Внутри, в коридоре, все стены увешаны фотографиями детей из школьного спектакля. Генри и Грета — нет, Ганс, а не Генри. Это же пряничный домик, и одна из стен вся из огромных «Смартиз», а другая из лакричных сладостей всевозможных сортов. Крыша покрыта шоколадной черепицей. А вот несколько фотографий ведьмы, скрючившейся под черной накидкой. Лицо девочки сморщилось под очками; понятно, как нравится ей этот маскарад. На какое-то время я останавливаюсь и рассматриваю фотографии Ганса и Греты. Одни в лесу, они крепко держатся за руки. Они стоят в одиноком луче света, окруженные темнотой, и от этого кажутся особенно маленькими. Их глаза очень большие, круглые и напуганные. Сразу понятно, что они заблудились.
Далее идут небольшие тексты, написанные от руки. Они пришпилены булавками к фиолетовому стенду. «Мой лучший друг» — это название, а под ним — нарисованные портреты лучших друзей.
Мой взгляд останавливается на имени Генри Вудалл, и я, помедлив, читаю:
«Мой лучший друг — Ричард Дженкинс. Он учится в моем классе, но он ездит в кресле-коляске, и мы его везде возим. Мне бы тоже хотелось иметь кресло-коляску. Мне кажется, что это так здорово…»
— Я могу вам чем-то помочь?
Я подскакиваю от неожиданности и, обернувшись, оказываюсь лицом к лицу с официально-строгой дамой.
— Извините, — оправдываюсь я. — Я искала своего племянника, но, видимо, пропустила его на выходе.
Она высокого роста, старше меня; на ней гофрированное платье оливкового цвета, длинное, почти до пят, сверху — бежевая шерстяная кофта. Я просто уверена, что это директор.
— Все уже ушли, — говорит она. — Как зовут вашего ребенка?
— Генри. Генри Вудолл.
— О, конечно! — Она позволяет себе слегка улыбнуться. Генри, должно быть, с характером. Точно как мой Генри. — Я видела, как он уходил из школы с мамой Тони Пекинса. Он знал, что вы придете за ним?
— Мы не договорились точно. Я сказала, что постараюсь прийти вовремя, если получится.
— Понятно. В следующий раз в подобной ситуации имейте в виду, что если у нас будет записка от мамы, то будет гораздо проще. Думаю, вы понимаете, что в наше время нужно быть очень осторожным в таких вопросах.
Я киваю.
— Конечно же, — соглашаюсь я.
— Вы знаете, где выход?
Я вновь киваю и направляюсь к главному входу. Дойдя до двойных дверей, я оборачиваюсь проверить, ушла ли она. Убедившись, что это так, я бегу по другому коридору в противоположном направлении, надеясь, что в здании больше никого нет. Здесь должен быть запасной выход. У меня не просто стучит в висках, а гудит, грохочет. Я пробегаю мимо рядов пустых вешалок, детских туалетов, опустевших классов. За любым углом я могу столкнуться с уборщицей.
Пожарная дверь: «ОТКРЫВАТЬ ТОЛЬКО В СЛУЧАЕ ЭКСТРЕННОЙ НЕОБХОДИМОСТИ».
Жаль, что не смогу запереть ее за собой. Это и есть случай экстренной необходимости. Потом кто-нибудь позаботится, чтобы ее заперли.
На детской площадке есть калитка с противоположной стороны. Я заставляю себя замедлить шаги и направляюсь к ней. Затаив дыхание, готовлюсь к неизбежной схватке. Но ничего не происходит. Я дохожу до калитки и выхожу через нее.
Тогда я снова пускаюсь бежать и не могу остановиться. Я все бегу и бегу, теперь уже по незнакомым улицам. Перебегаю дороги, не дожидаясь зеленого человечка светофора. Мелькают мамы с колясками, маленькие магазинчики. Все, я больше не могу. Я прислоняюсь к фонарному столбу, ловлю ртом воздух, чувствую, как сильно колет в боку. Наконец немного успокаиваюсь, начинаю дышать ровнее. Но в груди — это болезненное, саднящее ощущение. Через некоторое время я иду снова, медленно и осторожно, прямо к автобусной остановке. Сейчас я сяду на автобус и поеду в центр города, а потом пересяду на другой, поеду в противоположном направлении. Назад, к своей безликости.
На ступеньке автобуса я вспоминаю, что Элен осталась ждать меня около школы. А может, она вошла в школу и ищет меня. Чувство вины разрастается и заполняет меня всю. Элен сделала неправильный выбор.
Слишком много желтого…
Я не всегда иду домой. В Бирмингеме есть места, где не нужно разговаривать с людьми. Можно провести весь день в «Рэкхэме», пользуясь их туалетами, разъезжая на эскалаторах и перекусывая бутербродами с кофе в ресторанчике под крышей. Я примеряю одежду, которая мне явно не по карману, и экспериментирую с пробными духами до тех пор, пока все их запахи на моей руке не смешиваются в один. Как-то я провела там целый день, поднимаясь на эскалаторе до самого верха, а затем спускаясь до первого этажа, и все это для того, чтобы физически проделанные мной круги вытеснили или успокоили кружение моего сознания, в котором каждое вращение судорожно захлестывается последующим.
Центральная библиотека открыта до восьми вечера. Я сажусь за стол и кладу перед собой книгу, бумагу и карандаш. Теперь я притворяюсь, что работаю: время от времени переворачиваю страницы, бегло записываю довольно странные комментарии на тот случай, если кто-либо вздумает наблюдать за мной. Глава 3 (так где же она?). Слабовато идет развитие центрального образа… А знает ли Джеймс Генри?
