости он гнал Мустанга в дебри селений, с воем мотора заруливал в закоулки и тупики и вполголоса объяснялся там с какими-то тёмными личностями на здешнем языке, а те скупо кивали, молчаливыми жрецами поглядывая на спортсменов внутри Мустанга.
-Террористы...
-Будут снимать скальп, приготовьте ваши черепа!
Оказалось, Астап всего лишь раздобывал хорошие шашлыки, хороший мангал и хороший уголь.
В горах, почти у самой цели, дорога оказалась перекрыта железными воротами на амбарном замке: зона заповедника. Объезда не было: скала, обрыв, и уже скопилось перед воротами несколько машин и автобусов. Слонялись рядом приунывшие туристы.