онной деятельности. Действительно, если бы он, владея тем, что уже подчинил себе и взял раньше, на этом хотел успокоиться и более не предпринимал ничего, тогда некоторые из вас, я думаю, вполне удовлетворились бы этим, хотя этим самым мы на весь народ навлекали бы стыд, обвинение в трусости и вообще величайший позор. Но при теперешних условиях, когда он все время что-нибудь затевает и стремится к новым захватам, этим самым он, может быть, вызовет вас к деятельности, если только вы не потеряли окончательно веру в себя. (43) Я лично удивляюсь, как никто из вас не представляет себе этого и не возмущается, когда видит, граждане афинские, что начинали мы войну с расчетом отомстить Филиппу42, а кончаем ее уже с мыслью, не пришлось бы потерпеть беды от Филиппа. Во всяком случае то, что сам он так не остановится, если кто-нибудь не даст ему отпор, – это очевидно. Так неужели мы будем дожидаться этого? И неужели вы думаете, что, стоит вам послать пустые триеры, сопровождая их надеждами, высказанными кем-нибудь из ораторов, и все у вас благополучно? (44) Разве не сядем на корабли? Не выступим сами в поход, хотя бы с какой-нибудь частью наших собственных воинов, теперь же, раз не сделали этого раньше? Не направимся с флотом против его страны? «Где же мы в таком случае там причалим?» – спросил кто-то. – Да сама война найдет, граждане афинские, слабые места в его владениях, сто́ит нам только взяться за дело. Если же мы будем сидеть дома, слушая перебранки и взаимные обвинения ораторов, тогда, конечно у нас ничего не выйдет как нужно. (45) Ведь куда бы, думается мне, ни послали вы в составе своего войска хоть некоторую часть наших граждан, даже неполный состав их, там за вас борется благоволение и богов, и счастья; а куда пошлете военачальника с голой псефисмой да с надеждами, высказанными с трибуны, там у вас ничего не выходит как нужно; зато враги смеются над вами, а союзники смертельно боятся таких походов43. (46) Немыслимо, в самом деле – прямо немыслимо, чтобы один человек был в силах исполнить вам все, чего вы хотите; надавать обещаний44 и заверений, обвинить того-другого – это, конечно, возможно, но дела государства приходят от этого в полный упадок. Когда, например, военачальник ведет за собой несчастных, не получающих жалованья наемников, когда здесь у вас находятся люди, готовые обо всех его действиях с легкостью высказывать перед вами всякую ложь45, и когда вы, послушав такие речи, выносите постановления, какие придется, – чего же тогда и ждать?
(47) Итак, чем же это должно кончиться? – Тогда только, когда вы, граждане афинские, одних и тех же людей сделаете и воинами, и свидетелями действий военачальника, и по возвращении на родину – судьями при проверке отчетов и когда, следовательно, вы будете не по рассказам только слышать о состоянии ваших собственных дел, но и видеть их лично. А сейчас у вас дела дошли до такого позорного состояния, что из военачальников каждый по два, по три раза судится у вас по делам, которые караются смертной казнью46, с врагами же ни один из них не имеет решимости хоть раз сразиться с опасностью быть убитым; смерть охотников за рабами47 и смерть грабителей они предпочитают почетной смерти: злодею48 ведь подобает смерть по приговору суда, а полководцу смерть в бою с врагами. (48) А из нас некоторые, прохаживаясь по городу, рассказывают о том, будто совместно с лакедемонянами Филипп готовит низложение фиванцев и расстраивает их союз государств, другие – будто он уже отправил послов к царю49, третьи – будто он укрепляет города в Иллирии, четвертые – будто… Одним словом, мы, все и каждый, только сочиняем разные сказки и ходим с ними туда и сюда50. (49) Я со своей стороны думаю, граждане афинские, клянусь богами, что он опьянен величиною своих успехов. Что он мысленно гадает даже во сне еще о многих подобных же успехах, так как не видит никого, кто бы мог его остановить, и притом еще увлечен своими удачами; но, конечно, он, клянусь Зевсом, предпочитает действовать вовсе не так, чтобы самые недальновидные между нами знали, что́ собирается он делать: ведь, конечно, очень недальновидны те люди, которые сочиняют эти басни. (50) Но лучше оставим эти разговоры и будем знать одно: этот человек – наш враг, он стремится отнять у нас наше достояние и с давних пор наносит вред всегда, когда мы в каком-нибудь деле рассчитывали на чью-то помощь со стороны51. Все это оказывается направленным против нас; все дальнейшее зависит от нас самих и, если теперь мы не захотим воевать с ним там, то, пожалуй, будем вынуждены воевать с ним здесь; так вот если мы будем знать это, тогда мы и примем надлежащее решение и избавимся от пустых словопрений: не будущее нам нужно предугадывать, надо знать хорошенько, что вам будет плохо, если вы не будете относиться к делу с вниманием и не пожелаете выполнять необходимых мероприятий.
