Верховный инквизитор Астлана дон Хесус де Сумаррага опаздывал. Его роскошная галера причалила к пристани у основания южной лестницы Теокалли, уходившей прямо в озеро Чалько, и объемная, как цеппелин, туша инквизитора неторопливо взбиралась по ступеням пирамиды.
Гости рассаживались на специально сооруженных трибунах по углам площадки. Ложа для священнослужителей была убрана малиновым бархатом. Я сидел напротив, на простой деревянной скамейке, а прямо позади балдахина Сумарраги среди белых мантий и черных сутан виднелась желтая ряса Идальго.
— Здравствуйте, дон Ботадеус, — прошептал мне в ухо Ипусет.
Я обернулся. Пресс-атташе сидел у меня за спиной и рассеяно глядел по сторонам.
— Какого черта, Ипусет?! — прошипел я. — Хотите сорвать мне операцию?
— Операции не будет, Ботадеус, — сказал Ипусет, по-прежнему избегая моего взгляда. — Все отменяется.
Я набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул сквозь сжатые зубы.
— Конъюнктура момента, — сказал Ипусет. — Сумаррага нам нужен живым.
От боя барабанов у меня вдруг заболела голова; казалось, что маленький уродец Тлалок прыгает прямо в моем черепе.
— Вы меня слышите, Ботадеус? — спросил Ипусет. — Отзовите своего исполнителя!
— Не могу, — сказал я, тупо глядя перед собой.
Отсюда, с вершины Теокалли, самого высокого сооружения в Астлане, были видны зеленое море сельвы и тонкая полоска горной гряды Чапультепек на горизонте. Где-то там, в узком ущелье сидели Ксатмек со своими бойцами, ожидая условленного часа. Когда Сумаррагу убьют, гарнизон Ареймеха поднимется по тревоге, и рыцарей Монсальвата вместе с драконами перебросят в город, а Ксатмек поведет своих мальчишек на штурм крепости, и захватит улей вместе с королевой и кладкой. Но если покушение не состоится…
— Прежде чем сесть в ложу, Сумаррага обойдет всех гостей, — прошептал Ипусет. — И он обязательно захочет пожать руку такому видному филантропу, как дон Ботадеус из миссии Тифарета. Просто предупредите его, а рыцари Монсальвата сделают остальное.
Страдающая ожирением и одышкой туша дона Хесуса де Сумарраги, облаченная в пурпурную мантию и увенчанная пурпурной же ермолкой, достигла, наконец, вершины Теокалли и оказалась на площадке для аутодафе. Как будто услышав слова Ипусета, инквизитор начал обходить трибуны и здороваться с гостями.
— В Астлане очень логичные законы, Ботадеус, — сказал Ипусет и показал на связанных еретиков. — Если в сердце человека нет веры в богов, ему вырежут сердце. Если человек поднимет руку на Верховного инквизитора, ему отрубят руку. А вот если человек замыслит и спланирует покушение… Сами понимаете.
— Понимаю, — сказал я, но Ипусета у меня за спиной уже не было.
…Не то, что бы мне было жалко Идальго: тортугский пират знал правила игры не хуже меня — каждый странник в чужом мире должен быть сам за себя. А вот Ксатмек… мальчишка погибнет по-дурацки, как и мечтал — в неравном бою за свободу Астлана…
Когда дон Сумаррага подошел к нашей трибуне, его лоб украшали бисеринки пота, а тонкие губы брезгливо кривились. Глаза его были похожи на колодцы для стока крови.
— Дон Ботадеус из благотворительной миссии Тифарета, — подсказали Верховному инквизитору, и Сумаррага пробурчал что-то невразумительное, протягивая мне пухлую, усыпанную перстнями руку.
Я крепко сжал эту безвольную ладонь и, заглянув в бездонные колодцы глаз, негромко сказал:
— Вас хотят убить.
По моим расчетам, у меня было часа полтора, от силы — два. Инквизиция умеет быстро развязывать языки. И если пытки Фробишер еще выдержит, то пейотль…
Я отпустил извозчика за квартал от своего бунгало, и остаток расстояния преодолел бегом, прячась в кустах сирени. Свет горел только в одном окошке первого этажа — в комнате прислуги. Моя кухарка Марина по вечерам занималась вязанием.
Я перемахнул через ворота и, обогнув фонтан, подкрался к двери. Стоило мне вытащить ключи, как перед моим лицом открылось зарешеченное окошко, и на меня уставился ствол дробовика.
— Спокойно, Псаметтих, это я! Открывай…
Дробовик исчез, и мой тхебесский дворецкий, невозмутимый, как набальзамированная мумия, отворил дверь бунгало.
— Свет не зажигай, — сказал я. — Иди спать. И Марине скажи, понял?
Я буквально взлетел по лестнице, пересек коридор и ворвался в кабинет. Первым делом — сорвать галстук и сбросить пиджак. Теперь бар. Глоток текилы (прямо из горлышка, нет времени на возню с лимоном и солью) обжег горло и жидким огнем разлился по груди. А сейчас успокоиться и спланировать уход.
Телефон на столе тихонько тренькнул. Я поставил бутылку и аккуратно снял трубку.
— …вечер, господин Ипусет. Это Псаметтих. Он только что…
Сволочь. А я дурак. Надо было догадаться.
