Михаил ШелестИзменить будущее
Глава первая
Я проснулся под гимн Советского Союза. Отец уже умывался в ванной, мама как всегда бесшумно занималась собой. По квартире распространялся запах яичницы с салом.
— «Можно ещё спать», — подумал я и перевернулся на другой бок, ложась на лучше слышащее левое ухо, чтобы снизить децибелы.
Сквозь дрёму я понял, что почему-то желаемого эффекта ограничения слышимости не добился и проснулся окончательно. Сердце забилось рывками и меня пробил пот.
Я потрогал ладонью ребристую тканевую поверхность поднятой спинки дивана «Ладога» на которой спал в юности и, в ужасе осознав действительность, подскочил на постели.
— Ты чего так резко? Сон плохой? — Спросила мама, красившая губы у зеркала в прихожей.
Дверь зала, где я всегда спал, была открыта.
— Да… Сон, — прохрипел я осипшим со сна и испуга голосом.
На сон, то что видел я, не походило. Сны, конечно, бывают очень реалистичные, но это — точно не сон.
— Ты просил сегодня тебя пораньше разбудить… Вот мы и не особо…
Я лихорадочно проверил мозг на предмет: «зачем?» и вспомнил, что хотел пробежаться перед школой по лесу на лыжах.
— «Какие, нахрен, лыжи?» — пронеслось в голове.
Я опустил ноги на палас и уставился в окно. Объездной трассы и моста за окном не было, как не было и проносящихся по нему машин. В темноте раннего утра угадывалось море и стоящие на внешнем рейде Владивостока корабли, мерцающие стояночными огнями.
Я подошёл к окну и взялся за ручку балконной двери, чтобы выйти на лоджию, но застеклённой лоджии за стеклом не наблюдалось.
— Ты что, Мишутка? — Спросила мама.
— Снег не идёт, — констатировал я.
— Да и слава богу. Посыпали песком тротуар, нет? Вчера хорошо, что папа встретил… И не спустилась бы. Уже три дня как снег выпал, а тротуары не посыпаны.
— Дворники посыпали, — сказал машинально я, вдруг вспомнив, что поздно вечером действительно видел, как районная дворничиха, живущая в нашем подъезде, посыпала тротуар, ведущий наверх к автобусной остановке, песком.
А я вчера вечером шёл с тренировки… Или с работы?
«Хрень какая-то. Этого не может быть», — подумал я, вспоминая вчерашний день.
— Твоя Галина уже под окном топчется, — проговорил отец.
— Она не моя, — пробормотал, как обычно я, прошёл на кухню и глянул в окно, приложив ладони к стеклу, защищая глаза от собственного отражения.
Отражение… Я увидел в стекле своё ещё детское лицо пятнадцатилетнего подростка, испуганные глаза и длинные, почти до плеч, волосы.
— Твоя, не твоя… Жизнь покажет, — философски заключил отец.
Девушка, увидев меня, махнула рукой. Я отошёл от окна.
Я скользил по снегу, по пробитой позавчера вечером лыжне. Галина скользила сзади. В лесу ещё летом положили асфальтовую дорожку и установили фонари. Вероятно, планировали создать культурную зону отдыха, но я вспомнил, во что потом превратили лес и сплюнул.
Дорожка имела небольшой уклон и мы уже в третий раз поднимались по нему, чтобы потом скатиться вниз.
— Что-то ты сегодня не разговорчив, — сказала Галина, когда мы отдыхали наверху перед спуском.
— Настроение плохое, — буркнул я.
— Мог бы и не идти. Я бы сама…
Слышно было, что она обиделась.
Мы не дружили с ней. Она жила в соседнем подъезде и училась в параллельном классе, но из жизни двора она почему-то выпадала. Они переехали недавно, а мы жили в доме с семьдесят первого года. Как оказалось позже, я ей очень нравился, а я её почти не замечал.
Эти мысли промелькнули в ворохе других.
— Да, химию не выучил. Химичка обещала спросить. И урок первый.
— Ну ты даёшь! Поехали домой! — Сказала она и оттолкнулась палками.
Отряхнув друг друга от снега, мы разошлись по подъездам. Мысли мои более-менее успокоились. Лыжи — вещь, жаль только снега у нас маловато выпадало в семидесятые годы. Зато уж если выпадет — праздник детворе.
«Я пришёл вчера домой», — вспоминал я, — «надел свои „кирзачи“, не одёванные с прошлого года, и пошёл гулять. Вчера катались часов до одиннадцати ночи, почему и уроки не выучил».
Дорогу, ведущую к дому, а дом стоял, и стоит, слава богу, и сейчас, у берега моря в семидесятые годя не чистили от снега, и машины, после редких снегопадов, опасались к нам спускаться. И дорога становилась большой детской горкой.
Снег долго не держался, и таял под лучами «южного солнца», как шутил мой отец. Склон сопки был южным и хорошо прогревался даже зимой.
В кирзовых сапогах очень клёво кататься на ногах. Скользили, как те же лыжи. В восьмом классе вдруг на «кирзачи» образовалась мода, и я даже в школу ходил в них какое-то время, но потом опомнился.
Отметив про себя промелькнувшее словечко «клёво», тоже из прошлой жизни, я раскрыл учебник химии, поставил его перед собой на кухонном столе и стал поедать пшеничную кашу. Такая крупа почему-то исчезла в две тысячи двадцать первом году, подумал я.
Две тысячи двадцать первый год… Будущее…
Я раскрыл рот и каша вывалилась обратно в тарелку.
