Милава замерла с ложкой у его губ. По её лицу пробежала тень, словно тучка по летнему небу. Морщинки вокруг глаз стали глубже, губы сжались в тонкую линию.
– На новолуние свадьбу играть будут, – Всеслав отвернулся от ложки, не в силах выдержать материнский взгляд, полный невысказанной боли.
– Матушка…
– Пей, сынок. Травы силу дают, – она снова поднесла ложку к его губам, словно не расслышала его слов.
– Послушай меня, – он поймал её взгляд, удерживая силой воли, единственной силой, что у него осталась. – Я хочу дожить до их свадьбы. Увидеть, как они счастливы будут. А потом… – он сделал паузу, собираясь с силами, чувствуя, как тяжело даются слова. – Потом пусть батюшка везёт меня к Полинке.
Ложка выпала из рук Милавы, звякнув о край миски. Отвар расплескался по полу тёмными каплями, похожими на кровь. Её лицо побелело, словно первый снег.
– Что ты такое говоришь? – прошептала она побелевшими губами. – Какая Полинка? Нет…
– Я всё слышал. Знаю, о чём вы с отцом шептались, – Всеслав закрыл глаза, не в силах видеть страдание на материнском лице. – И знаю, что прав он. Нечего мне здесь гнить заживо.
– Молчи! – Милава схватила его за руку, которую он не мог даже пошевелить. Её пальцы впились в его кожу с неожиданной силой. – Молчи, не смей так говорить!
– Дай мне хоть в этом самому решить, матушка, – его голос стал тише, почти шёпот. – Последнее, что я могу сам выбрать – когда уйти.
Милава рухнула на колени у кровати, содрогаясь от рыданий. Её плечи тряслись, а из груди вырывались глухие всхлипы. Она прижалась лбом к безжизненной руке сына, и её горячие слёзы капали на его холодную кожу.
Глава 5
Всеслав лежал в темноте, слушая тишину. Звезды мерцали сквозь щели в ставнях, отбрасывая причудливые тени на стены избы. До рассвета оставались считанные часы – время самых мучительных раздумий. Он чувствовал, как рядом тихо дышит мать, и это было единственным напоминанием о том, что он не один в этом мире.
Ночь давила на грудь тяжелее, чем немощь тела. В эти предрассветные часы боль становилась острее, а мысли – яснее и безжалостнее. Всеслав привык считать удары сердца, отмеряя время до первых петухов. Раз, два, три… сотни, тысячи ударов. Иногда ему казалось, что каждый удар – шаг к концу, иногда – что это песчинки в бесконечных песочных часах его заточения.
Милава спала, сидя на низкой скамье у изголовья. Её дыхание, тихое и ровное, успокаивало. Он знал, что мать измучена – днём она не позволяла себе показывать усталость, но ночью, когда думала, что сын спит, её плечи опускались, а лицо становилось старым и изможденным.
Внезапно тишину нарушил далекий лай собаки. Всеслав напрягся, пытаясь понять, что происходит за пределами избы. Предчувствие беды, смутное и тревожное, закралось в его сердце. Лай становился ближе, настойчивее – так лают на чужака, а не на зверя.
Не разбойники ли? В деревне говорили, что в последнее время участились набеги ловчих дружин, охотящихся за рабами.
Лай повторился, к нему присоединились другие голоса. Собаки лаяли все громче и яростнее, их голоса, полные ужаса, разносились по всей деревне. Милава проснулась и села на лавке, прислушиваясь.
– Что там такое? – прошептала она, тревога явственно звучала в ее голосе.
Всеслав хотел ответить, но не мог выдавить ни слова. Он чувствовал, как ледяная рука страха сжимает его грудь. Что-то было не так. Собаки никогда так не лаяли – даже когда в деревню приходили чужаки. В их голосах слышался первобытный ужас.
Милава поднялась, неловко расправляя помятую одежду. Её руки дрожали, когда она подошла к окну и приоткрыла ставень. Лунный свет озарил её изможденное лицо, превратив морщины в глубокие тени.
– Не вижу ничего, – пробормотала она. – Но лают со стороны леса.
Всеслав ощутил, как холодный пот выступил на лбу. Он пытался повернуть голову, чтобы видеть окно, но тело не слушалось. Оставалось только смотреть в потолок и слушать, как нарастает паника снаружи.
Внезапно собачий лай сменился визгом, полным боли. Всеслав отчетливо услышал свист стрел. Стало понятно, что на деревню напали. Милава вскочила на ноги и бросилась к двери, проверяя засов. Ее лицо было бледным, руки дрожали.
– Тихо, сынок, – прошептала она, стараясь скрыть свой страх.
Но Всеслав и сам все понимал. Он ощутил, как холод пробежал по коже, несмотря на то, что не мог её чувствовать. Его взгляд метался по потолку, единственному доступному ему полю зрения. Снаружи раздались крики – женские, полные ужаса, и мужские, отрывистые, чужие.
– Это ловчие, – прошептал Всеслав, чувствуя, как пересохло в горле. – Работорговцы.
Милава кивнула, не говоря ни слова. Она знала, что сын прав. Сейчас, когда Арсений уехал на охоту, изба осталась без защитника.
Снаружи раздался треск ломаемых дверей, крики становились ближе. Милава подбежала к лежанке сына, опустилась на колени рядом.
– Не бойся, – её голос звучал твёрже, чем можно было ожидать. – Они не возьмут калеку. Им нужны здоровые.
Всеслав увидел в её глазах отражение собственного страха. Не за себя – за неё. Молодая женщина, одна с беспомощным сыном… Они не пощадят.
Где-то совсем рядом раздался удар топора о дерево – рубили соседскую дверь. Милава поднялась, сжимая в руке нож. Встала перед лежанкой сына, загораживая его собой.
– Не выходи к ним, – прохрипел Всеслав. – Спрячься в погребе.
Милава покачала головой. Её губы сжались в тонкую линию, а глаза стали жёсткими, как у волчицы, защищающей детёныша.
– Я не оставлю тебя.
В наступившей без собачьего лая тишине послышались тяжелые шаги. Они приближались к их дому – неумолимые и зловещие. Милава отступила от двери, прижав руку ко рту. В ее глазах застыл ужас. Всеслав чувствовал себя совершенно беспомощным, запертым в собственном теле.
Каждый удар сердца отдавался в его ушах громче шагов снаружи. Он пытался приподнять голову, но мышцы не слушались, словно и не принадлежали ему вовсе. Только глаза могли двигаться, следя за матерью, которая медленно пятилась от двери, сжимая нож побелевшими пальцами.
– Милава, – прохрипел Всеслав, – под лавкой… топор отца.
Мать бросила на него быстрый взгляд и нырнула к лавке. Шаги остановились у самого порога. Кто-то с силой дёрнул дверь, но крепкий засов выдержал. Последовал удар – дерево застонало, но устояло.
– Открывай! – раздался хриплый голос. – Мы знаем, что вы там!
Милава выпрямилась, сжимая в одной руке нож, в другой – тяжёлый кузнечный топор Арсения. Её лицо, освещённое тусклым светом лучины, казалось высеченным из камня – ни следа страха, только решимость.
– Уходите! – крикнула она, и Всеслав не узнал её голос – настолько он был твёрд и холоден. – Здесь нечем поживиться!
В ответ раздался смех, от которого у Всеслава застыла кровь в жилах. Дверь содрогнулась от нового удара. Щепки полетели на пол, когда лезвие топора пробило верхнюю доску.
– Дай им уйти, – прошептал Всеслав, глядя на мать. – Пусть возьмут всё, что хотят.
Но Милава покачала головой. Её глаза сверкнули в полумраке, как у дикого зверя.
– Они не уйдут, – процедила она сквозь зубы. – Они пришли за людьми.
Дверь затрещала, петли заскрипели. Милава схватила ухват и встала между дверью и сыном, готовая защищать его до последнего. Еще удар – и дверь слетела с петель.
В проеме показались темные силуэты. Первый из нападавших шагнул в избу. В тусклом свете Всеслав увидел его жестокое лицо. За ним вошли другие. Их глаза горели жаждой крови. Всеслав горько подумал об отце.
Если бы Арсений был здесь, никто из этих людей не посмел бы переступить порог. Отец с его медвежьей силой, с руками, привыкшими к тяжелому молоту, разметал бы их как солому. Всеслав представил, как отец встал бы сейчас в дверях – широкоплечий, грозный, с глазами, полными ярости. Никто не смел поднять руку на семью кузнеца Тиховца.
Но отца не было. Он ушел на охоту три дня назад, оставив их беззащитными. Всеслав понимал, что это не вина отца – кто мог предвидеть набег ловчих? Но горечь все равно поднималась к горлу, смешиваясь со страхом за мать.
Первый из ловчих, бородатый мужик с рассеченной бровью, оглядел избу хищным взглядом. Его глаза остановились на Милаве, стоявшей с ухватом наперевес. Губы растянулись в кривой ухмылке, обнажая гнилые зубы.
– Гляди-ка, – хрипло произнес он, обращаясь к товарищам, – волчица защищает логово.
Всеслав видел, как дрожат руки матери, сжимающие ухват. Но голос ее прозвучал твердо:
– Убирайтесь из моего дома.
Ловчие расхохотались, словно услышали забавную шутку. Всеслав чувствовал, как внутри все сжимается от бессильной ярости. Он лежал, прикованный к постели, неспособный защитить даже себя, не то что мать.
Внезапно раздался оглушительный раскат грома. Изба задрожала, словно живое существо. Стены заскрипели, миска упала с полки и разбилась о земляной пол. Нападавшие остановились, испуганно переглядываясь. На небе не было ни облачка. Откуда этот гром?
Всеслав почувствовал, как волосы на затылке встали дыбом. Воздух в избе сгустился, стал тяжелым, будто перед грозой. Он видел, как ловчие попятились к двери, их лица исказил страх.
– Что за колдовство? – прошептал один из них, сжимая в руке амулет.
Милава застыла с ухватом, её глаза расширились от удивления. Она тоже не понимала, что происходит, но в отличие от нападавших, в её взгляде мелькнула надежда.
Их главарь, пытаясь сохранить лицо, выкрикнул:
– Это просто гроза! Не будьте трусами!
Деревня наполнилась криками, плачем, звоном оружия. Всеслав понимал – это налет, грабеж, убийства. Он слышал, как убивают его соседей. Детский плач пронзал ночь, словно тонкое лезвие, вонзаясь в самое сердце. Мужские крики обрывались внезапно – так умирают воины, а женский вой растягивался, медленно затихая в ночи.
Беспомощность жгла его изнутри сильнее любой боли. Раньше он бы схватил топор, выбежал защищать своих. А теперь лежал колодой, глядя в потолок, пока его деревню резали, как скот на бойне.