Рынок и таверна
Агентства рукописных новостей были орудием привилегированных особ. Расходы на коммерческие рукописные новости не были в этом смысле недостатком: скорее, расходы давали уверенность в авторитете, которую люди, обладающие властью, искали в хорошо информированном источнике. Те, у кого нет доступа к этим услугам, могли по-прежнему много узнать из печатных новостных брошюр, более беспорядочного и общедоступного средства массовой информации. Но в новостной культуре все еще была третья составляющая, которую нельзя игнорировать: новости передавались из уст в уста.
Сила вербальной передачи новостей была впервые продемонстрирована в Англии в годы после Реформации. В 1530-х годах введение нового богослужения и роспуск монастырей вызвали всеобщее беспокойство и определенное сопротивление. Задача следить за тем, чтобы это не вышло из-под контроля, выпала на долю Томаса Кромвеля, лояльного министра Генриха VIII и предводителя нового протестантского режима. Кромвель был невероятно доскональным. В эти трудные и тревожные годы главный секретарь и его агенты развернули длительную кампанию по искоренению инакомыслия и наказанию винов-ных[272]. Многие из тех, кто попал в его сети, были едва ли грамотны и не очень красноречивы. Денис Джонс, кузнец из Лондона, сообщил ему новости, которые он услышал в гостинице Bear Inn в Рединге.
Некоторое время назад он выпивал с группой путников с острова Уайт, когда вошел уличный торговец и сказал им «что слышал в Лондоне, как королеву Анну казнили и сварили в свинце». Другие передавали слухи об изменениях в королевском законодательстве и даже о смерти короля. Когда в марте 1535 года Адам Фермур из Уолдена в Эссексе вернулся домой после поездки в столицу, он столкнулся с неизбежным вопросом: «Какие новости?». Его соседи без труда вспомнили его пугающий ответ. «Клянусь кровью божьей, дурные вести! Ибо король издает такие законы, что в случае смерти мужчины его жена и дети будут просить милостыню»[273]. С точки зрения политики подобные слухи были опасны, и неудивительно, что правительство принимало такие решительные меры. Даже в такой стране, как Англия, где новости печатались только в Лондоне, слухи распространялись очень быстро, хоть не всегда им можно было верить.
Доиндустриальное общество все еще было в значительной степени устной культурой. Дело было не только в том, что многие мужчины и женщины не умели читать, хотя это определенно было правдой. Скорее, весь процесс социальной организации и принятия решений был выстроен на общении и личных контактах. Правительства по всей Европе могли воевать, принимать законы и повышать налоги, но эти решения еще нужно было объяснить гражданам. Необходимо было получить широкое общественное согласие, потому что иначе законы не могли бы быть исполнены. Государствам не хватило бы сил для постоянного контроля над гражданами.
Люди всегда были крайне любопытны: новости о соседях, друзьях, о могущественных мира сего, великих событиях и катастрофах — все это добавляло разнообразия реальности повседневного существования. Основными местами для этого социального взаимодействия были рынок и таверна. Они объединяли путешественников и местных жителей, грамотных и неграмотных, представителей разных социальных слоев и, в некоторой степени, мужчин и женщин. Это было царство устных новостей.
На рынке
Торговая площадь была центральным местом обмена информацией в европейском обществе. Мало людей имели возможность путешествовать на дальние расстояния. Большинство предметов первой необходимости можно было приобрести в деревне или на местном рынке. Со времен Средневековья рыночные города строились на расстоянии около 30 миль друг от друга. Большинство деревень было не более чем в 15 милях от города: тяжелый день в пути туда и обратно для всадника или фермера с его быками и телегой[274]. Такие изматывающие поездки способствовали построению европейской дорожной системы с ее сетью гостиниц и ночлегов, а также почтовых станций.
Всевозможные развлечения и рассказы привозили бродячие артисты, знахари и путешественники. Они играли важную роль в распространении новостей. В отличие от благородных репортеров, про которых мы говорили ранее, это были люди низкого социального статуса. Алиса Беннет, бедная жительница Оксфордшира, описывалась как женщина, которая ездит из города в город «чтобы продавать мыло и свечи, тем самым зарабатывая себе на жизнь, а еще рассказывает о том, что она видела и слышала»[275]. Периодически правительство пыталось пресечь эту болтовню, но все тщетно. В Англии любой путешественник, прибывший из столицы, считался авторитетом и, вероятно, всегда слышал один и тот же вопрос: «Какие новости в Лондоне?» Что-то можно было услышать от лодочников, переплывших Темзу, что-то — из вездесущих таверн. В 1569 году Гарри Шедвелл услышал различные новости о герцоге Альба в Нидерландах и тревожный рассказ о том, что десять тысяч шотландцев присоединились к Восстанию северных графств. Уильям Фраунци вернулся в Эссекс со слухом, что «в Тауэре сидит человек, который говорит, что он король Эдуард»[276]. Путешествующие торговцы также периодически приносили письма друзьям и родственникам в провинции, как в случае с лондонским учеником, который в 1619 году отправил своим родителям в Уиган, Ланкашир, депешу:
«У меня мало времени, но похоже, что в Англии грядут большие перемены. Много странных вещей происходит в Лондоне. Меч поднялся из-под земли в городе под названием Ньюмаркет, где находится король. И другие странные вещи, о которых я теперь не буду говорить»[277].
Учитывая, что новость эта — полная чушь, можно только догадываться, какие еще невероятные вести можно было услышать на улицах. Но мы можем почувствовать волнение новоиспеченного лондонца, счастливого оказаться в самой гуще событий и не прочь подразнить своих родителей невероятными новостями.
