проклятье! – как заговорен,
он лбом уперся: вот – граница.
рубеж. стекло или гандон
везде. живому не пробиться,
хоть расшибись! прозрачный сплошь,
в потемках света кто-то трупный: –
Иль ты меня не узнаешь? –
качнулся, тенью неотступной
обозначая силуэт,
качнулся и поплыл всей массой.
– Я. возвращаю. ваш. портрет. –
Семенов с желчною гримасой
кивнул кому-то и мыча
отпрянул грузно и не целясь
наотмашь саданул сплеча
свинцовым кулаком – и – через –
шагнул под грохот в пустоту
и – не соразмеряя жеста –
всем телом рухнул на тахту,
не чуя боли!..
О, блаженство!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
То не архангел ли трубит,
не серафим ли меднотрубный?
То помощь скорая летит,
а следом – мотоцикл патрульный.
То не священный ли Глагол
свидетельствует Откровенья?
То назревает протокол,
притом на месте преступленья.
На том и оборвем сюжет
и высветим лицо в картине
(познай, где тьма, – поймешь, где свет).
Вот вам герой – в пустой витрине.
Вот – факт. Куда ни заведет
рассказ, где за героем следом
влетит и автор в анекдот
за сходство, так сказать, с портретом.
А все четырехстопный ямб,
к тому же с рифмой перекрестной
а-б-а-б – и хром, и слаб,
такой, как утверждают, косный,
а нам как раз, но если нас
издевкой и зацепят едкой,
что ж, не обрамить ли рассказ
пушкинианскою виньеткой?
Хоть так: за праздничный разбой
муж на год осужден, условно,
о чем жена, само собой,
жена жалеет безусловно.
Что ж до другого и других,
тут все осталось как и было,
волна прошла – и омут тих.
Когда же снова накатило,
а проще говоря, когда
сошлись в ближайшую субботу
обмыть решение суда,
то штучкам не было и счету,
и разговор на свежачка
пошел опять вокруг бутылки,
вокруг клейменого бычка
и перца в экспортной горилке,
и от соленых огурцов
и дуализма Оригена
вплоть до сионских мудрецов
и до Тейяра де Шардена –
так, слово за слово, опять
пошли талдычить суд да дело,
но сагу эту повторять
нет смысла, да и надоело.
Не все ль равно мне, кто жених,
кто муж и чья жена невеста,
когда и я не лучше их,
и все мы из того же теста:
одна душа и две души...
Задев за провод оголенный,
попробуй связно расскажи,
что только дьявол да влюбленный
и могут знать (а может, нет?),
тут хоть костьми дорогу вымость,
но что ни год – стеченье бед,
нечаянность, неотвратимость –
все вдруг, и каждый отражен
в другом с рожденья и до смерти,
а потому один закон
и твари мыслящей, и тверди.
И пусть от внутренних прорух
готов сквозь стену проломиться –
как от болей мрачится дух,
так от болей и прояснится.
Все это жизнь, и высший суд
не свыше нашего незнанья.
Но сны... куда они зовут?
о чем они напоминанье?
Но то, что меж тобой и мной,
что это? только ли разгадка,
лишь отсвет сущности иной
иль жар, палящий без остатка?
Но и в подончестве людском,
средь всякой шушеры и швали
что значит жажда об ином
лице, обличье, идеале?
А вдруг и помыслы и сны
в нас проступают, как о Боге
неопалимой купины
пятериковые ожоги?..
1976-1980
Из одной жизни. Пробуждение
Проснувшись, и в сознанье приходя
с трудом, и в темноте соображая,
что со своей женой лежит, хотя
жена могла быть рядом и чужая,
и то, что он лежит не где-нибудь,
а в собственной постели, на кровати,
вдвоем с женой, а ведь еще чуть-чуть –
и мог бы очутиться в результате
не здесь, где он очнулся в темноте,
а где-нибудь в подъезде повалиться
или в сугробе, неизвестно где,
а мог и вообще не пробудиться,
а если и проснуться, не понять,
где: в вытрезвителе иль на вокзале
на этот раз, и хорошо кровать,
а то бы лавки, нары, вот бы стали
допытываться: кто? да тыкать в грудь,
да личность выяснять, слюнявя палец,
и разве объяснишь кому-нибудь
хоть что-нибудь, и ладно бы мерзавец,
а то ведь свой же брат, но с кобурой
на горло брал бы, а уж горло точно
как у царь-пушки, поглядишь: герой!
и морда – во! – недавно со сверхсрочной,
небось в дежурке, балуясь чайком,
сидит такой, как в Киселевке дома,
тепло, светло и голубь за окном,
откроет рот – и нету полбатона,
вот так сидит, а голубь смотрит в рот
голодным оком, смотрит, выжидая,
не поперхнется? нет? – едок не тот,
не поперхнется! – и была такая,
такая рань еще, что не со сна,
а с радости, что на своей кровати
проснулся, и бок о бок спит жена,
и сам он цел-целехонек, и кстати
есть самогон в заначке, а ведь мог
не быть, и что никто ему не плюнул
ни в душу, ни в лицо, – а вечерок,
пожалуй, получился, он подумал.
