На берег Франции с ночного парохода сошёл уже не Оскар Уайльд – гений эстетизма, утончённый денди, любимец высшего света. Теперь этого запуганного, сломленного человека звали Себастьян Мельмот – имя он сменил для сохранения инкогнито.
Но для ожидавших его друзей, для Робби Росса и Реджи Тернера, на берег в порту Дьеппа ступил всё тот же Уайльд. И никакие скандалы не могли перечеркнуть их любовь к этому человеку.
ХЕМИНГУЭЙ
Он сидел напротив четырёх врачей. Один из них был молод. Трое прочих – куда старше, двое почти пенсионеры.
Столов в комнате не было. Все четверо сидели кругом на узких деревянных стульях. Эрнест не сказал бы сейчас, что чувствует себя неуютно под взглядами четырёх мозгоправов, тревоги он не испытывал. И всё же куда лучше было бы оказать подальше от этого места.
– Как вы считаете, – задавал вопросы один из старших врачей, – тот удар миномёта сильно повлиял на вас как на писателя? Как вообще ваше участие в боевых действиях повлияло на вас? На ваше творчество?
Эрнест пожал плечами и ответил:
– Последствия ран сильно разнятся. Лёгкие раны, когда не сломана кость – это лёгкий удар. Иногда такие удары лишь придают уверенности. Перелом кости или защемление нерва не идут на пользу писателю. Или кому бы то ни было ещё.
– Да, но… Я, извините, не совсем понимаю. Кажется, вы не ответили на мои вопросы.
Эрнест внимательнее вгляделся в психиатра. Раньше он его не видел. Этот был приглашён на консилиум извне. Или даже не приглашён. Он охотно задавал новые и новые вопросы и с удовольствием выслушивал ответы. В отличие от остальных психиатров, сидевших сегодня молча и раздражённо листавших свои записи.
– Я не могу больше писать, – сказал, наконец, Эрнест. – Но свои навыки я потерял не на поле боя. И не за бутылкой виски, о чём меня тоже спрашивали. Я разучился писать здесь.
– В этой больнице?
– Именно. Вы ведь знаете о лечении электрошоком.
Доктор потёр переносицу указательным пальцем и сказал:
– До сих пор электросудорожная терапия приносила существенную пользу здоровью наших пациентов. В том числе и людям с вашими расстройствами.
Не так ли, коллеги?
Врачи согласно закивали. Тот, что помоложе, хотел было что-то добавить, но не успел.
– Однако, – продолжал собеседник Эрнеста, – не все эффекты такой терапии изучены должным образом. В конце концов, среди наших пациентов оказывается не так уж и много людей вашего склада ума. И ваших достижений. И, хотя я не могу осуждать своих добрых коллег в назначении данной процедуры, коей у вас было… Да, одиннадцать сеансов… Я, всё же, буду настоятельно рекомендовать эту процедуру вновь не проводить.
– Я придерживаюсь того же мнения, – подал голос один из докторов.
Его Эрнест знал – доктор Батт. Один из немногих докторов, которым Эрнест доверял. Почти. Если ещё точнее – был почти уверен в том, что Батт не работал на ФБР.
Раньше подобные заявления обрадовало бы Эрнеста. Но сейчас было уже поздно. Он знал об этом. Его дар, его ремесло, его навык – ушли безвозвратно. Будут ему проводить элекрошок или нет – писать вновь он уже не сможет.
Не все врачи реагировали одинаково. Эрнест знал, что попытки суицида и навязчивое желание подтвердить факт слежки ФБР беспокоят остальных докторов. Они бы с удовольствием продлили его лечение, и вовсе не из-за желания навредить писателю – просто искренне считая, что смогут ему помочь.
Что же до молодого доктора, тот уже не мог сдержать удивления:
– Но как же? Терапия даёт нужный эффект! Посмотрите сами – пациент почти избавился от навязчивых идей преследования!.. -…и сбросил двадцать килограммов, – закончил за него собеседник Эрнеста. – Нужно помнить и о соматическом состоянии пациента. И, хотя ваша забота о психическом здоровье пациента выше всех похвал… ухудшение соматического статуса явно указывает на необходимость прекращения лечения.
– Прекращения? Сейчас?
– Чем скорее, тем лучше. Мистеру Хемингуэю сейчас будет полезно покинуть больницу и вновь оказаться дома. Думаю, он уже давненько соскучился по добротному бифштексу и бутылочке-другой холодного пива.
Молодой врач хотел было что-то возразить, но поймал взгляды своих старших коллег и осёкся.
– Иногда, – продолжал врач, снимая очки, – в самых добрых своих побуждениях мы забываем следить за чертой, которую переходить нельзя. И нам очень жаль, что человек, принёсший Америке столько пользы и прославивший имя доброго американского писателя на весь мир, перестал писать. Очень жаль. Я бы не рекомендовал задерживать вас в клинике надолго.
Доктора, сидевшие рядом, переглянулись, но ничего не сказали.
Эрнест понял – его действительно выпишут. Ведь они уже забрали у него возможность писать. Держать его взаперти дальше не имело никакого смысла.
