В палеонтологическом отношении рухляки считались пустыми, немыми. Сотрудники Докучаева в отчётах писали, что рухляки Нижегородской губернии вполне «безмолвствуют»[98].
Было несколько объяснений необычному факту.
Московский профессор Герман Адольфович Траутшольд полагал, что рухляки – следы большого моря с ядовитой водой, в которой «существование животных» было невозможным. Или, по другой его гипотезе, животные в древнем море всё же обитали, но их остатки погружались в песок, который оставался рассыпчатым, не скреплялся цементом и поэтому в нём постепенно растворились и исчезли «даже признаки окаменелостей»[99].
Из-за отсутствия окаменелостей рухляки считались геологической загадкой. Было не вполне ясно, когда они образовались: в пермском или в следующем за ним триасовом периоде. Впрочем, Докучаева эта загадка мало волновала. Спор, считать рухляки триасовыми или пермскими, не интересовал ни его, ни земство. «Всё, что относилось специально до рельэфа и геологии местности, изучалось нами на столько, на сколько это было необходимо для главной цели», – писал Докучаев в предисловиях к отчётам помощников.
Вероятно, он с самого начала решил относить рухляки к пермскому периоду – так о них написано в отчётах, опубликованных до поездки Амалицкого. Теперь стало ясно, что Докучаев угадал. Найденные в Горбатовском уезде окаменелости принадлежали пермским животным и исчислялись сотнями, если не тысячами образцов. «Немые рухляки» оказались не просто разговорчивыми, но даже болтливыми. Зачастую их переполняли окаменелости, хотя и весьма однообразные. Почти все находки принадлежали двустворчатым моллюскам, по форме и размерам напоминавшим миндаль. Причём сами раковины не сохранились, от них остались только внутренние или внешние слепки. Стоит на примере пояснить отличие.
Если вазу заполнить цементом, а потом разбить, то из застывшего цемента получится внутренний слепок вазы. С внешним сложнее. Для этого вазу надо погрузить в цемент, потом её разбить и извлечь обломки. Внутри останется полость. Если её заполнить раствором, получится внешний слепок. Внутренний слепок отражает внутреннее строение раковины, внешний – наружное.
Трудность состояла в том, что одни виды древних моллюсков были описаны по внутренним слепкам, другие – по внешним, третьи – по самим окаменелым раковинам, четвёртые – по отпечаткам. Сопоставить одно с другим, третье с четвёртым и всё вместе представляло собой нетривиальную и зачастую нерешаемую задачу. «У меня теперь действительно – редкая коллекция, но ирония судьбы – из 10 мест есть у меня ископаемые и все одни пластинчатожаберные… Есть несколько таких раковин, от которых известны только внутренние ядра, а у меня как раз наружные», – писал Амалицкий[100].
Помимо раковин двустворчатых Амалицкий собрал в рухляках куски пермских деревьев, причём на одном даже сохранились «как бы места прикрепления сучков и нечто в роде отдельных наслоений коры». Он нашёл чешую и «другие части рыб», крошечные зубы амфибий и большой зуб, который посчитал за зуб хищного ящера деутерозавра (Deuterosaurus biarmicus). В одном местонахождении оказались «целые скопления различного рода костей, которые, хотя и не потеряли своей структуры, но плохо сохранили наружный вид»[101]…
Иностранцев говорил, что прямая задача геолога заключается в том, чтобы «реставрировать физико-географические условия» прошлого и восстанавливать «условия жизни организованного мира»[102]. Амалицкий старался следовать этой идее и старательно реконструировал палеогеографию и палеоэкологию. В монографии про Горбатовский уезд он вкратце написал, что в пермском периоде здесь проходил берег моря, а пёстрые рухляки являются мелководными прибрежными отложениями. На близость суши указывали стволы растений, кости ящеров, а также обильные остатки двустворчатых моллюсков, которых Амалицкий считал пресноводными.
В 1884 году Докучаев вновь увеличил число помощников, которых прозвал «почвенниками». Амалицкий тоже отправился в Нижегородскую губернию, но теперь его задачи отличались от задач остальных участников: он проводил уже не почвенную съёмку, а полноценное изучение пермских отложений. Кроме рухляков он занялся исследованием подстилающих морских известняков.
Работу он проводил на средства Санкт-Петербургского общества естествоиспытателей, хотя формально трудился в интересах земства.
Пермские породы выходили на поверхность во всех без исключения уездах губернии. Амалицкий ездил изучать их три года подряд. Он облазил десятки обрывов, пещер и штолен, осмотрел обнажения в овраге Лубочный Враг, на реке Вонючке и у деревни Погибелка, собрал десятки килограммов горных пород и окаменелостей.
Составлять коллекцию помогали другие участники экспедиции. Вернадский передал Амалицкому кость ящера и чешýи рыб из рухляков у Нижнего Новгорода[103]. Левинсон-Лессинг отдал небольшой позвонок ящера из Васильсурского уезда[104].
За три года у Амалицкого скопилось множество материалов и наблюдений. Разобраться в них оказалось непросто. Пермские слои зачастую выглядели совершенно перепутанными: они были «то горизонтально напластованы, то выведены из этого положения и сильно возмущены: иногда волнисто изогнуты» и «даже поставлены на голову»[105].
По итогам исследований Амалицкий разделил их на две части: известняки и лежащие на них рухляки («породы с песчаным характером»). Он сопоставил десятки разрезов, проследил изменения слоёв и по итогам работы нарисовал целую картину гибели пермского моря. По его словам, вначале море было открытым и глубоким, в нём отлагались слои известняков с остатками глубоководных брахиопод и фузулин. Постепенно море мелело, фауна менялась. Исчезли обитатели глубин, уменьшилось число брахиопод, вместо них появились раковины мелководных моллюсков, в том числе брюхоногих. Шли века, море продолжало высыхать, берег приблизился. Вместо известняков дно стали устилать пёстрые рухляки, переполненные остатками двустворчатых.
В рухляках сохранились разнообразные свидетельства близкой суши: кости ящеров в большом количестве, но плохой сохранности, стволы деревьев, «от которых сохранилась одна лишь кора», скопления окатанной гальки величиной с орех и даже отпечатки капель дождя, который случился много миллионов лет назад[106].
Личная раковина Иностранцева
Профессор Иностранцев называл геологический кабинет Петербургского университета своей личной раковиной, куда он может спрятаться, «как улитка», от неприятностей и «внешней жизни»[107]. Он получил его в своё распоряжение в 1869 году. Здесь стояли три полупустых шкафа с остатками морских животных мелового периода из Курской губернии, юрскими аммонитами из-под Рязани, несколькими трилобитами из окрестностей Петербурга и купленной по случаю коллекцией зарубежных ископаемых.
Всё поменялось в 1874 году, когда в кабинет заглянул пожилой палеонтолог и коллекционер Эдуард Иванович Эйхвальд. Его коллекция окаменелостей была крупнейшей в стране, насчитывала 30 тысяч образцов со всех регионов и «геологических образований России», начиная с Крыма и заканчивая Алеутскими островами. В ней были остатки моллюсков и ящеров, хвощей и носорогов – многие уникальные. Эйхвальд собирал коллекцию более полувека. Что-то находил сам, что-то дарили почитатели и бывшие ученики – горные инженеры. Ему не раз предлагали продать коллекцию. В конце концов поступило предложение, от которого было трудно отказаться. Американский миллиардер и филантроп Пибоди хотел купить коллекцию за десять тысяч долларов, чтобы передать в новый университет США. Но Эйхвальд заявил, что не хочет продавать коллекцию за рубеж и предложил Петербургскому университету купить её дешевле – за шесть тысяч рублей. В доказательство её ценности предъявил письмо Пибоди.
Впрочем, газеты уверяли, что сделка с американцем сорвалась не из-за патриотических чувств Эйхвальда, а от скоропостижной кончины Пибоди. Он в самом деле скончался незадолго до визита Эйхвальда в геологический кабинет.
Запрошенная сумма в любом случае была слишком велика. Геологическому кабинету на все расходы отпускали шестьсот рублей в год. Но Иностранцев не стал отказываться от возможности получить лучшую палеонтологическую коллекцию страны. Он попросил Эйхвальда подождать с ответом и обратился за помощью к министру финансов Михаилу Христофоровичу Рейтерну. Тот сказал, что уже слышал «о патриотическом поступке Эйхвальда» и приказал отыскать требуемую сумму.
Коллекцию купили. Две тысячи рублей Эйхвальд получил сразу, четыре тысячи ему обещали выплатить в течение четырёх лет. Он планировал за это время проверить все этикетки, чтобы не было ошибок в определениях, и, кроме того, пообещал отдавать в кабинет все «предметы по палеонтологии, которые поступят к нему после покупки коллекции до самой его смерти».
Смерть пришла скоро. Эйхвальд умер вскоре после заключения сделки. А коллекция окончательно перешла в собственность университета в 1879 году[108]. Волей случая геологический кабинет стал палеонтологическим, а Петербургский университет – обладателем крупнейшей в России коллекции окаменелостей. Таких богатых материалов не было даже в Академии наук. Кабинету пришлось перебраться в более просторные комнаты и заказать новые шкафы и витрины.
Коллекцию разбирали долго и неспешно. У Иностранцева был своеобразный оброк для учеников: геологи, оставшиеся на кафедре для подготовки к профессорскому званию, один год работали в кабинете бесплатно. Исключений не было.