Кто я? Где Я? Какая нахрен химия? Буквы учебника расплылись, и я чуть не потерял сознание, но прозвенел будильник и я пришёл в себя.
Испуганно озираясь и трясясь, как заяц, я брёл в школу. До неё было всего метров сто, но я шёл эти метры, как на эшафот.
— Чё, химии ссыш? — Спросил Валерка, догнавший меня у входа в школу. — Нефиг было доставать её.
— Пошёл ты… — отмахнулся я.
— Чё-ё-ё? — Вызывающе спросил он, но увидев мой мрачный взгляд, криво усмехнулся. — Ссыкло… — бросил он и, обогнав меня, побежал по лестнице вниз. Кабинеты химии и физики находились в подвальном этаже. Там же находилась и раздевалка.
Прозвенел звонок, а я ещё так и не вошёл в класс. Химии я не боялся. Я боялся одноклассников. Ведь я знал, что многих уже, как бы и нет, а те, кого встречал, на этих малышей и не похожи.
— Ты чего здесь стоишь, Шелест? — Вдруг раздался строгий голос директора. — А ну, марш в класс.
Она открыла дверь и я вошёл в кабинет химии боясь поднять глаза.
— Вот, Татьяна Валентиновна, боялся в класс войти. Чем запугали вы его? — Рассмеялась Светлана Яковлевна.
— Обещал сегодня две темы ответить, — сказала молодая химичка, вскинув тонкие брови. — Что, Шелест, снова не готов?
Она раскрыла журнал и сразу уткнула палец в мою фамилию напротив которой стояли две жирные точки, за прошлый урок и за этот.
— Ну извини, — сказала она, потянувшись за авторучкой.
— Что извини то сразу, — буркнул я. — Спрашивайте. Я учил.
— Учил? — Усмехнулась она. — Рассказывай.
— Про азот?
— Про азот, — подтвердила химичка и с улыбкой посмотрела на директора.
— Вы, Татьяна Валентиновна, зайдите ко мне после урока, пожалуйста.
— Хорошо, Светлана Яковлевна. Давай, Шелест.
Я попытался вспомнить страницы учебника химии и не вспомнил. Напрягши ум, я начал сочинять.
— Азо-о-т. Это… Химический элемент…
Дальше ничего не вспоминалось.
— Отличное начало, Шелест, — засмеялась химичка.
Класс рассмеялся. Я поднял глаза от пола и у меня закружилась голова. Очнулся я лежащим на врачебной кушетке в кабинете школьного врача. Рядом стояли директор и химичка. Врач склонилась надо мной и массировала мне сердце.
Увидев, что я очнулся, директриса вскинула руку ко лбу и поправила причёску.
— Ты нормальный, Шелест? — Спросила меня химичка. — Ты зачем в школу с температурой пришёл?
— Я учил, — прошептал я.
— Да поставила, поставила я тебе четвёрку в четверти и за полугодие. Чуть не убил своим обмороком.
Директриса укоризненно посмотрела на химичку. Та, увидев её взгляд, развела руками.
— А что я-то, Светлана Яковлевна? Он не учит… И хулиганит…
— Мы потом с вами поговорим, Татьяна Валентиновна.
— Да, что я то?! — Повторила та, чуть не плача.
Послышались тоскливые звуки сирены скорой помощи и вскоре появились санитары с носилками.
— Я сам, — сказал я поднимаясь.
— Я тебе дам, сам! — Сказала директор. — Укладывайте.
Меня вынесли из медпункта на носилках и я увидел свой класс, стоящий в коридоре в полном составе. От стыда я закрыл глаза, но знакомый голос сказал:
— Ссыкло!
— Гребенников! — Воскликнула директор. — У него температура сорок!
Дальнейшего их разговора я не слышал, потому что провалился в бредовое беспамятство.
В инфекционке «больницы рыбаков» я провалялся все каникулы. Посетителей в палату не пускали, перемигивались с родителями через окно. Через окно же мне передали и новогодний подарок. Родители купили фотоаппарат.
Как шутил папа: «Хочешь разорить друга, подари фотоаппарат». Но сам хотел и купил фотик для нас обоих.
К нему столько всякого нужно было… Увеличитель, ванночки, проявители-закрепители, фотоплёнка и фотобумага, глянцеватель. Но глянцевали мы, помнится, на стекле. Ах да, фонарь красный, бачок для проявки плёнки.
За две недели изоляции, я всё хорошенько обдумал и немного привык к своему новому состоянию.
Очень тяжело было говорить и вести себя, как мальчишка. Да и взгляд…
Лечащий врач, молодой, по моим старым меркам, парень лет тридцати, разглядывая мои склеры удивлённо отстранился и спросил:
— Ты, что такой суровый?
— Болею, — прошептал я и он, усмехнувшись, расслабился.
— Шутишь, это хорошо, — бодро сказал он.
— А не шутишь — плохо, — продолжил я хмуро.
Врач скривился.
Медсестра, та вообще, чуть не, как она сама сказала: «Не родила», когда я схватил её за руку. Я дремал и почувствовал какое-то движение надо мной. Открыв глаза, я увидел протянутую ко мне руку, и машинально схватил её за запястье. Хорошо хоть не надломил. Бедняжка пришла ставить мне капельницу и пыталась разбудить. Рефлексы, блин.
Короче, я вышел из больницы с головой более менее вставшей на место. А так, честно говоря, едва не сошёл с ума от мыслей и чувств. Основная мысль была: «Нахрена козе баян?».