МОЛЬЕР
На пьесе, как всегда, был аншлаг. Проклятия церкви и докторов – да мало ли кого ещё – не могли заставить Париж отвернуться от пьес великого комедианта. Жан-Батист Поклен, он же Мольер, исполнял в «Мнимом больном» главную роль – Аргана, того самого мнимого больного. Поначалу всё шло неплохо. Сердце почти не щемило, и Жан-Батист не сбился ни разу.
Впрочем, как и раньше. Первые два действия пьесы, посвящённой ипохондричному дворянину, прошли без сучка без задоринки.
Но это была внешняя сторона пьесы. Зрители упивались шутками и блестящей игрой актёров, не видя самих актёров. Жан-Батист никогда не упрекнул бы в этом зрителя – ведь лучшей похвалы для актёра и быть не может. Однако с каждым новым появлением на сцене Жан-Батисту было всё труднее. Жажда сменялась приступами тошноты, сердце могло забиться без видимых на то причин.
«Ничего, – думал Жан-Батист. – До конца не так уж и далеко. Не думаю, что эта чёртова хворь помешает мне завершить представление».
Финалом пьесы были балетные танцы с участием нескольких актёров. К счастью, от самого Жан-Батиста никаких плясок и не требовалось – ему оставалось лишь сидеть в кресле. Внимание зрителей по большей части было приковано к танцорам. Зал хохотал, когда смешные врачи в чёрных колпаках, потешно отплясывая, посвящали Аргана в доктора.
– Клянусь! – кричал Арган, и каждая клятва обращала зал в хохот.
Однако растерянность и бледность Аргана были растерянностью и бледностью самого Жан-Батиста. Сердце стучало с каждой минутой всё сильнее.
Тем временем президент общества медиков призывал Аргана к клятве:
– Юрэ: дашь ли с сей минуты
Клятву соблюдать статуты,
Медицины все прескрипции,
Не меняя их транскрипции?
– Клянусь! – отвечал Жан-Батист, и зал вновь хохотал.
А самому Мольеру было не до хохота. Он страшно устал, как никогда прежде, и слабость разливалась по его рукам и ногам. Конечно, в балете он участие принимал самое незначительное – вскакивал, только чтобы выкрикнуть «Клянусь!» Танцорам должно быть намного тяжелее. Должно быть.
Хоть Жан-Батист и сидел, его сердце не сбавляло темпа. Оно колотилось о грудь, как птица, запертая в горящем доме, бьётся об окно. Голова кружилась, в груди болело, ещё и тошнило – но всего этого было недостаточно, чтобы покинуть представление.
«Бывало и хуже, – думал Жан-Батист. – Не помню, когда, но, чёрт возьми, бывало же».
Он не верил в то, что сил для исполнения своей роли у него не хватит.
Сил всегда хватало – когда сбегал из дома с труппой, когда его бросили в тюрьму за долги, когда пришлось скитаться по Франции долгих тринадцать лет. Когда их преследовала церковь, когда им отказывали доктора, презирало дворянство… когда умерла мать. Он всегда был опорой для труппы, и где бы они ни оказались, у него всегда хватало сил.
Должно хватить и сейчас. Подвести труппу нельзя – это всего лишь четвёртое представление «Мнимого больного». А успех пьесы слишком уж очевиден.
Президент уже зачитывал последнюю часть клятвы:
– Не давать пациенторум
Новых медикаменторум,
И ничем не пользоватис
Кроме средств от факультатис,
Хоть больной бы издыхантур
И совсем в ящик сыгрантур?
Отбросив сомнения, Мольер вскочил, чтобы крикнуть «Юро!», открыл рот… и задохнулся. Всё вокруг закружилось, кровь застучала в ушах, пелена застилала его глаза. Воздух стал вдруг таким густым и горячим, и его не хватало – так не хватало! Пошатнувшись, Жан-Батист рухнул назад в кресло, издав совершенно не театральный стон.
Актёры вздрогнули от этого стона и остановились. Однако испортить пьесу окончательно Мольер себе позволить не мог. Взглянув строго на актёров, он привстал – уже не так резво, как прежде – задорно улыбнулся и крикнул:
– Клянусь!
Танец продолжился, пьеса была спасена. А вот насчёт себя Жан-Батист уже не был так уверен. Взглянув за кулисы и поймав взгляд Арманды, ЖанБатист устало улыбнулся ей. В его взгляде, в его улыбке Арманда прочла то, что он не мог произнести вслух.
Не прерывая постановки, его вывели с незавершённой пьесы, словно так и было запланировано. В карете, направляясь домой, Жан-Батист подумал, что труппа впервые за долгое время будет принимать восхищение толпы без него.
УАЙЛЬД
К сожалению, Оскара нередко узнавали в лицо, и как только это случалось, он сталкивался с тихим недоброжелательством. Тихим лишь на время, думал Оскар – и покидал место прежде, чем найдутся желающие написать о нём статью в местную газету или заклеймить его в очередной раз содомитом.
Страх перед скандалом, закрепившийся в тюрьме, так никуда и не делся.
После дома, подготовленного Робби, жить Оскару приходилось в гостиницах.
Деньги не заканчивались лишь благодаря жене Уайльда, Констанс, которая не развелась со своим мужем даже после всех этих постыдных событий.
Покинув Англию, Констанс с двумя детьми обрела пристанище в Италии. На встречу с мужем, несмотря на уговоры Оскара, она не соглашалась, а детям и вовсе сменила фамилию. Однако деньги продолжала высылать.