Проснулся, кот, подумала жена,
привычно просыпаясь, как на шорох
замерзший караульный старшина
у складов оружейных, у которых
пропискнет мышь – и чудится шпион,
и так лежала, затаив дыханье,
воскресным утром, слушая сквозь сон,
как он встает, и зная все заране:
и что сейчас у мужа на уме,
а у него одно, и зная даже,
где самогон – давно бы уж в тюрьме
сидел дружок, не будь она на страже, –
и слушая в сердцах, как за стеной
трубит смеситель, с болью под лопаткой
внезапно поняла: и у самой
сработалась какая-то прокладка,
не заревела бы, как этот кран,
а ведь не так давно один художник
водил ее в шикарный ресторан,
а он мужчина был, а не валежник,
дарил цветы и говорил не раз:
у вас неординарная фигура,
я нарисую обнаженной вас,
да хоть бы голой! испугалась, дура,
уж не больной какой: ну что за блажь
глазами щупать? баб не видел, что ли?
вот мужики пошли: один алкаш,
другой маньяк, поди, тут поневоле
бесполой станешь, волочишь как вол
семейный воз, а ночью наважденье:
то апельсины падают в подол,
то Польша, объявляют, в положенье,
ну Польша-то к чему? пускай родит!
тут дочь родная не дала бы крена,
тринадцать лет, а этот паразит
зальет глаза – и море по колено,
а хлопнется в постель – и вся любовь,
хоть вызвали куда мозги бы вправить!
нет в жизни счастья, говорит свекровь,
и что обидно: дура, а права ведь.
Последний год все чаще говорят
о счастье и о мире во всем мире,
спросонок поразило, год назад
еще не так об этом говорили,
уж не к войне ли, бабка говорит
и крестится, и так изводит маму,
что у нее нашли миокардит,
а я люблю воскресную программу,
жуешь себе с колбаской бутерброд,
а кто-нибудь, тряся свою бандуру,
перед тобою пляшет и поет,
я вообще люблю литературу,
вот где балдеешь, взять хоть Лужники,
народу туча, нет пустых скамеек:
прожектора, поэты, пирожки
с повидлом по одиннадцать копеек –
копейка олимпийский сбор, – гляжу,
один выходит, свитерок с фасоном,
сижу вот так и пирожок держу,
а он с рукою перед микрофоном
как в поезде качнулся вдруг – идут
белые снеги, а на слово шустрый,
так завернул, что даже ком вот тут,
не сразу раскусила, что с капустой,
да где тут аппетит, а стадион
так и гудит! – из корифеев кто-то
не зря сказал, что человек рожден
для счастья, мол, как птица для полета,
тут есть о чем подумать, мне везет,
а может, я счастливая, не знаю,
счастливая, наверно: папка пьет
и мамка лается, а я летаю,
раскину руки и плыву, плыву,
пока во сне, но говорили в школе,
то можно оторваться наяву,
сосредоточившись усильем воли,
и я иной раз выйду на балкон,
в лопатках страх, но неземная тяга
толкает полететь, я слышу звон,
шажок, еще шажок, еще полшага...
Прости, Господь, что разумом темна,
прости меня, неграмотную дуру,
что вместо окаянного вина
поставила ошибкой политуру,
моя вина или попутал бес,
помилуй бестолковую Матрену,
что он спросонок в валенок полез,
сынок мой, а сноха ушла из дому,
лишь дверью хлопнула – куда? зачем?
неужли из семьи? или за пивом?
пошли, Господь, Свое терпенье всем
и ухо приклони к нетерпеливым,
к изверившимся, к сбившимся с пути,
кто матерью гнушается и домом,
и стар и мал, мы все в Твоей горсти,
так с сердцем не оставь ожесточенным
нас в тесноте фанерной без икон,
и так перед людьми чужими стыдно:
– Пошла бы ты, Матрена, в исполком
да помахала б книжкой инвалидной, –
а перед кем махать-то? или Ты
оставил нас властям и учрежденьям?
спаси нас от душевной тесноты,
и так по горло сыты мы презреньем,
князья земные, их глаза пусты,
а их столы обильны всяким хлебом,
за свой паек положат животы,
а наш кусок соленый им неведом, –
не откажи и Ты слезам моим,
не для себя ищу Твоей поддержки,
истаяли деньки мои как дым
и кости выжжены как головешки,
не оставляй, прошу, мужей и жен
и огради детей Своей десницей,
отставь от тех, кто алчет, самогон,
а тем, кто выпил, дай опохмелиться
слезами их, и если грех наш весь
перед Тобой, Тебе метать и громы: