их всеми способами обольщая, и таким образом разделил их на много партий, а между тем для всех польза была в одном – не допускать, чтобы он становился сильным. (62) А в то время, как все решительно греки находились в таком положении и были еще в неведении относительно собирающегося и растущего бедствия, какой же образ поведения и какой образ действия нашему государству следовало предпочесть? – вот что нужно иметь вам в виду, граждане афинские, и вот в чем надо получить отчет от меня, так как именно я поставил себя на этом посту государственной деятельности. (63) Что́ же, по-твоему, Эсхин, наше государство должно было отказаться от своего самосознания и чувства собственного достоинства и в одном ряду с фессалийцами и долопами79 помогать Филиппу в достижении власти над греками, попирая при этом славу и честь своих предков? Или, хотя и не делать этого (ведь это было бы поистине ужасно!), но все-таки, видя неизбежность такого оборота дел в том случае, если никто не остановит Филиппа, и, как естественно, уже задолго предугадывая это, спокойно допустить происходящее? (64) Но сейчас мне хотелось бы спросить того, кто особенно сильно порицает случившееся, – ка́к он желал бы, на чью сторону, по его мнению, должно было стать наше государство, на ту ли, которая несет на себе также вину за постигшие греков несчастья и позор – к ней можно причислить фессалийцев и их сторонников80, – или на ту, которая допустила такое положение в расчете на свои собственные выгоды – сюда мы можем отнести аркадян, мессенцев и аргосцев81. (65) Однако и из этих народов многие, или лучше сказать все, нашли конец худший, чем мы. И в самом деле, если бы Филипп, одержав победу, сейчас же ушел и после этого стал держаться спокойно, не причиняя никакой обиды никому ни из своих союзников, ни из остальных греков, тогда было бы какое-нибудь основание, чтобы жаловаться и обвинять тех, кто оказал сопротивление его действиям; но раз он у всех одинаково отнял честь, гегемонию и свободу82, – более того, даже политическую самостоятельность, у кого только мог, – тогда разве не было самым благородным то решение, которое вы приняли, послушавшись меня?
(66) Но я возвращаюсь опять к своему предмету. Что́ подобало, Эсхин, делать нашему государству, когда оно видело, что Филипп старается создать себе власть и тиранию над греками? Что надо было говорить или письменно предлагать мне, как советнику именно в Афинах (это ведь особенно важно), когда я все время и до того самого дня, как сам стал выступать на этой трибуне, знал, что наше отечество всегда борется за первенство, за честь и славу и что оно потратило больше денег и людей ради славы и общей пользы, чем отдельные из остальных греков сами для себя; (67) да к тому же, когда я видел, что у самого Филиппа, с которым у нас шла война, в борьбе за власть и господство выбит глаз83, сломана ключица, рука, повреждена голень, что он готов пожертвовать любой частью тела, какую только захочет отнять у него судьба, лишь бы только с уцелевшими частями жить в почете и славе. (68) И, конечно, никто не решился бы сказать и того, что, если у человека, воспитанного в Пелле, в местечке, тогда еще неизвестном и незначительном, было естественным такое величие духа, которое могло возбудить у него желание властвовать над греками и могло заронить ему в сознание такую мысль, то у вас, у афинян, изо дня в день во всевозможных речах и во всем, что находится перед глазами, видящих напоминания о доблести предков, оказалось такое малодушие, которое заставило вас самих по собственному почину добровольно отступиться от своей свободы в пользу Филиппа. Нет, этого никто не мог бы сказать! (69) Значит, тогда по справедливости оставалось одно и притом необходимое средство – противиться всему тому, что делал он несправедливо по отношению к вам. Это вы и делали с самого же начала84 естественно и подобающим образом, а письменные предложения и советы подавал также и я в те времена, когда выступал в качестве политического деятеля. Да, я признаю это. Но что́ нужно было мне делать? Вот сейчас я спрашиваю тебя, оставив все остальное – Амфиполь, Пидну, Потидею, Галоннес85: ни о чем из них я не поминаю. (70) Про Серрий, Дориск, о разорении Пепарефа86 и о всех других обидах, которые наносились нашему государству, я даже не знаю, были ли они. А между тем ты по крайней мере утверждал87, будто я своими речами вызвал вражду вот у них88, хотя об этих делах псефисмы вносились Евбулом, Аристофонтом и Диопифом89, а вовсе не мною – ах, ты говорящий с такой беззастенчивостью все, что тебе вздумается! Да и сейчас я буду говорить не о них. (71) Но тот, кто старался подчинить Эвбею и устроить себе в ней оплот против Аттики [пытался завладеть Мегарами90], захватить Орей, разрушить Порфм, поставить в качестве тиранов в Орее Филистида, в Эретрии Клитарха, кто пытался подчинить себе Геллеспонт, осаждал Византию, из греческих городов одни уничтожал, в другие возвращал изгнанников, – так вот, если он, делая все это, совершал ли он преступления, порывал ли договор, нарушал ли мир или нет? И нужно ли было, чтобы явился кто-нибудь из греков, способный остановить эти действия его, или нет? (72) Если это было не нужно, а нужно было, чтобы явно Греция оказалась, как говорится, мисийской добычей91 в то время, когда живы и существуют афиняне, тогда, конечно, я попусту хлопотал об этом, выступив со своими заявлениями, попусту хлопотало и государство, послушавшись меня, и пусть тогда все, что случилось, есть преступления и ошибки с моей стороны. Если же нужно было, чтобы кто-нибудь остановил его в этих делах, то кому же другому подобало это сделать, как не афинскому народу? Так вот эту задачу и ставил себе в своей политической деятельности я, и видя, как он стремится поработить всех людей, я стал оказывать сопротивление, постоянно предупреждая и объясняя, что не следует уступать. Но все-таки мир нарушил, захватив суда92, он, а не наше государство, Эсхин. (73) Возьми-ка самые псефисмы и письмо Филиппа и прочитай одно за другим. Из этого и станет ясно, кто́ виновен и в чем.
