Но сквозь эту пелену вдруг пробился голос – далёкий, искажённый толщей воды, но отчётливо знакомый.
– Всеслав! Всеслааав!
Забава. Её крик прорезал темноту, как луч света. Он хотел ответить, хотел потянуться к этому голосу, но тело не слушалось. Руки и ноги словно превратились в камень, тяжёлый и неподъёмный.
– Где он? Боги, помогите! Всеслав!
Голос искажался, дробился на эхо, отражаясь от водной глади. Всеслав осознавал, что продолжает погружаться. Каждое мгновение уносило его глубже, дальше от воздуха, от света, от жизни. У него не было сил сопротивляться – только отдаться этому нисхождению в зелёную бездну.
Озеро вокруг становилось всё темнее. Солнечные лучи, пронизывающие верхние слои воды, не достигали этой глубины. Здесь царили сумрак и тишина. Мысли путались, сливаясь в калейдоскоп образов – детство, отец, кузница, Забава, смеющаяся на берегу, Ждан, прыгающий с обрыва…
Внезапно что-то нарушило этот сонный покой. Всплеск, движение воды, рассекаемой чьим-то телом. Кто-то нырнул за ним, кто-то приближался, разрывая водную толщу быстрыми гребками.
Всеслав ощутил прикосновение – тёплое, живое, настоящее. Чья-то рука обхватила его поперёк груди, удерживая, не давая опуститься ещё глубже. Сильные пальцы впились в его плечо, и тело начало подниматься вверх, к поверхности, к воздуху.
Сквозь мутную пелену, застилавшую глаза, Всеслав различил лицо Ждана. Его друг плыл рядом, помогая неизвестному спасителю тащить обмякшее тело к свету. В глазах Ждана читался страх, но и решимость – твёрдая, непоколебимая.
Внутри Всеслава вспыхнула искра надежды. Они не бросили его. Пришли за ним даже на эту глубину, даже в эту тьму.
Поверхность приближалась. Свет становился ярче, вода теплее. А потом – прорыв, и воздух, драгоценный воздух наполнил пространство вокруг. Стоны и крики раздались со всех сторон, заменив собой бесконечные секунды тишины и страха.
Холодная вода обволакивала Всеслава, а сильная рука Ждана удерживала его на поверхности. Странное ощущение разливалось по телу – вернее, отсутствие ощущений. Всеслав попытался пошевелить ногами, чтобы помочь другу, но ничего не произошло. Приказы, которые мозг отправлял конечностям, растворялись где-то на полпути, не достигая цели.
Мир вокруг казался одновременно чужим и пугающе близким. Всеслав чувствовал, как вода омывает его лицо, как солнечные лучи, преломляясь в воде, рисуют причудливые узоры на его веках. Каждый всплеск, каждое движение воды отдавалось в его сознании с невероятной ясностью, словно все чувства обострились, компенсируя потерю контроля над телом.
– Держись, – выдохнул Ждан, таща его к берегу.
Они достигли мелководья. Ждан и ещё кто-то – Всеслав не мог повернуть голову, чтобы увидеть – вытащили его на песчаный берег. Песчинки впились в спину, царапая кожу. Это прикосновение земли к телу ощущалось необычайно остро, словно каждая крупинка была отдельным живым существом. Всеслав никогда раньше не замечал, каким разным может быть песок – где-то острым, где-то мягким, где-то прохладным, а где-то нагретым солнцем.
Лежа на берегу, глядя в бескрайнее синее небо, Всеслав внезапно ощутил себя частью чего-то большего. Граница между его телом и окружающим миром размывалась. Он не мог пошевелиться, но чувствовал, как ветер ласкает его мокрое лицо, как солнце согревает кожу, как земля поддерживает его спину.
А потом пришёл страх. Липкий, холодный, парализующий – сильнее, чем удар о воду. Что, если он никогда больше не сможет встать? Что, если его тело навсегда останется чужим, непослушным? Мысли о будущем, полном беспомощности и зависимости, накатывали волнами, грозя утопить его вернее, чем озёрная вода.
– Всеслав, ты слышишь меня? – голос Забавы прорвался сквозь пелену страха.
Он хотел ответить, но губы едва шевельнулись. Мир вокруг требовал от него вернуться, откликнуться, бороться. Но как бороться, когда твоё собственное тело стало клеткой?
Ждан склонился над ним, с его волос капала вода.
– Дыши, друг. Просто дыши.
Всеслав пытался заговорить, но губы не слушались. Только глаза метались, выражая панику, которую он не мог высказать словами. Почему тело не слушается? Почему он не чувствует ни рук, ни ног?
Воздух внезапно разорвал пронзительный крик. Всеслав узнал бы его из тысячи – мать. Милава бежала к нему, её лицо исказилось от ужаса.
– Сыночек! Всеславушка!
Она упала на колени рядом с ним, её руки, тёплые и нежные, коснулись его лица. Всеслав видел, как слёзы струятся по её щекам, капают ему на грудь. В её глазах плескалось такое отчаяние, что его собственная боль показалась ничтожной по сравнению с материнской.
– Не шевелится… совсем не шевелится, – прошептала она, проводя ладонями по его рукам, ногам, не находя отклика.
Тяжёлые шаги возвестили о приближении отца. Радимир остановился над ними, высокий и прямой, как сосна. Его лицо застыло каменной маской, только желваки ходили под кожей. Он смотрел на сына взглядом, полным бессильной ярости – не на Всеслава, а на судьбу, посмевшую так жестоко обойтись с его наследником.
Всеслав хотел сказать им, что всё будет хорошо, что он справится, встанет, пойдёт. Но где-то глубоко внутри уже зарождалось понимание – ничего не будет как прежде. Этот солнечный день, этот прыжок с Орлиного Выступа разделил его жизнь на "до" и "после".
Всеслав моргнул, и воспоминания рассеялись. Вместо яркого солнца и синего неба – закопчённые стены избы. Вместо криков и плеска воды – тихий треск поленьев в печи и мерное дыхание матери, перебирающей травы у окна.
Он вслушивался в эти звуки с какой-то новой, почти болезненной остротой. Раньше никогда не замечал, сколько оттенков у тишины. Сколько разных голосов у огня в печи. Как по-разному скрипят половицы под разными шагами.
Что-то изменилось в нём за эти два месяца. Когда тело отказало, другие чувства обострились, словно пытаясь восполнить утрату. Он начал слышать то, чего раньше не замечал – тонкую музыку мира вокруг.
Всеслав прислушался. Голос матери, напевающей что-то себе под нос, сливался с шелестом сухих трав в её руках. В этом нехитром напеве он вдруг уловил отголоски других песен – тех, что пела его бабушка, когда укачивала маленькую Милаву. А в тех песнях звучали ещё более древние мотивы, переходившие из поколения в поколение.
Странное ощущение охватило Всеслава. Словно все эти звуки, все эти песни были частью одной великой Музыки, соединяющей прошлое и настоящее, живых и мёртвых, видимое и невидимое.
– Ты чего улыбаешься? – тихо спросила мать, заметив перемену в его лице.
Всеслав не мог объяснить. Как рассказать о том, что он вдруг почувствовал себя звеном в бесконечной цепи? Что в своей неподвижности он вдруг ощутил связь со всем, что было до него и будет после?
– Просто подумал кое о чём, – прошептал он.
Всеслав вглядывался в лицо матери, отмечая каждую морщинку, каждый след усталости. Она выглядела измученной, но в глубине её глаз теплился огонёк – тот же, что горел в глазах бабушки.
Его вдруг пронзило осознание: физическая немощь – не конец. Это просто новое состояние, новый образ существования. Тело может быть сломано, но душа… душа способна расти дальше, глубже, сильнее.
«Если я не могу двигаться внешне, – подумал Всеслав, – значит, буду двигаться внутри».
Впервые за долгие недели он почувствовал не отчаяние, а странное, тихое спокойствие. Бессилие было не последним словом судьбы. Оно было лишь началом нового пути – неизведанного, пугающего, но всё же пути.
Глава 3
Милава помешивала похлёбку, вслушиваясь в тихое бульканье и шипение пузырьков на поверхности. Пар поднимался к закопчённому потолку, наполняя избу ароматом лесных грибов и свежего укропа. Этот запах обычно успокаивал её, напоминая о беззаботных днях сбора даров леса, но сегодня даже он не мог унять тревогу.
Пот выступил на лбу от жара печи, и Милава вытерла его тыльной стороной ладони. Её мысли витали далеко от кухни. За дверью раздавались приглушённые голоса – Арсений и Велимир говорили о чём-то важном. Их разговор звучал настойчиво, с нотками напряжения, которые не ускользнули от чуткого материнского слуха.
Оставив ложку в котелке, Милава на цыпочках подошла к двери и прислонилась к ней ухом. Сердце колотилось так громко, что она боялась пропустить слова.
– Не выживет он, Арсений, – голос Велимира звучал глухо, но твёрдо. – Такие травмы не исцеляются. Даже если тело продержится, дух сломается.
– Ты ошибаешься, – в голосе мужа звенела сталь. – Мой сын сильнее, чем ты думаешь.
– Я видел таких раньше. После падения… когда спина… – Велимир запнулся. – Они угасают. Медленно, но верно. Сначала тело, потом разум.
Милава прижала ладонь ко рту, сдерживая рвущийся наружу стон. Каждое слово знахаря было как удар ножа. Она прислонилась спиной к стене, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
– Сколько? – голос Арсения звучал теперь иначе, будто постарел на десять лет.
– Два месяца, если боги будут милостивы. Но это будет не жизнь, Радимир. Это будет медленное угасание.
Милава закрыла глаза. Перед внутренним взором встал образ Всеслава – её мальчика, такого сильного, такого живого. Как может угаснуть пламя, горевшее так ярко?
Чем больше она слушала, тем меньше надежды оставалось в её сердце. Знахарь говорил о том, что нет снадобий, способных поставить Всеслава на ноги, нет заговоров, которые вернули бы ему силу. Каждое слово Велимира было камнем, ложившимся на её душу.
Арсений выпрямился, его широкие плечи напряглись, словно перед тяжёлым ударом молота по наковальне.
– Ты ошибаешься, старик. Не все битвы решаются в первой схватке.
Велимир покачал головой, его узловатые пальцы перебирали кожаный мешочек с травами.
– Я знаю, что говорю. Сорок зим видел такие случаи. Когда хребет сломан…
– Довольно! Мой сын будет жить. Я не позволю ему угаснуть, пока есть хоть малейший шанс.
Милава вздрогнула от этого звука. В голосе мужа звучала такая уверенность, что на мгновение ей пока