Вдруг оба ясно поняли: не шутят, речь идёт именно о том, о чём нельзя было и помыслить. Ужас скользнул по лицу Жени, а в глазах Астапа отразилось пьянящее чувство всесилия: вот она, эта женщина, вся тут, и событиями управляет он: как захочет - так и будет.
-Так. Ясно... - медленно произнесла Женя и сощурила глаза. - Проклятая банановая республика. Желудочно-кишечная страна. Азия!
-Почему? - машинально спросил Астап, думая о другом.
-Потому что у вас только одно на уме: пожрать и - бабу! Правильно Гарька говорил, что вы не люди! Шашлык-самса-базар-вокзал!
-Да, - в задумчивости согласился Астап и печально добавил: - И тренер ваш говорил: “Когда первый туземец появится в балете на льду, тогда же он появится и в лёгкой атлетике!” - И глядел на неё, как она будет расплачиваться по этому суровому счёту. Он купался в сознании: вот она, гордячка, чемпионка, белая женщина, на него - всегда вполглаза, свысока, могла пройти мимо и не заметить, как дерево какое-нибудь - и вот она где теперь у него, и она должна наконец это понять.
Женя решила нарочно наговорить злого и несправедливого - задеть его, и чтобы он опроверг навет благородством - уже пора, пора приступать к благородству, время идёт, на часах уже восемь.
-Да уж, видно, тренер хорошо изучил вашу подлую породу!
-Это обидно, - равнодушно сказал он и сидел заторможенный - его душа как бы вдруг задремала - или он забыл, что дальше, и не торопился вспомнить.
Женя ахнула, вдруг поняв: да ведь на его лице всегда выражалась меланхолия убийцы, даже когда он улыбался, но она не брала тогда на себя труд уразуметь это; покуда человек не задел тебя, ты ленишься о нём думать, а спортсмены вообще ценят свой душевный покой и удобство...
Растерянно оглянулась: как же, а Мустанг - он почти живой товарищ, неужто даст пропасть?
-Так вот зачем мы сюда ехали, в эти дебри!..
Астап встрепенулся:
-Нет, мы ехали - мне в самом деле нужно было заехать за одним человеком!
-Ну так что же мы не едем за этим человеком?! - Женя вцепилась в эту соломинку.
-А я передумал, - холодно заявил он.
“...после чего убьёт...”
Женя представила своё положение: самолёт улетит без неё - а ещё вчера вечером она была так счастлива! - не могла заснуть от предвкушений, а утром как она шла к этому проклятому автобусу, гордо несла себя, на плечах у неё висело по сумке, ведь чемодан он предупредительно взял и вынес раньше и сидел наготове в кабине, глядел на неё, положив подбородок на руль, - так грустная собака, положив голову на лапы, глядит без надежды от своей цепи на волю; а она шествовала в сумерках утра под его взглядом, чувствуя, что дразнит его зависть, шла, стройноногая, упругая, вся составленная из вытянутых в высоту стремительных линий (о, у неё, как у спортсменки, выразительнее всего было не лицо, а тело - да, её существо больше выражалось в движении, в ленивой небрежной поступи быстрого зверя) - она шла в кроссовках, мягко льнущих к асфальту, в спортивной куртке и, зная, что он следит за ней, впитывает каждый её недостижимый шаг, она милостиво предоставляла себя его взгляду, как царица, преподносящая себя взглядам толпы, - небрежная, со сна немного рассеянная, и, бросив себя на сиденье, сказала: “Поехали”; когда она вспомнила всё это, тотчас же и поняла: да одним этим проходом сполна заслужила то, что имеет сейчас, и этот туземный подонок всё делает совершенно правильно.
Но от сознания справедливости происходящего легче не стало, она тоскливо измерила разность между высотой вчерашнего счастья и бездной теперешнего унижения - перепад был непосилен чувству, и она расплакалась, ибо она не готова была погибнуть.
Хотя бы немного дали привыкнуть, хоть бы постепенно, а то так сразу...
Даже такую плохую себя, а было жаль!
-Ну что ты плачешь? - равнодушно спросил он. - Я же к тебе не притрагиваюсь. Что я тебе сделал такого?
(Эта неуловимая линия перелома, когда перед тобой только что был один человек, привычный и досконально знакомый, и вдруг он совсем чужой, враждебный и неуправляемый, как машина без тормозов - и интонации другие, логика другая, законы, которым он подчиняется, другие - этот таинственный скачок - когда он происходит? И что есть в жизни страшнее его?)
-Ах, ты ничего не сделал?! - воскликнула Женя, негодуя и плача. - Да хуже, чем ты сделал, ты мне уже не можешь сделать! - Она всхлипывала, уповая втайне хоть на слёзы. - Такого унижения мне ещё никогда... Так мне и надо! До такой степени не разбираться в людях! - Она горестно качала головой.
Он взял её за плечо. Она гневно стряхнула его руку.
-Не прикасайся ко мне!
-И чего я тебе такого сделал, - тупо, сонно поворял Астап. - Просто сижу и разговариваю. Я, по-моему, тебя ничем не обидел!
-Да? Мой самолёт улетает, а он со мной просто сидит и разговаривает! Замечательно!
-Ну а если мне интересно разговаривать! Я не понимаю, в чём дело...
-И никогда не поймёшь! Что вы все тут можете понимать, кроме одного!
-Это обидно. Я, по-моему, сижу и не притрагиваюсь...
