Дай хоть слово сказать человечье.
Видит Бог, до сих пор твой имперский позор
у варшавских предместий смердит.
Что ж теперь? Неужели до пражских Градчан
довлачится хромая громада?
Что от бранных щедрот до потомства дойдет?
Неужели один только Стыд?
Ну да что о пустом! Разочтемся потом.
А пока от Охотного ряда
задувает метель, не сутулься впотьмах
и прохожих гуляк не смущай.
Век отбился от рук. – Что насупился, друг?
Все прекрасно, чего еще надо. –
Ничего, – говорю. Не спеша прикурю. –
Ничего. – До свиданья. – Прощай!
1968
Кат в сапогах
По Малой Никитской в отечных снегах
мурлыча расхаживал кат в сапогах.
Пенсне на носу и на пальце рубин,
и двое в папахах как тени за ним.
От черных застолий краснели белки,
он шел и катал за щекой желваки.
Он шел, а в решетах шумела весна,
и песню жевал: – На-ни-на, на-ни-на.
И улица пахла как свежий чанах,
и каждая ветка чирикала: – вах!
И каждая шубка на рыбьем меху
шуршала в ушах, отдаваясь в паху.
Ай, рыжая челка! Духами «Манон»
пахнёт комсомолка – и вроде влюблен.
Актерки, танцорки, строптивый народ,
хотите – на выход, хотите – в расход.
Как зябко, однако, в безлюдной Москве!
Но горный мотивчик журчит в голове.
Какая эпоха! Какая страна!
И сердце поет: – На-ни-на, на-ни-на...
1970
«Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий…»
Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.
«Слово о полку Игореве»
Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.
Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон.
Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,
и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.
Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,
ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, –
кажется, все, что улеглось, талой водой взбаламучено,
всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.
Это весна все подняла, все потопила и вздыбила –
бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету.
Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,
чем этот край, где от лугов илом несет за версту?
Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?
Что ворожит над головой неугомонный галдеж?
Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями?
За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?
Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,
за неуспех и за пример зла не держать за душой.
Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю,
что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.
1970
Двойник
...А если это символ, то чего?
В тени платана, рядом с «Ореандой»,
сидел он у киоска и курил.
(Не знаю что, наверно, как обычно,
«Герцеговину Флор». Или «Памир».)
Цвели сады, и острый запах шторма
стоял не просыхая на бульваре,
и свежие газеты тяжелели
от йодистых паров и новостей.
Он докурил и развернул газету
так широко, что сделался невидим,
лишь сапоги с защитною фуражкой
обрамили невидимый портрет.
Но по рукам, по напряженной позе
я с ясностью увидел, что он думал
и даже чтo он думал (мысль была
отчетлива, вещественна, подробна
и зрима так, как если бы он был
индуктором, а я реципиентом,
и каждый оттиск на листе сознанья
был впечатляющ): баржи затопить
цыплят разделать и поставить в уксус
разбить оппортунистов из костей
и головы бараньей сделать хаши
сактировать любимчика купить
цицматы и лаваш устроить чистку
напротив бани выселить татар
из Крыма надоели Дон и Волгу
соединить каналом настоять
к женитьбе сына чачу на тархуне
Венеру перед зеркалом продать
поднос пустить по кругу по подаркам
и угощать нацелить микроскоп
на рисовое зернышко отправить
на Темзу бочку паюсной икры
засохший гуталин подскипидарить
примерить в мавзолее саркофаг
с мощами Геловани как нажрутся
так языки развяжут приказать
Лаврентию представить докладную
о языке Марр против Маркса вырвать
кого-чего кому-чему плевать
на хачапури главное цицматы
и чача больше чачи дать отпор
троцкистам вейсманистам морганистам
и раком поползут как луноход
на четвереньки встав от поясницы
достать змеиный яд и растирать
и растирать и чистить чистить чистить
до солнечного глянца – он сложил
газету и зачем-то огляделся,
и мы глазами повстречались. (Так
на парагипнотическом сеансе
посылкой встречной размыкают цепь.)
Он усмехнулся и усы пригладил.
И злость меня взяла – я подошел
и, выставив башмак, сказал: – Почистить! –
Он как-то странно на меня взглянул,
и молча поднял перст, и черным ногтем
мне показал: Закрыто на обед.
Каких нам знамений не посылает
судьба, а мы и явного не ждем!
Стучало море, высекая искры,
и вспыхивала радуга то здесь,
то там на берегу, удар – и брызги!
...Но для чего же этот маскарад?
Тщеславье? Вряд ли. Мелкое позерство?