Я не возвращаюсь домой всю ночь — ведь желтого цвета больше нет. Иду в «Рэкхэм» и брожу там до шести вечера, до восьми сижу в библиотеке, потом хожу по Броуд-стрит, туда и обратно, пока не загораются огни, а с ними можно легко представить, что ты идешь в концертный зал. Я брожу среди людей, идущих на концерт или в театр. Стою перед трехголовым фонтаном, смотрю, как промокают ноги под его брызгами. Часто поглядываю на часы, как будто поджидаю кого-то; мой взгляд, скользя мимо людей, блуждает вдалеке. В перерывах я смешиваюсь с толпой, вышедшей выпить кофе, а потом делаю вид, что я одна из тех, кто возвращается домой после спектакля. Сажусь на автобус и еду в Беарвуд, и дальше в Кингз-Нортон, потом в Холл-Грин. Выхожу, проехав половину пути, и возвращаюсь в центр города.
В голове одна мысль: не думать ни о чем. Внутри появляется особая легкость, мне начинает казаться, что я, если очень постараюсь, смогу полететь по воздуху. Мне нравится эта бездумность, это удивительное состояние отстраненности от своего собственного «я».
Музыка струится из открытых дверей. Незнакомые люди заговаривают со мной, но невидимые границы не позволяют им нарушить окружающую меня тишину. Это делает их такими далекими, что они для меня почти не существуют. Они — лишь плод воображения, чужого воображения.
Двое ребят лет шестнадцати, видимо, выпили лишнего.
— Привет, дорогая. Пойдешь с нами? Мы покажем тебе одну штучку, и не одну, а две.
Они подталкивают друг друга, истерично посмеиваются. Я прохожу мимо них, как будто они вовсе не существуют.
И вот наступает то холодное и темное время, когда все расходятся по домам и ночные заведения закрываются. Парочки торопятся забраться в такси. Я стою в очереди на автобус среди кричащих и хохочущих молодых людей. Не верю их веселости, они выставляют ее напоказ, стараясь убедить самих себя, что очень весело. Захожу в автобус вместе с ними и вижу, как им неловко в навалившейся тишине. Выхожу через двадцать минут на площади Веоли-Касл, перехожу дорогу и жду другой автобус, который повезет меня в обратном направлении.
— Поздновато вы сегодня, — говорит водитель, когда я оплачиваю проезд в автомате.
У него на левой щеке сильно выступающий шрам, из-за которого он не может улыбаться. Меня беспокоит мысль, что мы с ним перестаем быть безликими друг для друга.
Я не прекращаю движения. На улице остались только бездомные. Я не без дома, я — без надежды. Поэтому я все иду и иду.
Я продолжаю идти и когда поднимается солнце. Какая серость перед рассветом! Это бледность, лишенная цвета. Такова реальность. Цвет дня — всего лишь фасад, который для того и окрашен так щедро, чтобы обманывать нас, заставляя думать, будто весь мир столь же ярок, как он.
Теперь солнце поднимается среди рваных облаков. Окружающие меня дома становятся необыкновенно розовыми — их бетонные стены внезапно обретают цвет, и я оказываюсь в окружении замечательных зданий: офисов, квартир, отелей, — которые так и сливаются в гармонию цвета. Затем розовый переходит в желтый. И тут я все вспоминаю: я больше не смогу ходить встречать Генри. Поэтому я иду на остановку и теперь жду тот автобус, который отвезет меня домой.
Миновав три лестничных пролета, я на миг задерживаюсь у двери в квартиру Джеймса. Однако здесь — никаких признаков жизни, поэтому я достаю ключ и отправляюсь в свою квартиру. Он не узнает, что меня не было дома всю ночь.
Здесь, в окружении различных красок, всевозможных предметов, каждый из которых имеет для меня определенное значение, я чувствую себя в безопасности. Здесь и коллекция репродукций Сезанна, и мои ученические картины, на вешалке — коллекция разноцветных шарфов. Здесь есть и несколько не очень удачных картин отца, которые я особенно люблю за то, что они отвергнуты: там линия не совсем прямая, здесь синий слишком бросается в глаза, а эта просто не нравится Дэннису, торговому агенту отца. Мне приятно рассматривать именно то, что не хочет выставлять мой отец; эти бедные отвергнутые творения, в них — именно та его часть, что не достигла совершенства. Они напоминают мне о том несовершенном времени в его жизни, когда он служил в Британской авиации. Я вижу все это в отце, потому что знаю и историю его медалей, и тот засекреченный, ущербный мир.
Мы с Джеймсом женаты, не разведены. Мы не расстались. Мы просто живем в соседних квартирах.
Мой брат Мартин — водитель-дальнобойщик. Это он повесил мне на стенах между картинами несколько полок. Когда Мартин дома, он все для меня делает с особой любовью, но при этом довольно несовершенно. Полки висят кривовато, поэтому за три недели мои фарфоровые кувшинчики постепенно сползают влево и собираются все вместе в левом углу. В конце концов я расставляю их по местам, откуда они вновь могут начать свое путешествие. Я собираю кувшинчики с одиннадцати лет, с того самого времени, как Адриан, мой старший брат, начал привозить их мне со всего света, — рекламируя свои книги, он объезжает земной шар с большим шиком, чем Мартин. Адриан никогда не забывает обо мне: он всегда находит что-то новое, особую живость в сочетании цветов, неожиданный изгиб. Мне нравится снимать кувшинчики и держать их в руках, поглаживая блестящую глазурь, узнавая пальцами каждый изгиб.