Рынок был главным общественным пространством любого сообщества. Он собирал жителей города и окрестных деревень и путешественников, которые приезжали покупать и продавать. Торговые города также часто были резиденциями местного правительства и других влиятельных организаций, таких как городские корпорации и гильдии. А иногда в рыночных городах также могли быть расположены местные суды или заседания присяжных. Пекари, торгующие хлебом с недостаточным весом, мошенники, проститутки или бродяги — все они часто подвергались насмешкам или телесным наказаниям на рыночной площади. Иногда это также было местом казни, хотя приговор часто выносился на каком-то другом большом открытом пространстве вдали от основной торговой зоны. Казни всегда были публичным зрелищем. Современным глазам это кажется жестокостью и вуайеризмом, однако публичное наказание было естественным для того времени[278]. Правосудие было коллективным процессом, а исполнение — ритуальным актом изгнания. Таким образом, хотя наблюдатели могли иногда жалеть заключенных в их ужасающие последние минуты, они, несомненно, одобряли судебный процесс. И уносили новости вместе со своими покупками.
Иногда высказывается предположение, что новости о наиболее сенсационных событиях охотно использовались ловкими публицистами, распространяющими рассказы о преступлениях и признаниях заключенных перед лицом смерти. Это кажется невероятным, по крайней мере в XVI веке. Известно, что такие отчеты о преступлениях широко распространялись и в течение долгого времени после события[279]. И не важно, где произошло преступление или казнь — это так или иначе было поучительное событие. В Англии подобный рынок новостей был невозможен, поскольку практически не было печатных изданий за пределами Лондона[280]. О таких событиях в основном рассказывали очевидцы. А труп, оставленный гнить на виселице, послужит напоминанием тем, кто придет позже.
Посетители рынка также могли присутствовать при происходящих событиях. На рынках власти зачитывали информацию о последних постановлениях или сообщали о новых законах. В крупных городах, где рынок функционировал постоянно, эти объявления могли быть зачитаны в любой день. Во Франции и в других странах публичное оглашение свежего королевского указа сопровождалось тщательно продуманной церемонией. Чтобы привлечь внимание, появлялся королевский герольд в сопровождении трубачей. Когда толпа замолкала, он декламировал объявление короля, после чего переходил к следующей главной улице. В Париже в таких случаях использовался фиксированный маршрут. Затем курьеры доставляли новые указы в основные провинциальные города, где муниципальные власти были обязаны повторить церемонию.
Трудно сказать, насколько серьезно такой формат чтения важных новостей воспринимался публикой. По-видимому, трубач (в других местах звон колокола) привлекал внимание; но общий шум, кудахтанье и мычание живых животных затрудняли восприятие. Более того, прокламации зачастую были длинными и составленными формальным юридическим языком, сложным и запутанным. Именно поэтому объявление впоследствии вывешивали в большом количестве экземпляров на видных общественных местах — на рынке, на дверях церкви, в пунктах взимания платы. Публичное чтение лишь привлекало внимание к тому, что происходит что-то важное, и граждане должны ознакомиться с деталями.
В периоды дефицита высокие цены и пустые прилавки были поводом для властей предпринять шаги для смягчения кризиса. Собрания отчаянных горожан создавали благоприятную среду для распространения слухов, дезинформации и недовольства. Большинство городов могли позволить себе лишь горстку судебных приставов или охранников. Поддержание закона требовало молчаливого общественного согласия, а в случае беспорядков власти мало что смогут сделать, кроме как пережить бурю. В таких обстоятельствах распространяемые слухи становились ядом, и положение усугублялось употреблением крепких напитков.
Давай споем об этом!
Рынок был важной составляющей информационной сети. А о его значении в деревенской жизни можно судить по народным сказкам: сельские жители ходили на рынок, чтобы продавать свои товары, но нередко были обмануты там подстерегавшими их жуликами. Рынок также был местом деятельности самых маргинальных фигур в мире слухов, странствующих торговцев[281]. В некоторых европейских культурах они были известны как «певцы новостей», потому что они буквально воспевали свои товары. Их песни часто были о современных событиях, которые они превращали в баллады.
Эта неотъемлемая часть новостного мира Средневековья сегодня не имеет эквивалента. Однако в Европе XVI века пение играло важную роль в передаче новостей в основном неграмотной публике. Торговцы, иногда слепые и часто в сопровождении детей, пели о событиях, а затем предлагали печатные версии для продажи. Продавцы выставляли свои товары на деревянном каркасе, перевязанном веревкой, поэтому эти публикации иногда называют «литературой на шнурках»[282]. Такие баллады явно печатались в огромных количествах, как мы можем видеть из тысяч экземпляров, перечисленных в инвентарных списках книжных магазинов. Сэмуэль Пипс купил целую стопку, когда посетил Испанию в 1683 году[283]. Однако, скорее всего, с учетом того, что инквизиция пристально следила за печатной индустрией, испанские исполнители баллад обычно избегали наиболее опасных тем[284].
6.1. Листовка с песней. Обратите внимание, что, хотя текст песни был хорошо напечатан, нотные записи отсутствуют. Опубликованный в 1512 году, он повествует о французской победе при Доле
В странах Европы, где актуальность была главным критерием спроса, такого не было. И несмотря на то что бродячие торговцы входили в число самых маргинальных групп Европы и часто подвергались жестокому обращению со стороны местных властей, торговля была прибыльной. В 1566 году в Нидерландах странствующий торговец заказал в Оверэйселле тысячу экземпляров листовок с тремя популярными политическими песнями. Он заплатил один гульден за всю партию. Даже если бы он продал их за самую маленькую монету, находившуюся в обращении, он получил бы солидную прибыль[285]. Песенными листами торговали и более авторитетными купцы, как, например, оксфордский книготорговец Джон Дорн: в 1520 году он продал более двухсот баллад. Он брал стандартные полпенни за лист, хотя для клиентов, купивших больше шести, были предусмотрены скидки[286]. В Италии печатные версии исполняемых песен, как правило, представляли собой короткие брошюры, а не листовки[287]. Были случаи, когда люди неплохо разбогатели на этом виде торговли. Знаменитый слепой певец Форли, Кристофоро Сканелло, владел собственным домом и смог вложить двести скуди в подготовку своего сына к коммерческой карьере. Другой известный и разносторонний балладист, Ипполито Феррарезе, смог закрепить свою известность как исполнитель, опубликовав свои собственные сочинения[288].
В Италии, в частности, уличные певцы были частью культурного кода. В XIII веке города нанимали певцов для выступления на пуб-личных церемониях. Что подготовило почву для более откровенного политического репертуара в XVI веке. Кризис в итальянской политике ввиду французского вторжения после 1494 года спровоцировал волну песен и баллад. В 1509 году, в разгар опасности для Венеции, местный летописец жаловался, что по всей Италии на площадях пели, декламировали и продавали антивенецианские стихи, «благодаря работе шарлатанов, которые зарабатывают этим на жизнь»[289]. Некоторые из них были намеренно организованы папой Юлием II, решительным и смертельным противником Венеции и государственным деятелем, который играл активную роль в продвижении политической пропаганды. Большинство этих листовок с песнями были очень дешевыми: «Покупайте, будут стоить вам всего три гроша», как было сказано в одной песне, воспевающей мощь противников Венеции. А некоторые песни и вовсе распространялись бесплатно, как это было в случае с пропагандистскими поэтическими произведениями о том, что папский легат официально въехал в Болонью в 1510 году[290].
Тем не менее целью этих песен было не только развлекать толпу, но и рассказывать о том, что происходит. Анонимный автор стихо-творения о битве при Равенне в 1512 году сказал, что когда он пишет песни, то думает не о том, чтобы «вы получили от этого удовольствие, а чтобы вы могли иметь хоть какое-то представление о том, что происходит». В тот период военных конфликтов и союзов певцам нужно было быстро реагировать, чтобы поддерживать интерес публики. Песня, сочиненная в честь морского сражения между феррарцами и венецианцами, которое произошло 22 декабря 1509 года, была напечатана уже к 8 января 1510 года. Певец, опубликовавший песню о битве при Аньяделло в 1509 году, утверждал, что написал и передал ее в печать в течение двух дней[291]. А французский поэт написал песню, посвященную победе гугенотов в Лионе в 1562 году, которая вышла на улицы в тот же день[292].
Пение также было важной частью праздников. Самыми популярными из этих политических песен были те, которые отражали общественное настроение праздника, обычно на уже знакомую мелодию просто придумывали новые слова (композиции, известные как contrafacta). А еще пение помогало справляться с плохими новостями. Издатели, как правило, не хотели испытывать терпение местных властей, публикуя прозаические рассказы о сокрушительном поражении, поэтому такие неприятные новости обычно передавались из уст в уста. Но даже здесь нужно было быть осторожными. Венецианский сенат, безусловно, осознавал потенциальную опасность свободного распространения политических песен во время кризиса. В 1509 году власти вмешались и запретили продажу песни, в которой критикуют императора Священной Римской империи Максимилиана I, бывшего врага, но теперь союзника (возможно, продавец просто не поспевал за ходом событий). И в то же время сенат продолжал поощрять продажу песен, направленных против Феррары.
В этот период песни были основным видом коммуникации на политические темы[293]. Но по прошествии века итальянские уличные певцы, похоже, стали выбирать более безопасную тематику. Посредством песен они праздновали отмену непопулярного налога или сообщали о разрушенном мосте. Отчасти это могло быть самоцензурой, но также отражало более враждебный политический климат. Во второй половине XVI века итальянские власти решили навести порядок в общественных местах. Регулирование выступлений в публичных пространствах было вызвано неодобрением Контрреформацией всего, что порочит достоинство общественной религии. Новые ограничения могли также рассматриваться как попытка внедрения новой политики в сочетании с притеснением авторов паскинадов и новостных рукописей avvisi[294]. В отношении уличных певцов, однако, эта попытка регулирования, похоже, не принесла плодов. Как члены маргинальной социальной группы, странствующие певцы теряли гораздо меньше, чем авторитетные типографии и владельцы информационных агентств. Когда в 1585 году Томмазо Гарзони опубликовал свою энциклопедию профессий, уличный певец занял в ней видное место. Он писал о них так: «Выросли, как сорняки, и заполонили города так, что от них не избавиться — на каждой площади не видно ничего, кроме шарлатанов или уличных певцов»[295].
В Германии тоже использовали живое музыкальное сопровождение с целью прославления политики. Мартин Лютер был страстным музыкантом и сочинителем гимнов: некоторые из его сочинений до сих пор весьма востребованы. Мелодии вскоре стали настолько популярными, что стали использоваться в политическом контексте (позже французские кальвинисты применяли мелодии псалмов точно так же)[296]. Пик политической песни в Германии пришелся на период после поражения протестантов в Шмалькальденской войне (1546–1547). Победивший Карл V теперь попытался посредством Аугсбургского временного соглашения добиться частичного восстановления традиционных католических обычаев и верований. Некоторыми протестантскими городами и теологами, включая Филиппа Меланхтона, это было принято неохотно, однако большая часть лютеранской Германии стояла твердо. Под предводительством свободного города Магдебурга в героическом четырехлетнем сопротивлении лютеране выразили свои страдания шквалом брошюр и песен[297]. Прилежный поиск печатных и рукописных источников позволил нам выявить большое количество песен об этом периоде[298]. Большинство композиторов были людьми образованными. По крайней мере, изначально это не было уличной музыкой, хоть впоследствии и стало ею. Католический летописец Магдебурга вспоминал:
«Само по себе это промежуточное учение было воспринято с презрением. Они проклинали его и воспевали его. Они пели “Блажен тот, кто может уповать на Бога и не одобрять новую религию, ибо за ней стоит дурак”»[299].
А Лютер сочинил на эту тему сатирическую песню Ach du arger Heinz (нем. «Ах ты, плохой Хайнц»), направленную против убежденного католика Генриха Брауншвейгского[300].
Когда истощение запасов и тупиковое военное положение вынудили Карла V пойти на компромисс, лютеранство в Германии вновь обрело свободу. Магдебург сдался тогдашнему союзнику Карла, Морису Саксонскому, на удивительно хороших условиях. Однако Морис сделал одно исключение из этого снисхождения: он потребовал, чтобы министр Эразм Альбер был изгнан из города. Вклад Альбера в публикуемую литературу сопротивления, почти полностью состоящую из гимнов и сатирических песен, явно произвел на него впечатление. Морис настаивал на том, что, поскольку Альбер нападал на него в публичных и частных письмах, от него нужно избавиться[301].
Вспоминая, каким успехом пользовались песни среди народа, лютеранские государства твердо решили, что не допустят использования их против себя. Несколько городов приняли меры по контролю или запрету рыночных песен и певцов. Еще в 1522 году Аугсбург потребовал от своих типографов дать клятву, что они не будут печатать никаких постыдных книг, песен или стихов. Когда в 1534 году город, наконец, провел реформу, в новом постановлении о дисциплине четко оговаривалось, что это незаконно — писать, продавать, покупать, петь, читать или размещать подобные песни и баллады[302].
В Германии контроль над общественным мнением производился иначе, чем в других государствах Западной Европы. В большинстве немецких городов, как правило, книги и брошюры подвергались проверке перед публикацией. На практике же это занимало очень много времени, а назначенные цензоры, обычно гражданские чиновники, а не священнослужители, были слишком заняты другими обязанностями. Таким образом, большинство немецких властей в основном полагалось на самодисциплину, поощряемую суровыми наказаниями, когда они узнавали об особо злонамеренных или политически опасных публичных высказываниях.
Изучая систему управления общественным мнением в одной особенно важной юрисдикции — великом имперском городе Аугсбурге, — мы были поражены, как часто эти вмешательства были вызваны не печатью, а пением. В 1553 году один книготорговец попал в неприятности, когда запел в таверне песню, высмеивающую недавнее унижение Карла V при осаде Меца. Если продавец пытался проверить спрос на подобную песню, то тест не удался, так как большинство пьющих были слишком потрясены, чтобы хоть как-то на нее отреагировать, а дальнейшие попытки тиражировать песню привели к его аресту и допросу[303]. Здесь городской совет мог рассчитывать на поддержку местных жителей в обеспечении соблюдения разумных стандартов приличия.
В последние годы XVI века это социальное равновесие все больше расшатывалось, поскольку лютеране с растущей тревогой реагировали на возрождение католицизма. Изгнание в 1584 году популярного лютеранского священника Аугсбурга во время споров, последовавших за введением нового григорианского календаря, привело к шквалу песен, критикующих городской совет и поддерживающих изгнанное духовенство[304]. Некоторые из них были напечатаны, а другие широко распространены в рукописных копиях или народной молвой. Это были тяжелые времена с экономической точки зрения, и недовольные торговцы также активно участвовали в агитации. Авраам Шадлин признался, что написал Wo es Gott nit mit Augspurg helt («Когда Бог не поддерживает Аугсбург»), политическую песню, основанную на лютеранском псалме Wo Gott der Herr nicht bei uns halt (взято из псалма 124 «Если бы Господь не был на нашей стороне»). Поскольку Шадлин сдался, к нему отнеслись сни-сходительно. Йонасу Лошу повезло меньше, и после двух продолжительных допросов с пытками он признался в написании песни, которую пел на улице. Протоколы этих допросов (до сих пор хранящиеся в городских архивах Аугсбурга) демонстрируют, как много песен было напечатано в этот период[305]. Власти Аугсбурга жестко пресекли любые формы политического инакомыслия.
6.2. О сражении в стихах. Одно из многих музыкальных произведений, высмеивающих Аугсбургское перемирие
Вновь возродившиеся религиозные ордена капуцинов и иезуитов стали новыми мишенями для гнева лютеран. «Новая песня о капуцинах», распространившаяся в Аугсбурге около 1600 года, утверждала, что собранная ими милостыня шла на финансирование связей с проститутками. Пели ее на мелодию лютеранского гимна «Господь, храни нас стойко в слове Твоем»[306]. В следующем году Якоба Хотча привлекли к уголовной ответственности за исполнение клеветнических песен об иезуитах. Это произошло после инцидента, когда мальчик-католик ударил девушку-лютеранку за то, что та спела песню о том, что в аду полно священников.
Совет прилагал все усилия, чтобы усмирить междоусобный гнев, но тщетно. В трудные годы перед Тридцатилетней войной эти провокационные композиции могли легко разрушить хрупкое общест-венное перемирие. В 1618 году, накануне боевых действий, Совет приказал своим офицерам искоренить газеты и песни, циркулирующие в городе. По всей видимости, это было спровоцировано обнаружением и конфискацией иллюстрированной новостной баллады об осаде, взятии и завоевании католического города Пльзень[307]. Согласно песне, восстание в Богемии было вызвано махинациями иезу-итов, «отродья гадюк», действующих по наущению папы. В двухконфессиональном Аугсбурге это выходило далеко за рамки того, что допускалось в новостях. Но, несмотря на свою бдительность, Совет счел практически невозможным контролировать то, что распространялось в основном из уст в уста.
Вторая половина XVI века стала эпохой английских уличных баллад[308]. По нашим оценкам, к 1600 году по стране циркулировало более четырех миллионов листовок с печатными песнями. Это были видимые остатки обширной песенной культуры; и хотя печатные плакаты предполагают интерес среди грамотных, их привлекательность не ограничивалась теми, кто умел читать. В 1595 году министр Николас Баунде отметил, что даже те, кто «не умеет читать, все же покупают баллады, в надежде когда-нибудь выучить»[309]. Те, кто не умел читать, знали мелодии и запоминали новые слова. Возмущенные священнослужители отметили скорость, с которой их прихожане запоминали баллады, противопоставляя это неспособности запомнить Писание. По словам Баунде, на каждом рынке или ярмарке можно было увидеть одного или двух человек, которые «пели или продавали баллады»[310].
Баллады писались на самые разные темы. Сэмюэль Пипс собрал весьма значительную коллекцию и разбил ее на категории. «Штаты и Времена» (то есть политика и текущие события) составили всего около 10 процентов — намного меньше, чем баллады про «Любовь (Приятное)» или даже «Любовь (Несчастное)». Однако можно предположить, что политические песни чаще распространялись только из уст в уста. Время от времени мы получаем свидетельства этого, когда в делах о клевете фигурируют точные адаптации популярных песен. Печатать политическую сатиру было гораздо труднее, чем веселые юмористические сказки или набожные религиозные баллады. Только во времена, когда политический контроль был серьезно ослаблен, политические баллады печатались в больших количествах. Во Франции Пьер де Л'Эстуаль услышал, а затем переписал по памяти большое количество политических песен, циркулирующих в Париже в 1590-е годы[311]. Ни одна из них не сохранилась в печати.
Это было тяжелое время для французской политики. Столица, оплот Католической лиги, кипела негодованием по поводу предательства Генриха III, убийцы их героя, герцога Гиза. Когда же в 1589 году король был убит, Париж с отвращением отреагировал на перспективу преемника-гугенота. Городские типографии начали печатать различные язвительные памфлеты. Что интересно, даже в то время, когда было безопасно печатать оппозиционные брошюры, ругательные стихи все еще распространялись в основном устно.
Балладист был мощной силой в распространении информации в XVI веке. Часть своей великой коллекции Пипс получил от другого раннего энтузиаста, Джона Селдена, и Пипс переписал в первый том наблюдение Селдена о важности баллад (которое он приравнивал к «клевете»). «Хоть некоторые и пренебрегают клеветой, но вы же видите, какую реакцию она вызывает. Ничто так не отражает дух времени, как баллады»[312].
Пение баллад было важной частью информационной культуры и приносило неплохой доход. Но не все балладисты были успешны. Не все обладали необходимыми качествами — крепким тело-сложением, сильным голосом, чтобы вас слышала толпа, ну и определенной харизмой. Преподобный Ричард Корбет, обнаружив, что странствующий торговец изо всех сил пытается продать свой товар на рынке в Абингдоне, бросился ему на помощь: «будучи красивым человеком и обладавшим редким голосом, он сразу же продал очень много товара»[313]. Мы не знаем, продержался бы этот робкий продавец баллад в бизнесе, если бы ему не пришли на помощь. Лучше об этом сказал некий Томас Спикенелл: «От ученика к переплетчику, потом бродячему торговцу, потом певцу и продавцу баллад, а теперь министру и хранителю пивнушки в Малдоне»[314]. Спикенелл подвел итог развитию средств массовой информации XVI века: от книжной торговли до пения, до церкви и пивной, за чем мы сейчас и проследуем.
Поговорим о великих лордах
Таверны были неотъемлемой частью зарождающегося современного общества. Подсчитано, что в одной только Англии было двадцать тысяч питейных заведений: примерно одно на каждые двадцать взрослых мужчин[315]. Вряд ли континентальная Европа обслуживалась хуже. Помимо церкви, с которой таверна безусловно конкурировала, это было основным местом встреч. Это было место, где делились новостями.
Как и другие социальные учреждения, гостиницы и таверны были самыми разными: от крупных, богатых заведений до малобюджетных и очень простеньких. Гостиницы занимали важное место в сети международного сообщения. В XIV веке трактирщики, помимо питания и проживания, играли важную роль в предоставлении банковских услуг для международного торгового сообщества. Многие денежные маклеры выступали в качестве трактирщиков, а многие трактирщики действовали как маклеры[316]. В провинциальных городах самые большие гостиницы, особенно те, что окружали рыночную площадь, часто предоставляли торговцам помещения для ведения бизнеса. Некоторые из них стали полупостоянными местами для торговли определенными товарами[317].
Развитие трансконтинентальной дорожной сети открыло перед умным предпринимателем новые возможности. Средневековые маршруты отмечали все придорожные гостиницы. В XVI веке многие из этих мест превратились в почтовые станции, отвечающие за размещение и перевалку лошадей для курьеров. Во многих местах почтмейстером становился самый солидный трактирщик города.
Смотрители этих элитных почтовых домов были хорошо информированными людьми, как и владельцы таверн. Перипатетический анабаптист Амвросий Штительмейр всегда заходил в таверну, чтобы узнать, проповедует ли местный служитель в соответствии с Евангелием[318]. Путешественники спрашивали совета трактирщиков о дальнейшем маршруте и о местных обычаях. Руководства для паломников рекомендовали определенные гостиницы и конкретных хозяев, таких как Петер фон Фриберг, «немецкий хозяин» в Женеве, который был готов «помочь вам во всех делах». Этот вид бизнеса был очень прибыльным. Когда паломник Ханс ван Халдхейм решил ра-зыскать известного святого в Берне, он направился к хозяину гостиницы «Белл». Хозяин охотно рассказал ему, как получить аудиенцию у мудреца-затворника, и предложил лошадь в дорогу: «Мой дорогой, тебе не нужно идти пешком, я одолжу тебе жеребца. У меня в конюшне стоят три лошади, и ты можешь выбрать, какая тебе нравится»[319].
6.3. Немецкий разносчик рекламирует свои товары. Обратите внимание на размещенную на видном месте копию Neue Zeitung
Владельцы гостиниц считали своим долгом быть в курсе событий, и у них были для этого многочисленные возможности. В местах, где не было подходящих зданий, такие гостиницы могли служить импровизированными судами или даже местом съезда приезжих сановников. Однако эти элитные заведения были не похожи на таверны XVI века. В таверны приезжали шумные, вонючие и часто жестокие постояльцы. Люди приходили выпустить пар, отпраздновать с друзьями и забыть о заботах суровой и мучительной жизни.
Это были места встреч и общения. Люди обсуждали злободневные вопросы, распространяли слухи и пели песни. К разговорам всегда присоединялись незнакомые люди, ведь одинокий путешественник часто вызывал подозрения, более того, во многих местах правила обязывали хозяев гостиницы сообщать имена незнакомцев, снимающих комнаты на ночь. А странствующим музыкантам разрешали устраивать импровизированные представления.
Ну а в силу того, что эти места были связаны с алкоголем, ненормативная лексика и драки были привычным делом. Согласно нашему анализу различных частей Европы, около одной трети жалоб, рассматриваемых светскими и церковными судами, было напрямую связано с тавернами[320]. Тем не менее таверны также были местом серьезных политических дискуссий и пения гимнов и псалмов. В первые дни Реформации евангельские группы сообщали о конкретных тавернах, где можно было безопасно собираться[321]. В городах, где не было книжных магазинов, гостиницы стали пунктами распространения евангельских брошюр. Во время Немецкой крестьянской вой-ны 1524–1525 годов таверны сыграли важную роль в распространении информации о движении по всей Империи[322].
Крестьянская война в Германии была не просто восстанием, она также была связана с Общественным Евангелием[323]. По мере распространения новостей о волнениях крестьян муниципальные власти были особенно встревожены мыслью о том, что их собственное население может присоединиться к ним. Особенно хорошо задокументирован случай, связанный с расследованием, проведенным с целью уничтожить сторонников восстания в немецком городе Нордлинген. Нордлинген находился в эпицентре бури, и на собрании в 1525 году сочувствующие крестьянам горожане попросили город заявить о поддержке мятежа. Сторонники крестьян оказались в меньшинстве, но город все еще находился в состоянии повышенной готовности, когда 8 мая член ночного дозора Ганс Трумер был арестован за исполнение крамольной песни. Песня была написана местным ткачом Контц Анахансом, и, похоже, она циркулировала в городе после апрельских событий. Звучала она так:
Стервятник взлетел высоко
Над Хегау возле Шварцвальда
И вырастил потомство.
Крестьяне везде.
Они стали мятежными
В немецкой нации
И создали собственную организацию.
Возможно, им это удастся[324].
Допрос Трумера и его сообщников позволил городскому совету реконструировать в некоторых деталях процесс, благодаря которому песня стала общеизвестной. Ее спел в трактире Бальтазар Фенд, один из лидеров апрельских волнений. Антон Фурнер, член совета, услышал об этом и попросил Анаханса спеть ее у себя. Затем ее спели в другой гостинице. К маю песню знало такое количество людей, что даже пьяный Ханс Трумер мог вспомнить слова. Уместно отметить, что в Нордлингене в то время не было печатного станка. Призыв Конц Анаханса к оружию передавался только устно.
Городской совет жестко подавил волнение. Причастные к этому были допрошены под пытками. Трактирщик Фенд был казнен. Без такой суровости маловероятно, что у нас была бы судебно-медицинская реконструкция того, как распространялись новости и как разгоралось потенциальное восстание. В более спокойные времена, когда свидетелей просили назвать имена, большинство людей, пострадавших от акта группового насилия, не могли вспомнить подробности. Это была очень разумная стратегия защиты. Ранняя система правосудия в значительной степени полагалась на признание вины для вынесения приговора, поэтому допрашиваемые по понятным причинам неохотно участвовали в потенциально смертельных актах самооговора. Столкнувшись с такой самоуничижительной забывчивостью, немногие магистраты были достаточно упрямы, чтобы упорствовать перед лицом противоречивых или неполных доказательств. Бюрократия правосудия в этот момент просто не справлялась с этой задачей. Испанская инквизиция, защищающая чистоту веры, была редким исключением. В расследованиях инквизиции за словами, сказанными в гневе или из-за выпивки, обычно следовало покаяние[325].
Крестьянская война — особо напряженный период в истории в Германии. Таверна была местом, где можно было расслабиться и отвлечься, но там же мог завязаться потенциально опасный разговор. «Хотите услышать сплетни о великих лордах, принцах и других могущественных людях? Просто сходите в таверну»[326]. Со временем трактирщики стали все чаще использовать свои помещения в качестве новостных каналов, расклеивая печатные листы на стенах, а в XVII веке — раздавая газеты. В некоторых немецких юрисдикциях по закону требовалось, чтобы в гостиницах были выставлены печатные копии местных постановлений[327]. На многочисленных иллюстрациях XVII века трактир изображался как место для чтения, где вокруг добропорядочного гражданина стояла толпа простолюдинов с разинутыми ртами. Это были довольно стандартные изображения деревенских людей, предназначенные для насмешек изощренных буржуа. Но в них наверняка была доля правды.
Большая часть того, о чем разговаривали в пивных, к сожалению, утеряна. Но сохранилось достаточно, чтобы понять, что правительства XVI века были хорошо осведомлены о том, что разговоры в таверне имели опасный потенциал для подстрекательства и разжигания вражды. Информация, тщательно собранная Томасом Кромвелем в период Реформации в Англии, дает нам множество примеров подобных бесед. В период 1530-х годов многие горожане были счастливы представить смерть не только Анны Болейн, но и короля Генриха VIII. Поток ложных сообщений заставил правительство принять решительные меры и запретить любые крамольные пророчества. Было очевидно, что некоторые из них распространялись намеренно, зачастую лидерами местного сообщества, выступавшего против политики короля. В декабре 1537 года прихожане из Мустона в Восточном Райдинге отправились в Йорк, чтобы обвинить своего викария Джона Добсона в распространении таких пророчеств в деревне[328]. Правительству было нелегко доносить информацию до людей. В смутные времена люди были особенно склонны к панике и неправильной интерпретации недавно опубликованных законов. Льюис Герберт, возвращаясь домой из Лондона в Уэльс, остановился в таверне «У Агн-ца» в Абингдоне. Столкнувшись с неизбежным вопросом «Какие новости в Лондоне?», Льюис рассказал, что «На перекрестке в Чипсайде провозгласили, что нельзя играть в незаконные игры, и что ангел-ноблы (золотая монета) должны продаваться по 8 шиллингов, а грош по 5 пенсов за штуку» (изначально было 6 шиллингов 8 пенсов соответственно)[329]. Ничто так не могло обеспокоить его слушателей, как непроверенный отчет о манипуляциях с валютой.
Неудивительно, что в данных обстоятельствах английское правительство неоднократно предпринимало, хотя в основном безус-пешно, меры по запрещению распространения слухов и ложных сведений. Действия, письма или выступления, направленные на свержение королевской власти, считались государственной изменой. Акт 1532 года постепенно расширялся за счет актов 1534, 1552, 1554, 1571 и 1585 годов, то есть в период правления каждого тюдоровского монарха любой религиозной конфессии. В законах, унаследованных из средневекового периода, уже считалось преступлением произносить слова, считавшиеся крамольными, а в период правления Тюдоров это только укрепилось[330]. Правители утешали себя тем, что такие меры были необходимы, потому что люди по своей природе были легковесными и ведомыми. «Простолюдины глупы и легковерны, любят насилие и склонны распространять крамольные слухи, тем самым вызывая проблемы и восстания», — писала королева Елизавета в письме графу Шрусбери в 1565 году[331]. Во многих отношениях это было несправедливо. Простые люди часто оказывались довольно проницательными судьями в самых важных делах. Историки соглашаются, что глас народа, презирающий Анну Болейн и решительно защищавший права Катерины Арагонской, понимал причину революции в английской церкви гораздо лучше, чем те представители политической нации, которые настаивали на чистоте королевской власти. У людей было много способов добывать новости. Все были согласны с тем, что если у англичан и есть общая черта, то это страсть к новостям. Итальянский обозреватель и преподаватель языка Джон Флорио отметил, что запрос новостей всегда был «первым вопросом англичанина»[332]. Для путешественников составлялись разговорники с воображаемыми диалогами. «Какие у вас новости? Как дела в этом городе?» И несколько примеров ответов: «Я, к сожалению, ничего не знаю. Все идет хорошо»[333].
С кафедры
Не все с энтузиазмом относились к подобной страсти к новостям. Так, министр Джордж Уидли был куда менее снисходительным. Он считал, что прихожан интересуют лишь сплетни и пустая болтовня, и перетирание косточек ближних, а «если задать им вопрос о религии, они станут немыми, как рыбы»[334]. Подобное мнение широко распространено среди проповедников, но это не отменяет того, что кафедра сама по себе была важным каналом для новостей. Раз в неделю священник имел возможность обратиться к горожанам и придать какой-то смысл повседневным событиям.
В XVI веке в протестантской Северной Европе проповедь стала важной частью жизни людей[335]. Зачастую проповеди читали странствующие монахи, и происходило это нечасто. Лучшие проповедники были очень харизматичными личностями. Новости об их приезде быстро распространялись, и пропустить такое было невозможно. Знаменитые проповедники собирали много последователей, сопровождающих их с места на место. Священнослужители обсуждали свое прибытие заранее. Например, перед приездом Раймона Пера-уди по городу разносили печатные брошюры[336]. Проповедь всегда была новостью и происходила на главном общественном пространстве.
Великим достижением протестантской Реформации было то, что проповедь стала неотъемлемой частью богослужения[337]. Это также привело к тому, что проповедь перенеслась внутрь церкви и стала ответственностью духовенства в целом, а не небольшой группы проповедников-странников. У этого факта были свои достоинства и недостатки. Для прихожан еженедельное богослужение стало более понятным. Вместо того чтобы быть простыми наблюдателями мессы, проводимой на латыни, они теперь были ее участниками — пели, читали молитвы и слушали. Прихожане стали более информированной, но при этом более требовательной аудиторией. Ибо служитель должен был не просто произносить литургию и совершать мессу: от него требовалось толковать слово Божье.
В первые годы Реформации проповедь сама по себе была событием. О неизбежности изменения их религиозной практики люди узнавали, когда их священник, часто одетый более строго, чем обычно, поднимался на кафедру, чтобы провозгласить свою верность «чистому Евангелию». Ни один крупный город в Германии не присоединился к Реформации без поддержки видного местного священника. По мере того как Реформация укреплялась, священники стали по существу агентами государства, а их кафедры — каналом официальной политики. Как должностные лица, получающие зарплату, они должны были поддерживать порядок, проповедуя послушание и осуждая порок. Таким образом, религия и политика стали неразрывно связаны.
Все ведущие фигуры нового протестантского движения были вдохновляющими и неутомимыми проповедниками. Мартин Лютер совмещал свои обязанности профессора Виттенбергского университета с должностью священника (единственной) приходской церкви в Виттенберге; его навыки проповедника были отточены за годы до того, как он поссорился с папой. За свою долгую карьеру он прочитал более шести тысяч проповедей[338]. Жан Кальвин, реформатор из Женевы, проповедовал три раза в неделю. Его проповеди были настолько популярны, что путешественники специально приезжали в Женеву, чтобы послушать его[339]. Ученики ответственно переписывали каждую проповедь для потомков. Кальвин записей не одобрял — он четко различал свои академические лекции и эти импровизированные выступ-ления, — но во многом благодаря этим транскрипциям мы сегодня слышим подлинный голос мастера без посредничества печати. Кальвин частенько отклонялся от слова Священного Писания и говорил о современных событиях, обвиняя тех, кто не хотел отказываться от привычной религиозной практики, и тех, кто был причастен к темным делишкам[340]. Члены общины часто уходили, чувствуя себя обиженными и оскорбленными, а несколько раз это приводило к дракам за дверью церкви, внезапному прекращению богослужения[341].
Это была политическая игра, и Церковь была не прочь использовать проповеди в чисто политических целях. В 1546 году умер Мартин Лютер, отец протестантской Реформации, но для католиков печально известный отступник. Для католиков это был долгожданный момент истины: попадет ли он в ад? Поэтому для Реформации было жизненно важно, чтобы Лютер умер мирно и благополучно. Его помощники столпились у кровати, чтобы засвидетельствовать его кончину и рассказать о ней в своих проповедях[342].
По мере того как протестантское движение укреплялось, бремя религиозного обучения разделяли многие тысячи проповедников. Это была серьезная ответственность, и многие с ней не справлялись. Столкнувшись с тупым или некомпетентным проповедником, религиозные энтузиасты уходили в другие церкви, чтобы послушать более опытных практикующих. Те, кто оставались, иногда изо всех сил старались не уснуть. Проповедники часто жаловались, что прихожане слушают их невнимательно. Когда же в своей проповеди английский священник Николас Дэй, что казалось удивительно нескромным, осудил английскую экспедицию в Ла-Рошель в 1627 году, о нем сообщили три члена его конгрегации, один из которых, как оказалось, делал подробные записи[343].
Проповедник оправдался от этой неосмотрительности, но инцидент наглядно демонстрирует способность кафедры формировать общественное мнение. Отчасти это происходило потому, что местные пасторы случайно забредали на территорию деликатной внутренней политики, в отличие от средств массовой информации. В этом конкретном случае конспекты проповедей нельзя принимать за чистую монету, так как в них все сводилось к слову Божьему[344]. Священнослужители иногда пытались замаскировать за своими проповедями высказывания по политическим вопросам, однако власти это прекрасно понимали. Они не только внимательно слушали то, о чем пасторы проповедовали, но и использовали проповеди для пропаганды официальной позиции по актуальным вопросам. В Англии проповеди при дворе и на Кресте Павла в лондонском Сити были как поводом для объяснения официальной политики, так и возможностью для молодых и амбициозных людей заявить о себе[345]. Некоторые проповедники не одобряли проповеди около Креста Павла, потому что считали, что людей больше привлекают новости, чем благочестивые намерения[346]. Политические проповеди были важным инструментом власти. В Италии Франческо Висдомини прочитал две широко известные проповеди: одну в ознаменование примирения Англии с Римом в 1555 году при Марии Тюдор, а другую почти четыре года спустя, чтобы отразить последствия ее смерти в 1558 году[347].
Эти примеры помогают классифицировать проповедь как устное средство массовой информации, обсуждаемое в этой главе. В отличие от рыночных сплетен и разговоров в тавернах, проповеди вряд ли были основным каналом новостей. Мало кто из сидящих на скамейках впервые узнал бы о событиях, когда слушал проповедь. Но проповедь могла сыграть решающую роль в формировании интерпретации. Это было особенно действенно в эпоху, когда хорошие и плохие вести истолковывались относительно слова Божьего. Служители могли помочь своим прихожанам понять изменения в правительстве и религиозной практике, объявления войны и мира, стихийные бедствия и человеческие катастрофы. Проповедь формировала общественное мнение, подвластное слухам и дурным вестям. Проповедь была лекарством и бальзамом для встревоженных человеческих душ. Эффективная проповедь обращалась как к эмоциям, так и к интеллекту. Лучшие проповедники были хорошо образованны и харизматичны — к ним прислушивались, их уважали. Именно по этим причинам многие сторонники проповеди утверждали, что самостоятельное чтение Священного Писания не было альтернативой слушанию проповедей[348]. Интересно, что людям не обязательно понимать все, что они слышат (в случае газет — читают), чтобы осознать ценность информации[349]. Даже те, кто сидели много часов на скучных и монотонных проповедях, похоже, все равно ценили этот опыт. Так или иначе Церковь очень серьезно относилась к спасению душ своих прихожан.
Еженедельные проповеди стали мощным инструментом коммуникации, но также и потенциально опасным источником инакомыслия. Вот почему новые религиозные режимы уделяли так много внимания регулированию деятельности духовенства и почему духовенство коллективно обладало такой властью. Государство требовало от духовенства послушания и поддержки государственной политики. В ответ государство поддерживало усилия священников по созданию благочестивого общества. Таким образом, по воскресеньям, в то время как священнослужители увещевали своих прихожан, во многих европейских городах улицы патрулировали, следя за тем, чтобы магазины и таверны не работали: прогуливание проповедей не поощрялось[350]. По воскресеньям прихожане должны были присутствовать на проповеди. Но все прекрасно понимали, что это была лишь краткая пауза перед рабочей неделей, когда безраздельно властвовали сплетни, пение и мирское общение. Власти знали, что не в силах это контролировать.