Едва ли. Это сходство, думал я,
не может быть случайностью. А если
намек, и очевидный? Но на что?
– Волна! – я услыхал у парапета
и загадал. И ухнул водный столб!
Я пробежал, а парочку накрыло.
Ну и прекрасно, вот он и ответ.
Я должен быть лирическим поэтом,
а чистильщик пусть драит башмаки
или сдирает кожу с мирных граждан,
а двое любят. Каждому свое!
Как непосильно быть самим собой.
И он, и я – мы в сущности в подполье,
но ведь нельзя же лепестками внутрь
цвести – или плоды носить в бутоне!
Как непосильно жить. Мы двойники
убийц и жертв. Но мы живем. Кого же
в тени платана тень маньяка ждет
и шевелит знакомыми усами?
Не все ль равно, молчи. И ты был с ним?..
И я, и он – и море нам свидетель.
Ну что ж, еще волна, еще удар –
и радуга соленая, и брызги!..
1972
«Еще помидорной рассаде…»
On the fairest time of June.
Keats[1]
Еще помидорной рассаде
большие нужны костыли,
и щели в искрящей ограде
вьюном еще не заросли;
еще предзакатные краски
легки как однажды в году,
и пух одуванчиков майских
не тонет в июньском пруду.
Но так сумасшедше прекрасна
недолгая эта пора
и небо пустое так ясно
с вечерней зари до утра,
что, кажется, мельком, случайно
чего ни коснется рука –
и нет, и останется тайна
на пальцах, как тальк с мотылька.
О, лучше не трогай, не трогай.
Что правды? Иди как идешь
своей легкодумной дорогой
и тайны чужой не тревожь.
Довольно с тебя и окрайны,
и неба, и вспышек гвоздик.
Ты, может быть, сам не без тайны,
но, к счастью, ее не постиг.
1973
Бывшим маршрутом
Я оторвался от своих корней,
А родина моя все зеленей
Сухой листвой шумит над головой!..
Не странно ли, на улице Лесной
Уже ни леса нет, ни лесопилок -
Булыжник да асфальт. Летит трамвай,
На крышу тень кирпичная упала,
И пыль, крутясь, вдогонку понеслась,
И ветер, ветер… И жалеть не надо!
Я так устал от самого себя,
Что только бы глядеть, глядеть,
да слушать
На поворотах скрежет осевой,
Да отмечать проездом: Квас. Газеты.
Цветы. Тишинский рынок. Зоопарк.
Ваганьковское кладбище. Обратно.
И ничего другого… Говорят,
Что парность - знак надежды. В этой
жизни
Я главное, быть может, проглядел,
А шум остался, неусыпный, долгий,
Тенистый шум, лесная благодать…
Как хочется под липой постоять.
Под чистой липой - и увидеть мать!
Она меня уже не узнает:
Глядит в окно и все чего-то ждет
Да слушает, уставив наугад
Свой напряженно-безучастный взгляд.
Еще жива, еще не умерла,
Но душу в бедном теле изжила -
Всю - за меня… И страшно сознавать,
Что мне любви ее не оправдать.
И этот взгляд… За что! И почему!
Мне хорошо на людях одному.
Скрипи, трамвай, греми в кольце
железном!
Скрипи-греми! Не каждому дано
Из колеи осточертевшей выпасть
И время на ходу остановить!
Развоплощенность - это путь свободы.
Как хочется в ладони зачерпнуть
Минуту-две, в пустую горсть вглядеться,
Держать, держать, ни капли не пролить.
И как повеет чем-то… Лето, лето,
Весна цветов, пионы и бензин.
Искрят газоны, тянет травостоем
И запах детства слышен за квартал…
…А ночью, чтоб отец не увидал,
Забраться на душистый сеновал
В конюшне милицейской и впотьмах -
Змея! Змея! - испытывая страх,
Лежать на сене - а покос лесной -
И каждый шорох чувствовать спиной.
И долго в небо черное глядеть…
Раскинуть руки - и лететь, лететь
Над красней водокачкой голубой,
Над каланчой и заводской трубой,
Над колокольней и рукой задеть
За колокол - и раскачнется медь.
И вдруг очнуться: что это!.. И гуд,
И лошади копытами гребут…
И вспыхнет неба вольтовый квадрат -
Удар! - и оглушительный раскат
Все сотрясет, и шелест налетит,
Порыв, еще - и ливень загудит…
О доблесть слабых! Страх, восторг
и страх.
И топот, топот, топот в денниках.
А я мальчишка, мне двенадцать лет,