Борис увидел трупики птиц в траве — очевидно, тех самых галок, которые разбились сегодня на его глазах. Ещё одни жертвы всего этого безумия. Такие же жертвы, как тётя Ира, тёща Гены.
— У меня ощущение, что мы в каком-то маленьком мирке, — заговорил Виталий. — Ну, или в огромном помещении. Это солнце… А ещё линия горизонта. Погляди, она ровная, без изгиба.
— Мы можем только предполагать, — отозвался Борис.
Виталий хмыкнул.
— Вокруг огромное пространство, а я испытываю клаустрофобию. Словно меня запихнули в тесный чулан.
Они дошли до пруда. Граница рассекала водоём пополам, чёрный песок будто бы сожрал его часть вместе с водой, камышами и прибрежными ивами. Борис подумал, что такое только в дурном сне может присниться. Часть его сознания ещё не верила, что всё это по настоящему, пыталась отрицать эту непонятную реальность. Хотелось верить, что какие-то злыдни действительно провели эксперимент, или военные испытали новое оружие — это ведь всё было понятно, в этом была хоть и хромая, но логика. Но не получалось верить. Что-то подсказывало: всё намного сложнее и люди ко всему случившемуся не причастны.
Немного постояв на берегу, они отправились дальше. Проследовали мимо дома тёти Иры. Побывали на железнодорожных путях.
— Это чудовищно, — произнёс Виталий. — Мне всё кажется, что я застрял в каком-то кошмаре и никак не могу проснуться.
Борис не стал ему говорить, что чувствует себя точно так же. Не хотелось подобными словами усугублять и без того паршивое настроение.
Они шли вдоль границы чёрной пустоши. Некоторые дома будто бы разрезало гигантским лезвием. Или скорее — огромное чудовище откусило и проглотило части стен, крыш, оконных проёмов, мебели. Эти дома походили на причудливых существ с распоротыми животами — все внутренности напоказ.
Сгущались сумерки. Недвижимое светило в небе угасало и это было похоже на то, как если бы кто-то медленно снижал накал и без того тусклой лампы.
— Как же всё это неправильно, — застонал Виталий, отстранённо глядя в землю перед собой. — Мы не должны здесь быть. Это неправильно.
Борис положил ему руку на плечо.
— Не раскисай, слышишь?
— Я стараюсь, Борь, — в подтверждение Виталий выдавил улыбку, хотя и вышла она необыкновенно печальной. — Я стараюсь.
Они обошли деревню, вернулись в дом Марины. Она сидела на диване и раскачивалась, напряжено держа руки на коленях. Гостиную освещали две свечи, которые стояли в тарелке на резном столике. В той же тарелке лежало с десяток поломанных спичек, свидетельствовавших о состоянии Марины. Капелька лежала все в том же положении и в свете свечей она походила на восковую куклу.
Борис взглянул на часы в углу комнаты. Стрелки показывали 14:35. В нормальном мире день был в самом разгаре, а здесь… Территория Зеро жила по своим законам.
Виталий подошёл к дивану, погладил Капельку по голове, а потом как-то завороженно глядя на пламя свечи, рассказал Марине о том, что они с Борисом увидели, обходя территорию. Закончил он словами:
— Нам нельзя отчаиваться.
Марина немного успокоилась, по крайней мере, раскачиваться перестала, а Виталий, заметив это, и сам как будто взбодрился. Он расправил плечи, почесал лоб.
— Что-то чаю хочется. Вы как?
— У меня чайник электрический, — виновато посмотрела на него Марина.
— А я из электрического и не пью, — улыбнулся Виталий. — Вода неправильная получается. Я сейчас самовар принесу. Раскочегарим его у тебя во дворе, все ж повеселей будет. И чай у меня отличный имеется, такой в обычном магазине не купите.
«Правильно, Виталя! Правильно, дружище! — мысленно воскликнул Борис. — Главное, не сидеть сейчас в трауре, размышляя, насколько все плохо. Самовар? Пускай будет самовар!»
— Пойдем, я с тобой схожу, — Борис поднялся со стула.
— Лады, — Виталий взглянул на Марину. — Посидишь одна? Мы мигом.
Она кивнула, уголки губ чуть приподнялись, обозначив робкую улыбку.
Помимо самовара и чая прихватили с собой керосиновую лампу «Летучая мышь», фонарик, коробку шоколадных конфет и, уже собираясь покинуть дом, Виталий вспомнил и прихватил свою похожую на саксофон трубку.
Когда вышли со двора, Борис посмотрел на дом тети Иры и с дрожью подумал: «Она лежит там одна, в темноте, накрытая белой простыней, как саваном».
Виталий проследил за его взглядом.
— Мы с ней дружили. Светлый человек был, простой. Она меня почему-то всегда по имени-отчеству называла, и это у нее звучало как-то особенно, по родному что ли. До сих пор не могу поверить, что ее больше нет.
— Я тоже, — вздохнул Борис. — Знаешь, о чем я подумал, когда позавчера увидел ее? Подумал, что она совсем не постарела. Осталась такой, какой я её и помнил.
— Тетя Ира сильная была. Даже после инфаркта быстро оклемалась.
— Что? — Борис поставил самовар на землю и с непониманием посмотрел на Виталия. — Ты о чём? Какой инфаркт? Когда?
Виталий стушевался, потупив взгляд, и хлопнул себя ладонью по лбу.
— Язык мой — враг мой.
— Когда у нее был инфаркт, Виталя?
— Год назад. Мы с Маринкой часто ее в больнице навещали.
«А я ничего не знал! — злясь на самого себя, подумал Борис. — Год назад она едва не умерла, а я даже понятия не имел!»
— Не нужно было мне… — пробормотал Виталий. — Не сейчас.
— В письмах она писала, что у нее все хорошо, — будто оправдываясь, произнес Борис.
— Ну, ты ведь понимаешь почему.
Конечно, Борис понимал. Она не желала своими бедами омрачать близких. Писала по старинке письма на тетрадных листках, запечатывала в белые конверты с марками, и посылала родным людям. И всегда в этих письмах после слов приветствия были выведенные ровным уверенным почерком слова «У меня все хорошо». А родные верили и радовались, ведь в их жизни не прибавилось проблем. «Все хорошо» — прочитаешь такое, и на душе осядет частичка позитива. Отец тоже твердил эти слова, даже когда уже не мог самостоятельно подняться с постели. Ложь, пропитанная любовью.
Внезапно Борису захотелось пойти в дом тети Иры, обнять ее и тысячу раз сказать «прости». Просить и просить прощенье за то, что даже не пытался подвергнуть сомнению её «У меня все хорошо».
— Марина ждет, пойдем, Борь, — вмешался в его моральное самобичевание Виталий. — Прошлого не вернешь.
«Прошлого не вернешь», — мысленно повторил Борис и впервые в жизни ощутил всю тяжесть и безграничную печаль этой фразы.
Он поднял самовар, посмотрел в глаза Виталию и с трудом удержался, чтобы не сказать: «Мы сами скоро станем прошлым». Вместо этого выдавил улыбку и произнес:
— Теперь и я чаю захотел.
— Нужно было варенье еще прихватить, — Виталий оживился и посмотрел на ворота. — Может, вернемся?
Борис усмехнулся.
— Хватит с нас и конфет. А если что, вернемся.
— Думаешь?
— Угу.
«Варенье, чай, — подумал Борис. — Такие теплые слова. Частичка уюта в сумеречном чуждом измерении».
А сумерки больше не сгущались, достигнув того оттенка, какой бывает в пасмурный вечер в преддверии темени. Борис это отметил и записал в разряд «Хоть что-то положительное». Лишь бы больше не темнело. Лишь бы непроглядная ночь, как на обратной стороне луны, не входила в обыденность этой унылой территории.
— Знаешь, о чем я сейчас жалею? — сказал Виталий, шагая рядом с Борисом и косясь на пустошь.
Борис хмыкнул.
— Думаю, учитывая обстоятельства, ты сейчас о многом жалеешь.
— Да, но…
Виталий резко остановился, замолчав на полуслове. Его глаза округлились.
— Ты что? — удивился Борис и проследил за его взглядом. Но ничего странного не заметил.
— Кажется, я что-то видел, — неуверенно произнес Виталий.
— Уверен?
— Не знаю, может и показалось.
Борис пристально всматривался в сумрачную пустыню, но видел лишь чёрный песок.
— Что показалось?
— Там словно тень промелькнула. Не знаю… Я теперь не уверен. Да, должно быть показалось.
— Хорошо если так, — посмотрел на него Борис. — Для нас на сегодня достаточно всякой хрени. Ты, кстати, не договорил.
— О чем?
— Ну, ты сказал, что о чем-то сейчас жалеешь.
— Да? Вот черт, из головы все повылетало. А вообще, я о многом сейчас жалею, учитывая обстоятельства.
Глава шестая
Кеша. Не Иннокентий, а именно Кеша, как попугай из мультика. Его так звали на работе, в деревне, а он не возражал, хотя ему это и не нравилось. Не было в нём даже малейшего духа бунтарства. Взять хотя бы сегодняшний случай… Там, возле границы чёрной пустоши, все гомонили, ругались, а этот психованный Гена, не зная, на ком ещё сорвать злость, взял да обозвал его тупым хомяком. Обидно, конечно. За что, спрашивается? Стоял себе, никого не трогал и в отличие от всех остальных, даже слова не произнёс. И вот, пожалуйста, получи и распишись — тупой хомяк! Другой бы, по меньшей мере, огрызнулся бы на Гену, но только не он. Ну не получалось у него с кем-то скандалить. Даже не пытался ни разу. Так уж воспитан.
В комнате горела керосиновая лампа. Кеша сидел в кресле, ел овсяное печенье и запивал его апельсиновой газировкой из пластиковой бутылки. Ему было тридцать пять, и он действительно походил на большого хомяка. Круглое лицо, пухлые щёки, короткий ёжик волос. Когда Кеша улыбался, все отмечали, что передние зубы у него слишком уж выпирали и напоминали резцы какого-нибудь грызуна.
В отличие от остальных людей, угодивших в эту чёрную пустыню, он не паниковал, хотя волнение испытывал. Но то было приятное волнение, замешанное на предвкушении.
Кеша сделал глоток газировки и посмотрел на фотографию на столе. На снимке была его мама. Любимая мамочка. Она застенчиво улыбалась.
— Скоро мы увидимся, — пообещал он, ни секунды в этом не сомневаясь.
Кеша был единственным человеком в деревне, кто знал, что произошло. Ну, ещё бы, ведь это именно он истончил преграду между мирами. Точнее, внёс существенный вклад в истончение. Пришлось, разумеется, потрудиться. Пришлось делать то, что вызывало омерзение, горечь, но оно ведь того стоило!