(51) Так вот, что касается меня лично, то как прежде52 я никогда не задавался целью говорить приятные вещи, если не был в то же время сам убежден в их пользе, так и теперь я высказал свое мнение с полной откровенностью, ничего не утаив. Но, как я знаю, что вам полезно слушать наилучшие предложения, вот точно так же я хотел бы знать, что это послужит на пользу и тому, кто предложил самое лучшее. Тогда я чувствовал бы гораздо больше удовольствия. Но хотя я еще не знаю, какие последствия ожидают меня в дальнейшем53, все-таки я твердо убежден, что, если вы исполните мое предложение, это должно послужить вам на пользу, и потому беру на себя говорить об этом. Победит же пусть то, что всем должно принести пользу.
VО мире
Введение Либания
(1) Так как война из-за Амфиполя затягивалась, то Филипп и афиняне пожелали заключить мир: афиняне – под влиянием неудач на войне, Филипп же – движимый желанием исполнить то, что обещал фессалийцам и фиванцам. А обещал он: фиванцам – передать Орхомен и Коронею, города Беотии, тем и другим – покончить с фокидской войной. Но это было для него невозможно, пока была война с афинянами. Дело в том, что однажды в прежнее время, когда он хотел прорваться в Фокиду, афиняне обошли на кораблях окружным путем так называемые Пилы, или, как иначе их называют, Фермопилы, и преградили ему проход. (2) И вот теперь, заключив мир с афинянами и не встречая уже ни с чьей стороны препятствия, он прошел через Пилы и разгромил народ фокидян и заставил остальных греков передать ему место фокидян в союзе амфиктионов и голоса их в Совете. После этого он отправил послов и к афинянам, предлагая и им признать это постановление. Демосфен и советует уступить ему; но он поддерживает это требование не потому, чтобы признавал его правильным; он считает даже несправедливым, чтобы македонянин участвовал в греческом Совете, но он высказывает опасение, как бы афиняне не оказались вынужденными вести общую войну против всех греков. Он напоминает, что другие греки по разным причинам настроены враждебно по отношению к афинянам; поэтому они все сообща и начнут войну общими силами, если мы, – говорит он, – своими действиями дадим всем им одинаково основание обвинять нас, раз одни пойдем против постановления амфиктионов. Вот почему выгоднее, по его словам, соблюдать мир, – особенно когда Филипп уже прошел через Пилы и имеет возможность вторгнуться в Аттику, – чем по незначительному поводу навлечь на себя такую большую опасность.
(3) Мне кажется, что эта речь была только подготовлена, но не была произнесена. Дело в том, что оратор в обвинительной речи против Эсхина среди разных преступлений ставит ему в вину и то, что он выступал с советом принять Филиппа в члены амфиктионии, тогда как никто другой не решался этого предложить, даже Филократ, наиболее бессовестный из всех. Конечно, если бы он сам подал такой совет, он не обвинял бы за это самое Эсхина, но, очевидно, он побоялся подозрения, чтобы не подумали, будто он держит сторону Филиппа и будто высказал такое мнение, подкупленный деньгами царя, так как и в данной речи он, по-видимому, отвечает на какое-то подозрение подобного рода, стараясь показать свою преданность отечеству и неподкупность.
Речь
(1) Как я вижу, граждане афинские, теперешнее положение дел вызывает большое беспокойство и тревогу не только потому, что многое у нас потеряно и что совершенно бесполезно говорить об этом хорошие речи, но еще и потому, что даже и насчет оставшегося у нас все мы расходимся во взглядах на то, какие меры были бы полезны в каждом отдельном случае, но одни представляют их себе так, другие – иначе. (2) Однако, если вообще по самой природе утомительно и трудно обсуждать дела, то еще в гораздо большей степени сделали это трудным вы сами, граждане афинские. Действительно, все остальные люди, прежде чем предпринимать какое-нибудь дело, обыкновенно обсуждают его, вы же начинаете обсуждать лишь тогда, когда дело уже сделано. От этого за все время, насколько хватает моя память, и бывает постоянно так, что человек, порицающий все ваши ошибки, превозносится похвалами и заслуживает одобрение за свою речь, самое же дело и самая суть обсуждаемого вами вопроса ускользает от вас. (3) Но хоть это и так, я все-таки думаю – и с этим убеждением я и поднялся на трибуну, – что, если вам будет угодно слушать меня, не прерывая ни криками, ни пререканиями, как подобает людям, обсуждающим дела государства и притом дела такой важности, тогда я получу возможность говорить и подавать советы, которые помогут поправить настоящее положение и спасти потерянное.
(4) Но хотя я отлично знаю, граждане афинские, что напоминать о том, о чем сам ранее говорил, и выставлять самого себя у вас всегда бывает одним из наиболее выгодных приемов для тех, кто на это решается, однако я считаю это настолько нескромным и докучливым, что, несмотря на всю необходимость этого, чувствую в себе нерешительность. И все-таки я думаю, что вы сумеете лучше разобраться в тех делах, о которых я буду сейчас говорить, если припомните кое-что из сказанного мною прежде. (5) Именно, что касается меня, граждане афинские, то, во-первых, в то время, когда некоторые люди старались вас убедить ввиду волнений, происходивших на Эвбее, оказать помощь Плутарху