Женя не на шутку расслезилась, достала из сумки платок и, то комкая его, то старательно сворачивая в узкую полоску, вытирала глаза и нос.
-Ну, не плачь, перестань. Перестала? Улыбнись, ну? - Он силился вырваться из оцепенения, повести себя убеждённо и твёрдо.
Твёрдости не было, и Женя, угадав это, попыталась перехватить верх:
-Поехали!
Она ещё надеялась...
Ноль внимания. Ничего не менялось.
И опять всхлипы, а он взял её повыше локтя и не отцеплялся - и по тяжкому этому бестрепетному касанию было видно, что ничего ни в чувствах, ни в сознании Астапа сейчас не двигается, а стоит болотом лишь одно тупое желание.
Это ей было непонятно: как можно желать женщину, которую ты мучаешь? И ещё открылось ей вдруг безразличие природы: насколько явления её лишены определённости, они переходят с одной своей стороны на обратную незаметно, без грани, как лента Мёбиуса, и огонь согревающий становится истребительным пламенем, яд змеи, глядишь, исцеляет, а бесспорное наслаждение человека вот и обернулось против тебя угрозой и казнью.
-Вы все скоты, - сказала заплаканно Женя. - Вы вообще не способны понять, как что бывает и как должно быть.
-Это обидно...
И опять воздвиглась пауза, как бревно поперёк пути. Долго ничего не менялось, время текло вхолостую, и это было досадно, как в междугородном разговоре, когда собеседники медлят и собирают растерянные мысли. Или как в шахматах. Игра требовала движения вперёд, а игроки сильно волновались, оба неумелые, и каждый втайне в себе сомневался, уповая не столько на свои силы, сколько на слабость противника.
Астап вздохнул и сделал ход наугад:
-Как ты смотришь на принцип характера?
-?..
-Ну, принцип характера!
(Ему понравилось, как умно завернул.)
Женя презрительно усмехнулась:
-Это ты насчёт того, что ты своего добьёшься? Ведь так ты хвастался, когда сорвал замок на воротах заповедника: “Я своего всегда добьюсь!”
Астап улыбнулся, польщённый:
-Запомнила...
-Я много чего запомнила! И как ты хвастался: “Я своё слово держу!”
-Держу, а что, не так? - ревниво обеспокоился он.
-Ах, держишь! Ты мне утром сказал: “Я отвезу тебя в аэропорт - и где теперь тот аэропорт? - Она с отчаянием взглянула на часы: полдевятого. - А ведь я тебя не просила, ты сам приехал - я думала, ты как человек... И как это можно: смотреть в глаза, а потом... какое вероломство! - Она опять захлебнулась слезами от непомерности обмана. - Со мной ещё не поступали так подло! Я думала: человек хочет сделать что-то хорошее, просто так, бескорыстно - у русских это естественно, а ты, вы здесь - шагу не ступите без выгоды, вы не понимаете в жизни никакой другой радости, кроме животной!
-Это обидно, - равнодушно, механически заладил он.
-Никогда я не думала, что люди, которые были друзьями и смотрели друг другу в глаза!..
Что-то живое метнулось в его лице: гнев. Он усмехнулся:
-Мы не были друзьями!
Женя сникла - он был прав - и тонко заскулила в плаче.
-Ты заранее всё знал... - жалобно прошептала она.
-Нет, я заранее не знал! - боролся Астап, убеждая самого себя. - Я не думал об этом, но теперь ты мне столько наговорила, что я не могу это так оставить!
Это основание показалось ему убедительным и придало уверенности: он стал подниматься, чтобы уж кончить разговоры и переходить к действию.
В Жене с переполохом пронеслось: самолёт - без неё - а он просто вышвырнет её здесь в кусты из автобуса, у него сильные сухие руки с несоразмерными лопатами ладоней, удавит: ведь что такое дикарь в похоти - а свидетелей никаких, никто не видел, с кем она уезжала, а сын там...
-Бог тебя накажет!!!
-Я не верю в Бога.
Он поднялся - если бы в ней было побольше духа, она смогла бы преодолеть его взглядом - это было заметно: он колебался, его ещё можно победить, сломить этот, пока ещё не очень уверенный, ещё вопросительный напор. Окажись в ней побольше бесстрашия, она смогла бы поставить его на место - вообще расставить всё по местам - разгневаться! - но дух её был смят унижением, парализован, и только билась жалобной птичкой мысль: сын-сирота, и бедный отец - как он будет в аэропорту вглядываться в лица прибывших, а лица безучастные, ничего про неё не ведающие, отец будет беспомощно бросаться от одного к другому: где моя дочь? - а они пожмут плечами и пройдут, никто не остановится...
Рыдания.
Они его подхлёстывали, дразнили, как кровь акулу: велика его сила, коли наводит такой ужас - какова же она до конца? - его звало, влекло дальше, глубже, до самого дна тьмы, разведать: что там?
Он переступил с ноги на ногу - ещё одно промежуточное движение: видимо, решение пока не окончательно окрепло, не набрало бесповоротной скорости. Он переступил, перенеся тело в новое положение; и это должно было наконец обозначить переход их отношений в новое состояние - и вот эта граница пролегла, ходу назад больше не было. Это она прочитала в его остекленевших глазах: решился. Он вздохнул тяжко, и голосом другим, как бы отметая остатки человеческого, что ещё стояли помехой между ними, сказал - печально, как человек, обречённый так поступить: