– Барыни встали?
– Никак нет; барин поднялся: они с мужиками занимаются.
– Андрей Петрович! – громко крикнул Василий Егорыч.
– Чего? – послышался хриплый голос из другой комнаты.
– Вы проснулись?
– Проснулся.
– Хорошо спали?
– Великолепно. Что это у вас за писк на потолке?
– Крысы; должно быть, у них идет борьба за существование; флигель старинный: целые поколения развелись.
Василий Егорыч накинул халат и вышел в залу, где отворил все окна, выходившее в сад: там, среди кустов сирени и акаций, бродили наседки с цыплятами, чирикали воробьи и распевали петухи.
– Андрей Петрович! какая, батюшка, погода! ни один листок на дереве не шевельнется. Тю-тю-тю! – вдруг закричал Василий Егорыч, – Иван! впусти щенка.
Лакей Иван отворил дверь, и в залу вошел маленький черный щенок, пригибая голову перед хозяином и ласково виляя хвостом. Василий Егорыч взял его на руки и поцеловал в голову.
– Где это вы были? где таскались?
– С кем вы там разговариваете?
– Вот с дорогим гостем: посмотрите, что за прелесть!..
Василий Егорыч внес щенка в комнату Новоселова и положил его на постель.
– Это Варин… Я не знаю, как он сюда попал: им в саду выстроена будка. Варя страшная любительница по части кур, голубей, собак и всякой твари. Вы посмотрите, глазки какие!
– Да! я уж не раз думал об этом, – говорил Новоселов, прикрывая щенка одеялом, – у животных гораздо лучше глаза, чем у многих людей.
– Это верно! у какого-нибудь московского сановника или у Удар-Ерыгина с Кузнецкого моста – глаза черт знает на что похожи: точно у аллигатора… впрочем, и у этого земноводного они хоть любопытней и не столь отвратительны… Вот окружу себя здесь бессловесными животными и буду жить, как натуралист Франклин… погружусь в химию, буду производить разные анализы.
– В последнее время, – начал Андрей Петрович, – этих городов, признаться, я видеть не мог. Пробовал перебраться в Москву, но в Москве еще больше безобразий, нежели в Петербурге: татарщина в полном разгуле, с примесью какого-то старушечьего мистицизма и капустного запаха… Я было думал в Москве определиться на службу; но с одним университетским дипломом, как оказалось, хоть лоб разбей – ничего не сделаешь: надо сперва несколько раз забежать с заднего крыльца к графине Чертопхановой; притом на естественников смотрят, как на антихристов… Пытался пробовать счастье в губернских городах, хотя в писцы поступить… но там всё играет в карты, пьянствует и спит после обеда… Об уездных городах и говорить нечего: там ведут еще речь о том, что правда ли, дескать, земля вертится?
– Экая мерзость! – вздохнув, сказал Василий Егорыч, задумчиво глядя в окно.
– Я, признаться, только и пришел в себя, как очутился в деревне: вы не можете себе представить, до чего доходила моя радость при виде этих полей, березовых рощиц, грачей и так далее.
Лакей принес газеты и объявил:
– С почты привезли…
– Ну-ка посмотрим, что новенького? – сказал Василий Егорыч, срывая обертки с газет, – все об обрусении толкуют. «В ущелий, – читал он, – духовное лицо говорило проповедь абхазцам{12}, на лицах которых выражалось умиление». Ха, ха, ха!.. Абхазцы умилились, наконец… Они, должно быть, с умилением посматривали на проповедника, заряжая винтовки.
– Ну-ка, нет ли еще чего? – проговорил Новоселов. Василий Егорыч читал:
– «Прискорбный случай; один из здешних врачей, оказав помощь больному старцу, забыл бедную обстановку и горе несчастной семнадцатилетней дочери больного…»
– Оставьте, черт с ними! – проговорил Новоселов. Лаская щенка, он продолжал: – Недавно я ехал на перекладных с одним офицером; он мне рассказывал такие мерзости из столичной жизни, что я с удовольствием засматривался на первую попавшуюся ветлу, даже на лежавшую в яме свинью, которая, в моих глазах, была несравненно чище и опрятнее всех этих столичных шалопаев…
Новоселов встал и начал натягивать сапоги, декламируя:
Вы еще не в могиле, вы живы,
Но для дела вы мертвы давно,
Суждены вам благие порывы,
Но свершить ничего не дано!..{13}
Впрочем, как не дано? – продолжал он, – совершаем кое-что: грабим бедных, ездим в каретах да еще слывем за передовых людей. А грабежи производим благопристойнейшим образом…
– «Завлечение обманом девицы в публичный дом, – читал Василий Егорыч. – Грустный случай: молодая, образованная девушка приехала в Петербург для приискания себе места учительницы и публиковала о том в газетах…»
– Бросьте! я знаю, что дальше!
– Что? – спросил молодой человек.
– Ну, вскоре к ней явился «передовой» господин… Василий Егорыч зачитал: «Вскоре к ней явился приличный господин…» Тьфу!
– Да ну их к черту!
Василий Егорыч скомкал газеты и бросил их на пол. Новоселов начал подвязывать перед зеркалом галстук.
– Вот этих бы господ в соху-то! – крикнул из другой комнаты Василий Егорыч.
– Они делом занимаются; просвещают отечество…
– Если бы я имел подобающую власть, выстроил бы где-нибудь в степи избы; завел бы сбрую и непременно запряг бы в соху этих «прогрессистов».
– Да ведь не станут работать, все перековеркают!
– Что значит вольный хлеб-то!
– А главное, даровой!.. – прибавил Андрей Петрович. – Однако сегодня мы хотели ехать к какому-то графу.
– Да, да!
– Уж коляску приготовили, – сказал лакей.
– С какой стати мне-то?
– Пожалуйста, Андрей Петрович: дамы просили… Нельзя… да мы к нему на одну минуту; сделаем визит, и только… Вы так в своем костюме и поедете, нам с этим графом церемониться нечего: если он порядочный человек, мы готовы с ним завести знакомство, а если дрянь, так повернем назад оглобли. Мне думается, не сознал ли этот господин всю пошлось окружающей его среды, не хочет ли он выйти на путь истинный… он, видите, ударился в естественные науки; признак добрый; не свершился ли с ним перелом? А впрочем, кто его знает? Не мудрено и то, что в петербургской гостинице ему подали счет, в котором значилось невероятное количество шампанского, гатчинских форелей и тому подобное, он вдруг и взялся за естественные науки: ведь теперь в окнах всех модных магазинов торчат книги: «Человек и его место в природе», «Мир до сотворения человека», «Ледники» и пр.
– А вы, однако, Василий Егорыч, распорядитесь насчет лошади и сохи.
– Ах да! с величайшим удовольствием. Эй, Иван! пошли старосту. Я и для себя тоже велю приготовить соху: это вы великую истину открыли: где-то я читал, что гораздо больше умирает людей от обжорства, нежели от голода, и это я приписываю тому, что мы ничего не делаем, не работаем, а только едим, пьем и катаемся… Отчего у какой-нибудь аристократической барышни шея держится чуть не на ниточке и вся она похожа на копченую сельдь? оттого что не работает, а сидит, да сплетничает, да по шести блюд за обедом кушает…
Вошел староста.
– Слушай, Агафон: приготовь, друг любезный, две сохи и две лошади.
– Слушаю.
– Для нас вот с Андреем Петровичем… да оставь недалеко от дому десятин двадцать пару, чтобы мужики не пахали…
– Для вашей милости?
– Для нашей, сударь, милости…
– Стало быть, мужики будут пахать? – Да мы, мы! понимаешь?
Староста от смеху закрыл свой рот ладонью и проговорил:
– Чудны вы, Василий Егорыч!
– Вот тебе чудны! пришло, брат, время: пора и господ запрягать в соху. А лошадей выбери таких, которые бы нас учили пахать… Как нужно покрикивать на них во время пахоты?
Староста снова фыркнул.
– Ну, скажи!..
– Да, стало быть: вылезь! Ой, ой, ой!.. Чудные вы, право слово…
– А еще как?
– Возле, ближе! хи-хи-хи…
– Ну и отлично.
Лакей доложил, что чай готов.
Молодые люди отправились в дом. На крыльце, в белом платке, с розовым поясом, стояла Варвара Егоровна, окруженная разными животными, которым она раздавала хлеб; рядом с ней стояли две крестьянские бабы, одна из них держала на руках ребенка. Василий Егорыч, поцеловав сестру, прошел в дом; Новоселов остался на крыльце.
– Видите, Андрей Петрович, – заговорила девушка, – собаки на вас не бросаются, как вчера; оттого, что я здесь: они меня боятся…
– Ваш брат мне говорил, что вы любите животных: это вас рекомендует с отличной стороны…
– Я их очень люблю. Вот посмотрите, Андрей Петрович: у этой бабочки ребенок болен: не знаете ли, чем полечить?
– Она из вашего села?
– Из нашего: одна-то – моя кормилица… она и привела эту бабочку…
– Ну, русский гражданин, позволь на тебя взглянуть, – обратился Новоселов к младенцу, которого мать торопливо развертывала. Ребенок, с корою золотухи на голове, с запекшимися устами, тихо стонал. – Вот эти ножки, Варвара Егоровна, посмотрите, – продолжал Новоселов, – обуются в лапотки, будут ходить за сохой, за обозами в крещенский мороз, в октябре месяце при вытаскивании пеньки из реки промокать, опухать, покрываться язвами от простуды и от скорбута вследствие
плохой пищи, и эти подвиги будут совершаться на тот конец, чтобы нам с вами было хорошо.
– Вы помогите ему… – с участием промолвила барышня.
– Чем же я помогу? вы видите, какова мать-то. – Что вы едите, тетушка?
– Лебедку, касатик, – сказала баба.
– Значит, ребенку не жить на свете; а вот придет рабочая пора, крестьянские дети будут умирать, как мухи.
– Ступайте, – сказала барышня бабам, – сегодня я пришлю к вам горничную.
Бабы поклонились и пошли.
– Итак, сегодня вы едете к графу? – сказала Варвара Егоровна Новоселову.
– Вот как! уж вас, кажется, занял граф?
– Нисколько! Я так…
– Послушайте, Варвара Егоровна, вот вам мой искренний совет: не увлекайтесь этой пустой, исполненной безделья и тоски – светскою жизнью: извратятся все ваши добрые инстинкты; да вы и не годитесь для света. Будьте тем, чем создал вас бог; поверьте, счастье к вам будет ближе.