ждый ответил бы на этот вопрос теперь.
Работа в профсоюзах заключалась тогда главным образом во втягивании в нелегальный союз все большего числа рабочих и работниц данной профессии, в борьбе за сокращение рабочего дня и за повышение зарплаты. Какие-то организации присылали руководителей кружков из членов союза. Несомненно, что перед демонстрациями представители союзов созывались тоже какой-то организацией, но, насколько я могу припомнить, нас этот вопрос тогда не интересовал.
У меня на квартире была свернутая типография «Рабочего знамени»{10} (эту типографию у меня взял Моисей Владимирович Лурье, который был одним из организаторов группы «Рабочего знамени», издававшей нелегальную газету того же названия). В то же самое время я ездил в Ковно за литературой и привозил ее в Вильно для организации Бунда благодаря личным связям, которые у меня сохранились еще из ковенских кружков.
Наконец летом 1901 г., когда я уже крепко был связан с организацией «Искры», в один из моих приездов в Ковно по делам «Искры» местные бундовцы предложили мне принять участие в организации и ведении стачки рабочих по сплаву леса в Германию по реке Неману. Я, конечно, согласился.
В этой стачке принимали участие рабочие, по возрасту солидные, но очень несознательные. Их впервые организовал мой старший брат. Держались они очень дружно, бастовали несколько недель. Не могу не отметить симпатии остальных рабочих Ковно к бастующим. Мы знали, что забастовка будет выиграна, ибо хозяева не захотят упустить сезон, но необходимо было оказать бастующим материальную помощь, а денег, конечно, не было. Тогда мы на бирже предложили рабочим дать нам часы, кольца и другие вещи для заклада в ломбард, чтобы вырученные деньги пошли бастующим. Рабочие откликнулись, и забастовка была выиграна, после чего участники ее возвратили деньги. Среди забастовщиков были произведены аресты, но толпа ворвалась в участок слободки и всех освободила.
В кружках мы, слушатели, воспитывались в духе социал-демократического интернационализма. Поэтому думаю, что в союзе дамских портных, секретарем которого я был, велась работа центром виленской организации РСДРП. Нам рассказывали о заграничных социалистических партиях. У меня было тогда такое представление, что русским рабочим будет очень трудно добыть себе такие свободы, которые уже имеются у заграничных рабочих, что последние придут нам на помощь и вместе с ними нам удастся ввести такой строй, при котором можно было бы читать, что хочешь, не боясь арестов за хранение революционной литературы, при котором полиция не вмешивалась бы в стачки и не избивала бы в участках. Получилось совсем наоборот: спустя 18–20 лет ни в одной капиталистической стране рабочий класс не добился того немногого, о чем я тогда мечтал, зато рабочий класс России покончил с капиталистическим строем в России, завершает построение бесклассового социалистического общества и помогает пролетариату всего мира.
Я не помню, чтобы в тот период где-либо в кружках заговаривали о Бунде или ППС{11}, которые появились на сцене. Помню только, что нередко появлялись прокламации, которые я, как и другие активные рабочие из союзов, распространял по заранее намеченному плану. Организация распространения литературы была поставлена тогда лучше, чем у ряда нелегальных заграничных компартий теперь. Группа товарищей являлась в определенное место, и там каждый получал пачку прокламаций для распространения на одной или нескольких улицах. Выполнив поручение, он должен был явиться в условленное место и заявить об исполненной им работе. Таким образом центр знал всегда, где случилось что-либо и где удалось распространить литературу.
Кто издавал прокламации, за подписью какой организации они были — меня тогда не интересовало. Я знал, что это нужно для пролетариата, для дела, значит можно идти на риск, на арест, на избиение, на все.
1900 г. прошел уже в дискуссии между представителями Бунда, РСДРП и ППС. Бунд и кружки РСДРП завладели нелегальными профсоюзами еврейских рабочих (а может быть они и организовали их). ППС стала конкурировать с Бундом и кружками РСДРП. Тактика профсоюзов провалилась, ибо за несколько лет они ничего не добились от хозяев. Во время сезона хозяева шли на уступки рабочим, но как только наступал так называемый мертвый сезон, т. е. время года, когда количество заказов уменьшалось, хозяева отбирали все обратно.
Еще до первого моего ареста (март 1902 г.) я понял, что не только сезонная работа у ремесленников заставляла профсоюзы топтаться на одном месте. Причины были глубже. Еврейские рабочие организовались раньше, и работать среди них было легче, чем среди литовцев, поляков и русских. Руководящий центр еврейских рабочих — Бунд не работал и не хотел работать среди неевреев. Вот пример: после моего побега из тюрьмы в августе 1902 г. я скрывался в Житомире у одного видного товарища бундовца (кличка его была «Урчик»). Я присутствовал на заседании комитета Бунда, где обсуждался вопрос о том, что русские рабочие в Житомире по своей несознательности тормозят экономическую борьбу еврейских рабочих, ибо при стачках они становятся на их места. По этому вопросу было принято соломоново решение: сагитировать нескольких русских рабочих, чтобы они влияли на своих товарищей. Тогда в Вильно, да и в других городах Западного края не существовало ни одного союза, куда бы входили все рабочие какой-нибудь профессии без различия национальностей. Это, конечно, мешало бороться с хозяевами. Чуть ли не все политические партии имели свои союзы — литовские социал-демократы, польские социал-демократы, ППС и др. Даже майские демонстрации устраивались обособленно различными организациями и в разные дни. Виноваты в этом были бундовские организации. В момент возникновения Бунда очень легко было работать одновременно среди всех рабочих Западного края.
В 1903 г. я встретил в Берлине руководителя одного виленского кружка, слушателем которого я был. Он за границей примкнул к Бунду. Я спросил его, почему Бунд обособляется от рабочих других национальностей, — ведь еврейские рабочие этого не хотят. На это он мне ответил: «„Искра“ не спрашивает, чего хотят рабочие, а проводит линию, которую она, „Искра“, считает правильной и нужной для рабочих. То же делает и Бунд».
ППС выступила со своей программой политической борьбы против царской России, за отделение Польши от России и пр. Нам, нескольким лицам, это очень импонировало, но мы уже получили интернациональное социал-демократическое воспитание в кружках, поэтому ППС уже не могла нас привлечь.
В это время появился в Вильно слесарь Файвчик (его фамилия, как и фамилия многих других товарищей, нам не была известна и осталась неизвестной). Он приехал из Парижа, где был членом группы «Освобождение труда»{12}. Я стал горячим сторонником этой группы после того, как т. Файвчик изложил мне ее программу. В начале 1900 г. Файвчик познакомил меня с братом Мартова{13} — Сергеем Цедербаумом (Ежовым{14}). Последний был уполномоченным от группы товарищей, которые подготовляли издание газеты «Искра», с которой в конце 1900 г. слилась группа «Освобождение труда», и я стал искровцем.
Не оставляя мастерской, воспользовавшись связями от прежних кружков и связями с членами Бунда, я вначале помогал налаживать для «Искры» транспорт литературы из-за границы в Россию и отправку людей за границу (транспорт литературы и связи с Россией для газеты «Искра», которая выходила за границей, были в то время насущной задачей).
Спустя некоторое время, когда Ежову начали давать из-за границы сведения, куда направлялся транспорт литературы и где его нужно получить, Ежов стал меня посылать за литературой на границу. Это на продолжительное время отрывало меня от работы в мастерской, а так как такие отрывы почти всегда совпадали с сезонной работой, то после сезона мне отказывали в работе. Приходилось бедствовать и даже голодать.
После переезда из Ковно в Вильно я заключил с одним хозяином договор на целый год на условиях оплаты по 5 рублей в неделю. Перед рождеством хозяин уволил одного рабочего. Тогда мы все забастовали — в самое горячее для хозяина время. Забастовку мы выиграли, когда же начался мертвый сезон, он быстро нашел случай, чтобы разделаться со мной как с «руководителем» забастовки. В это лето (1900 г.) меня несколько раз посылали в Ковно с освобожденными из участка товарищами и позже на границу с товарищами, которые ехали за границу по делам «Искры». Воспользовавшись моими частыми отъездами, хозяин уволил меня в такое время, когда невозможно было найти работу. Без работы я пробыл до зимы. Мне пришлось отказаться и от обедов и от квартиры (или, лучше сказать, мне отказали и в квартире и в обедах). Зато работы в союзе было по горло. Как секретарю союза мне приходилось читать и объяснять устав союза вновь вступавшим членам, бороться против ухудшения условий труда в мастерских.
Но тут произошел случай, еще более ухудшивший мое положение. Однажды одним бундовцам или вместе с другими социал-демократическими организациями вздумалось праздновать не то день рождения Гутенберга, не то годовщину изобретения им печатного станка (политические организации в Западном крае очень часто прибегали к подобным методам работы, которые давали хорошие результаты, ибо праздники сплачивали собравшихся). Представители нескольких союзов, в том числе и я, отправились по Либаво-Роменской железной дороге в дачную местность, близ того места, где устраивался праздник. В одной из дач мы остались ночевать с расчетом быть в лесу рано утром, чтобы там все подготовить к празднику. С нами была одна женщина. Мы уступили ей комнату внутри дачи, а сами разделись в передней и пошли спать на террасу. Все мы проснулись очень рано, но, увы, не могли двинуться с места. Над нами зло посмеялись воры: они забрали все наши вещи — от ботинок до шляп. Положение было скверное, не в чем было даже пойти на соседние дачи за помощью. Как назло, никто не приходил на дачу, ибо все остальные товарищи были заняты приготовлениями к празднику. В таком положении мы пробыли до середины дня, когда наконец к нам заглянула знакомая работница, которая, узнав, в чем дело, пошла по дачам собирать для нас одежду. Мне достался такой костюм, в котором днем ходить по улицам было невозможно. Сюртук (еще сносный) и рабочие брюки маляра. Ботинки были: один мужской, а другой женский. Костюмы у остальных оказались не лучше. У меня, кроме костюма, украли паспорт и взятые с большим трудом в долг 50 копеек. Заявлять о пропаже мы не могли, ибо почти у всех были с собой прокламации, нелегальные книжки и другие запрещенные вещи. Для меня вся эта история была тяжелым ударом и сильно ухудшила мое и без того трудное материальное положение. Я влез в долги, от которых освободился только к концу зимы.