[При архонте Неокле, в месяце Боэдромионе94, на чрезвычайном заседании Народного собрания, созванном стратегами, Евбул, сын Мнесифея, коприец95, заявил: ввиду того, что стратеги на заседании Народного собрания сообщили, что наварха96 Леодаманта и двадцать судов, посланных с ним для препровождения хлеба в Геллеспонт, стратег Филиппа Аминт отвел в Македонию и держит там под охраной, то пусть пританы и стратеги примут меры, чтобы собрать Совет и избрать послов к Филиппу, (74) а эти последние пусть отправятся к нему и договорятся с ним об освобождении наварха, судов и воинов. А если Аминт сделал это по недоразумению, пусть они заявят, что народ не выражает ему никакого неудовольствия; если же он задержал его за какие-нибудь нарушения данных ему распоряжений, афиняне рассмотрят дело и наложат взыскание в соответствии с проступком. Если же не оказывается ни того, ни другого, а совершили проступок по собственным соображениям или пославший, или посланный, надо заявить и об этом, чтобы народ, получив сведения, принял решение о том, что́ надо делать.]
(75) Таким образом эту псефисму написал Евбул, а не я, следующую Аристофонт, затем Гегесипп, далее опять Аристофонт, затем Филократ, еще одну Кефисофонт, и дальше так все вообще, я же не имею к ним никакого отношения. Читай.
[При архонте Неокле, тридцатого Боэдромиона98, предложение Совета: пританы и стратеги доложили и поставили на обсуждение вопросы, указанные Народным собранием, именно, что народ постановил избрать послов к Филиппу о возвращении судов и дать этим послам наказ согласно с псефисмами Народного собрания. Избрали следующих: Кефисофонта, сына Клеона, анафлистийца, Демокрита, сына Демофонта, анагирасийца, Поликрита, сына Апеманта, кофокидца. Притания филы Гиппофонтиды; предложение внес проедр Аристофонт из Коллита99.]
(76) Так вот, как я показываю эти псефисмы, так и ты, Эсхин, покажи, что́ это за псефисма, из-за написания которой я сделался виновником войны. Но ты не можешь этого сделать: если бы ты мог, ты бы ни на что бы другое сейчас не ссылался прежде, чем на нее. Да и Филипп меня вовсе не обвиняет за войну, а винит других. Читай же самое письмо Филиппа.
(77) [Царь македонян Филипп – Совету и Народу афинян привет! Прибывшие ко мне от вас в качестве послов Кефисофонт, Демокрит и Поликрит вели переговоры относительно освобождения судов, которыми начальствовал наварх Леодамант. Вообще, как мне лично кажется, с вашей стороны будет большой глупостью думать, будто я не понимаю, что эти суда под предлогом препровождения хлеба, направляемого из Геллеспонта на Лемнос, на самом деле были посланы для оказания помощи осаждаемым мною жителям Селимбрии, которые не были включены в договор дружбы, установленный сообща между нами. (78) И это распоряжение было дано наварху без ведома народа афинского некоторыми должностными и другими лицами, сейчас уже не занимающими должностей, но всячески добивающимися того, чтобы народ вместо существующей сейчас между нами дружбы начал снова войну, причем они гораздо более хлопочут об этом, чем об оказании помощи селимбрийцам. И они предполагают, что такой образ действий принесет им выгоду. Однако мне кажется, что от этого нет пользы ни вам, ни мне. Ввиду этого суда, теперь приведенные к нам, я отпускаю вам, и впредь, если вы будете согласны не потворствовать вашим руководителям в их злонамеренной политике, но будете их наказывать, тогда и я постараюсь охранять мир. Будьте счастливы!]
(79) Здесь нигде он не называет Демосфена и не выставляет никакого обвинения против меня. Почему же он, обвиняя остальных, о моих действиях даже не упоминает? Да потому, что если бы он написал что-нибудь относительно меня, ему пришлось бы упомянуть о своих собственных преступлениях, так как на них я постоянно указывал и с ними вел борьбу. И прежде всего я внес письменное предложение о посольстве в Пелопоннес, когда он впервые хотел проникнуть в Пелопоннес