Времени было в обрез. В сейфе лежали мой старый поддельный паспорт на имя Ботадеуса, два миллиона тхебесских фунтов наличными, две тысячи сеннаарских долларов в дорожных чеках, платиновая сеннаарская кредитка и новенький, абсолютно настоящий желтый паспорт на имя Иосифа Лакедема, гражданина Тхебеса, с погашенной визой в Астлан (переклеить фотографию в тхебесском паспорте — дело настолько пустяковое, что я проделал это собственноручно за пять минут, вспомнив уроки Лайлы по обращению со скальпелем и клеем). Еще там были старые расписки Ксатмека, договора с торговым домом «Хастур и сыновья» и билет на пароход «Дромос», отплывающий с озера Тескоко по Великой Реке в Тимбукту.
Я открыл шкаф, достал и надел кожанку, потом вытащил потрепанный (еще с Гиннома) армейский рюкзак, сгреб туда все деньги и смахнул со стола коробку с сигарами. Рассовал по карманам кожанки тхебесский паспорт, билет на пароход, кредитку и дорожные чеки. Все остальное свалил в пепельницу и крутанул колесико зажигалки.
Когда на паспорте Ботадеуса неохотно вспучился ламинат и начали заниматься страницы, с улицы донеслось лошадиное ржание и — чуть погодя — собачий лай. В неверном свете маленького костра я метнулся к окну, выходящему во двор, и дернул ставни. Их заклинило.
Грохнула входная дверь, и по лестнице затопали подкованные железом сапоги. Я схватил стул и попытался выломать ножку. Безуспешно. Ну почему я хранил дробовик внизу, а не в кабинете?!
— Открывайте! — В дверь два раза ударили кулаком, а потом, похоже, ногой. Негромко рявкнул молосс.
Я с размаху обрушил тяжелый стул на ставни. Они разлетелись в щепки; брызнули осколки оконного стекла. В этот момент за дверью треснул выстрел, слишком сухой и отрывистый для автоматного. Потом еще один. Заскулил молосс. И еще один. Скулеж оборвался.
Замок двери щелкнул, и в кабинет вошел Ксатмек с вымазанным сажей лицом. В руке он держал длинноствольный маузер. Из ствола поднимался дымок.
— Быстрее, Раххаль, — сказал он и указал маузером на разбитое окно.
Я повернулся к окну и потерял дар речи. В патио, где я по утрам завтракал, пил кофе и читал газету в тени раскидистого каштана, сидел, сложив крылья, бойцовский дракон императорской породы.
ПЕРЕХОД
От дракона пахнет ветром и пряностями. Под шелковистой чешуйчатой кожей перекатываются крепкие мускулы. Кожистые крылья взмахивают совершенно беззвучно, отталкиваясь от плотного и горячего воздуха астланской сельвы. Деревья внизу кажутся темно-синими в вечерних сумерках.
Дракон поворачивает голову и косит на меня желтым глазом. Ксатмек тянет за уздечку (на упряжи и седлах — кресты Монсальвата), и дракон начинает набирать высоту. Небо затянуто мрачными, набухшими тропическим ливнем тучами. В тучах потрескивают молнии. Волосы на моей голове начинают шевелиться и искрить.
Ксатмек хлопает меня по плечу и протягивает мне защитные очки-консервы на кожаном ремешке. Значит, скоро мы попадем в Небесный Эфир.
Сквозь грозовой фронт мы проходим, как через парилку. Ксатмек и я промокли до нитки, влажно блестят драконьи крылья. Где-то рядом рокочет гром, проблески молний мертвенно белы. Пару могучих взмахов — и мы над облаками…
Солнце висит в прозрачном голубом небе, окрашивая перистые верхушки облаков в нежно-лиловый цвет. Дракон выгибает шею и длинным вибрирующим свистом приветствует солнце. Ксатмек дрожит, меня охватывает эйфория. Хочется кричать.
Теперь я понимаю Фуада. Ничто не в силах сравниться с чувством полной, всепоглощающей свободы, дарованной летящему дракону. Впервые за долгое время я чувствую себя свободным, не скованным никакими рамками и ограничениями; чувствую себя живым.
Дракон вытягивается в струну, складывает крылья и резко пикирует вниз.
Тхебес
После полуночи в «Кенотафе» начиналось самое интересное: из-за введенного фараоном Сиптахом комендантского часа большинство случайных посетителей растворялось в ночной мгле, и оставались только завсегдатаи, которым плевать было и на комендантский час, и на патрули «Мастабы», и на самого фараона Сиптаха.
Когда часы на башне аэропорта пробили двенадцать, я одернул манжеты рубашки, поправил запонки и отряхнул несуществующую пылинку с лацканов белого смокинга. Пора было обходить свои владения.
Первым делом я спустился в игорный зал. Азартные игры на деньги в Тхебесе были официально запрещены, но по средам и субботам здесь играл сам полковник Метемфос, и потому облава мне грозила только в случае его крупного проигрыша. Сегодня была среда, и Метемфос играл в рулетку. Я остановился у ломберного столика и немного понаблюдал за его игрой.
Судя по скромной горке фишек, полковник играл по-маленькому, проигрывал, из-за чего нервничал и курил черные вонючие сигарки. Я вытащил свой золотой портсигар, постучал по нему папиросой и кивнул крупье. Тот еле заметно кивнул мне в ответ и с жужжанием запустил шарик по кругу. Закурив, я со спокойной душой направился в ресторан — полоса удачи на этот вечер Метемфосу была гарантирована…
В ресторане было многолюдно и шумно. Иоахим Гинденбург, мой бухгалтер, в недавнем прошлом — профессор математики, сидел в своем углу за конторкой и сосредоточенно накручивал ручку арифмометра.