к.
Большое значение для понимания замысла Н. А. Львова также имеет определение им «Ямщиков на подставе» как «игрища невзначай»; обычно считают, что драматург хотел подчеркнуть связь своего создания с народными представлениями. Действительно, «игрищем» в XVIII столетии называли забавы простонародья, фарсы ряженых на Святках и Масленице, против которых неоднократно выступали русские классицисты. Поэтому, как нам кажется, подобный подзаголовок был изначально полемичен. Второй частью определения Н. А. Львов подчеркивал хроникальность пьесы, максимальную точность воспроизведения жизни ямщиков.
Принципиальное значение имело избрание поэтом в качестве объекта изображения ямщиков, свободных от крепостной зависимости, что помогло драматургу показать ту часть русского народа, которая была в наименьшей степени стеснена в своем развитии (то же позднее сделал А. Н. Радищев в главе «Едрово» «Путешествия из Петербурга в Москву», руководствуясь сходными художественными задачами). Новаторство Н. А. Львова проявилось и в том, что в отличие от авторов других комических опер того времени, действующие лица которых в значительной степени сколки типажей западноевропейских пьес (криспенов, инженю, субреток и т. д.), драматург впервые в русской литературе с симпатией изобразил жизнь русских ямщиков как особый мир, подвластный своим законам и лишь соприкасающийся с монархическим государством.
Следующая комическая опера Н. А. Львова «Милет и Милета», как явствует из записи на титульном листе, была написана в 1794 году в Черенчицах. В качестве лейтмотива этой «пастушьей шутки» автором было выбрано державинское стихотворение «Мечта», связанное с историей сватовства Г. Р. Державина к Дарье Дьяковой. Как показывает анализ дошедших до нас свидетельств, именно эти биографические события стали объектом драматического изображения Н. А. Львова. Дружеская ирония пронизывает пастораль, придавая ей особенное изящество, делая одним из примечательнейших произведений львовско-державинского кружка.
Подзаголовок последней по времени написания комической оперы («героическое игрище») и подпись посвящения («Ванька Ямщик») подчеркивают связь «Парисова суда» (1796) с «Ямщиками на подставе», «игрищем невзначай». Действительно, их роднит свободное использование лексики русских говоров, игнорировавшихся авторами других музыкальных пьес XVIII столетия. Кроме того, «Парисов суд» — единственный, пожалуй, пример бурлеска в русской комической опере, ибо мифологические персонажи изображены подчеркнуто пародийно, они значительно русифицированы.
В решительный момент, когда простоватый Парис не знает, кому из богинь отдать предпочтение, Меркурий торопит его следующей репликой:
Ну! кому же дар вручится,
Чувствам, сердцу иль уму?
Это двустишие позволяет говорить о том, что богини в «Парисовом суде» не мифологические персонажи, а аллегорические изображения чувственности (Юнона), сердца (Венера) и разума (Минерва). В силу этого развязка комической оперы получает дополнительный, иносказательный смысл — как бы человек ни стремился следовать рациональным доводам, власть сердца в последнюю минуту все равно одержит верх.
Завершая рассмотрение драматургии Н. А. Львова, нужно отметить, что каждое из его созданий — своеобразный сценический эксперимент: «Сильф» — опыт первой в русской литературе XVIII века светской музыкальной пьесы; «Ямщики на подставе» — хроника отрезка жизни русского свободного крестьянства; Милет и Милета» — пастораль, значительная доля прелести которой заключена в ее аллюзионности; «Парисов суд», пожалуй, единственная в русской литературе аллегорическая бурлескная комическая опера. Театр Н. А. Львова мог существовать в атмосфере доброжелательности, «повышенной информированности» аудитории, ее подготовленности к восприятию нетрадиционных сценических средств. В этом, как кажется, причина как провала «Ямщиков» на профессиональной сцене, так и камерности исполнения других музыкальных пьес Н. А. Львова.
Как и большинство русских писателей XVIII века, Н. А. Львов в своем творчестве часто обращался к произведениям европейских литератур, однако если его ранние переводческие опыты грешат буквализмом, то в 1790-х годах он выступил с оригинальной теорией переложения иноязычного текста. Наиболее полно она была выражена во вступительной статье к опубликованному поэтом в 1794 году переводу стихов древнегреческого лирика Анакреона. Создавая идеализированный образ античного стихотворца, Н. А. Львов касается в своем предисловии важнейших эстетических проблем: место писателя в обществе, отношение к древним и новым, сущность художественного творчества. Именно с Анакреоном связывает Н. А. Львов идеальное соотношение между частной жизнью и произведениями писателя, во многом предваряющее знаменитую пушкинскую формулу «слова поэта суть уже дела его»: «Желательно было бы, чтобы мнения, в книге обнародованы, были всегда действительные правила частной жизни автора ее; библиотеки тогда сделалися бы сокровищем сердец, книги — зеркалом истины, познанием человека вдруг и по собственной расписке, короче бы и надежнее был путь к благоденствию его». Поэтому главное достоинство поэзии Анакреона в «приятной философии, каждого человека состояние услаждающей», в «пленительной истине и простоте мыслей», «волшебном языке, который останется предметом отчаяния для всех подражателей его». Искренность античного поэта, чувствительность, чистота сердца и помыслов, нежность души становятся причиной безыскусности произведений Анакреона, выгодно отличающихся от «пухлого витийства» новой европейской литературы.
Описывая античного поэта, каким он его себе представлял, Н. А. Львов попутно характеризует свои теоретические взгляды на роль переводчика, который должен ориентироваться на восприятие текста в иных исторических условиях, перед иной аудиторией, что делает необходимым некоторую «акклиматизацию» подлинника (сходные мысли выражены в письме В. В. Капнисту от 2 сентября 1795 года). Согласно замыслу Н. А. Львова, стихи и примечания к ним должны составить оригинальное художественное единство, способствовать установлению «почти личного знакомства» между автором, переводчиком и читателем. Поэтому русский поэт вносит в комментарий элементы игры, оценочные суждения о достоинстве той или иной оды, делает автобиографические отступления; он свободно обращается к читателю, с лукавством пишет о своих оппонентах, когда они, как ему кажется, неправы. На первый план, таким образом, выступает спонтанное самовыражение творческой личности, игра воображения, ясный, стремящийся к гармонической полноте восприятия взгляд на мир.
Основные положения статьи «Жизнь Анакреона Тийского» позволяют рассматривать ее как оригинальную декларацию львовско-державинского кружка, дающую возможность по-новому оценить переводы из древних поэтов, принадлежащие перу Г. Р. Державина и В. В. Капниста: с другой стороны, они приводят к выводу о необходимости признать наследие Н. А. Львова оригинальным художественным единством, центральное положение в котором занимает тема творческой личности. Хотя предисловие к переводам из Анакреона убеждает в том, что поэт и в зрелом возрасте с симпатией относился к основным положениям доктрины классицизма, однако понимание сущности творческого акта не как подражания прекрасным образцам, а как спонтанного самораскрытия личности позволяет охарактеризовать его позицию как предромантическую в широком смысле, сблизить с воззрениями Г. Р. Державина и M. H. Муравьева.
Таким образом, поражающее в первый момент своей «пестротой» наследие Н. А. Львова оказывается теснейшим образом связано с борьбой эстетических идей его времени, в силу чего предлагаемые в данном сборнике вниманию читателя произведения, значительная часть которых публикуется впервые, не только обогащают наши знания о литературном процессе в России на исходе XVIII столетия, но и приоткрывают тайну глубоко индивидуального мировосприятия замечательного русского поэта, архитектора, ученого.
К. Ю. Лаппо-Данилевский
СТИХОТВОРЕНИЯ
Стихи из рукописного журнала «Труды четырех общников»
«ВО ЧТО ТРУДЫ УПОТРЕБИТЬ...»{*}
Во что труды употребить,
Писать желанье коль имею?
О Муза! тщись в том пособить,
Люблю тебя, сказать то смею,
Знать хочешь делать то на что?
Увидишь с слов начальных то.
«ХОЧУ ПИСАТЬ СТИХИ...»
Хочу писать стихи, а что писать, не знаю,
На что же знать сие? перу себя вручаю.
Любезное перо! полезное пиши
И слабый замысл мой читателю внуши.
Перо, преславное оружие писцам,
И предпочтенное копью, ружью, щитам,
И острому мечу, и бритве изощренной,
И грозныя стреле, в яд злейший обмоченной.
Тобою Цицерон врагов своих сразил,
Тобою и Ликург законы положил,
Тобою Гиппоас насмешку отсмеял,
Ей-богу; что же мне, и как, и что писать?
Не лучше ли, покой мне взявши, перестать?
И так севодни день немало я трудился;
На острове я был, в полку теперь явился.
И в школе пошалил; ландшафтик сделал я;
Харламова побил; праздна ль рука моя?
Я Сумарокова сегодня ж посетил,
Что каменным избам фасад мне начертил.
И Навакшонову велел портрет отдать,
У Ермолаева что брал я срисовать.
Еще ж я вам скажу, скажу, право, без лени,
Что Аплечеева поставил на колени.
Немало сделал я, чего же еще боле;
А хочется еще сидеть-таки в неволе;
Да, хочется, сидев и что-нибудь писать.
Ну полно, черт с тобой; пора уж перестать.
«В ПИСЬМЕ ХОТЬ ЛУЧШЕ ТЫ...»{*}
В письме хоть лучше ты, как Цицерон, в сто крат.
В словах же навсегда останься Гарпократ.
ЗАГАДКИ{*}
Ходить я не могу, однако ж не лежу;
Согнутым я ногам подпорою служу.
Мя часто носят все, стою же весь свой век;
А пользую тогда, устал коль человек.
Равно как с женщиной, с мужчиной я ласкаюсь
И только лишь к одной спине их прилепляюсь.
Устанешь как когда, кричишь: меня подайте,
А как меня зовут, вы сами отгадайте.
Стул
Какой-то бриллиант меж камушков лежит,
Но схватит кто его, лишь только отбежит
И плюнет на него с болезнью и тоской;
Нельзя, знать, бриллиант взять голою рукой?
Часа три полежав, он весь вдруг почернеет;
И всякий уж его тогда брать в руки смеет.
Уголь
Несчастнейшее мы на свете сем творенье,
И, знать, сотворены другим на вспоможенье:
Трудимся мы для ног, для рук, для головы;
Но что в том пользы нам? скажите сами вы;
Готовим пищу мы, а сами не глотаем,
И сыты от трудов своих мы не бываем;
Мы тверды, но что в том? Хоть камням мы подобны,
Но мы в работе век, они лежат покойны.
Зубы
Как злейший крокодил, я рот свой разеваю
И, что ни бросят мне, все надвое терзаю.
Пять мальчиков меня к тому злу побуждают,
А без того мои и члены не владают.
Ножницы
Кузнец меня родил; ему должна рожденьем;
Первейшим же служу портному вспоможеньем.
Ножницы
Я вам пылиночку горою покажу;
И небо на плечах я ваших положу.
А меня доколе нет,
То один видите свет.
Микроскоп
Что? Десять работают,
А двое надзирают;
Ничего ж никто не знает,
Как один не управляет.
Руки, глаза, разум
Ничто меня на свете не прельщает;
Водою я живу, вода меня питает;
И воду я люблю. А дневное светило
Уж оченно-то мне, уж оченно не мило;
Как скоро лишь лучам его я виден стал,
С большою трусостью свой колпачишко снял.
Гриб
Мною астроном гуляет по пространным небесам;
Географ дорогу знает по горам, долам, лесам;
Корабельщик без меня
Стоит на море, стеня.
Коль меня скоро найдет,
То немного мной шагнет;
Тогда он якори оставит
И парусы направит;
Я живу без рук, без брюха, но имею две ноги;
Все разумны меня любят, ненавидят дураки.
Циркуль
Хоть бумажка я простая, но имею много глаз;
И из Крезуса я нищим превратить могу тотчас.
Я спасение от скуки,
Мне все люди говорят;
Я целую у всех руки,
Все меня хоть въявь бранят.
Карты
СТАРИК И СМЕРТЬ{*}
Прискучил мужику свой век;
Коль несчастен человек!
О! Несчастная судьбина!
Злое счастье он бранил.
«Я в работе, как скотина, —
Он себе так говорил, —
Как был молод, без роптанья
Целый день в поле пашу;
Теперь детям в послушанья,
Я дрова с гумна ношу».
И ничем в сем состояньи он себя не утешал,
Только к небу он усердную молитву воссылал:
«Смерть, несчастливым отрада!
В бедну жизнь мою войди,
Будь мученьям ты награда
И меня не пощади».
Смерть свой страшный вид явила,
И его так вопросила:
«Ты зачем меня призвал?
Я то сделаю неложно».
Он на то ей отвечал:
«Снеси дров, если возможно».
ЕПИГРАММА К КЛИМЕНЕ
Несчастная премена!
Во мне горит уж кровь;
Я чувствую любовь
Великую, Климена!
Но что ж, свирепая? За что бранишь меня?
То правда, я люблю; да только не тебя.
САТИРА НА ГОСПОДИНА П. Е<РМОЛАЕВА>{*}
Епиметей весь век трудился лица в поте,
Но прожил он его в горшечной лишь работе;
Употребление он глины показал,
Искусством мало сим он свету славен стал.
Когда и сам творец не сделал прославленья,
Так славу может ли иметь его творенье?
Он, видя, глина что земля совсем негодна
И к прозябанию плодов что неспособн\\\\\\а,
То зачал он из ней, что сделать, помышлять.
И стал сперва горшки и чашки составлять.
Употребил он их на стол, на пищи нам.
Еще я сделаю сосуд потребный вам,
Чтоб деготь и смолу в него бы вы сливали
И благородных тем горшков бы не марали;
Вот так он о горшках и чашках говорил;
Для дегтя ж и смолы кубышку сотворил.
Премерзкая ты тварь, Кубышка бесполезна!
В тебе великая сокрыта дегтя бездна;
Молчи! И перестань, Кубышка ты зловредна!
Всяк знает, сколько ты в здоровье своем бренна;
Ни вкус ты из себя, ни дух не испущаешь,
Но масло лишь одно и деготь проливаешь
И думаешь, что тем других людей ругаешь,
Но, напроти́в того, сама себя мараешь.
Молчи! Кубышка, безмозгла голова!
Кто о тебе твердит, теряет лишь слова.