— Ты об Анюте? — подсказал ТА.
— Только это не шутка, оказывается, а беда, — вспомнил я то, что когда-то считал дедовой глупостью или блажью.
— Расскажите! Да-да. Ну-ка, вывернули карманы, — прицепились к нам с одиннадцатым братья.
— Наша Анютка родила ублюдка. Назвала Яшкой, накормила кашкой… — начал ТА.
— И унесла в слободку, сменяла на водку, — грустно закончил я. — От таких Анюток, точно ни фибринки бедному Яшке не достанется.
— Да, уж, — выдохнула бы моя команда, если бы умела дышать.
Мы вышли на своих углотрубных ногах из двадцатиэтажного здания «Сиралки», как я в шутку назвал непонятное учреждение, где стирают память молодым и старым фибрам, и направились во двор – на Поле Чудес.
Только и «Полем Чудес», и «Двором», и «Кавказом» я обзывал что-то напоминавшее Кавказский хребет, который в нашей настоящей школе был за футбольным полем, а здесь находился как раз на месте отсутствовавшего мини-стадиона. Этот Двор-Кавказ был между двадцатиэтажной «стиральной машиной» с операторами-фиолетами и их отупляющими учебниками, и другим невысоким одноэтажным бараком, в котором обитал Виталий Правдолюб. «Правда» по-нашему, по фибро-осколовски.
Правдолюб был вечным жителем этого «чистилища» для осколков и «расчёски» для целых человеческих душ. Он пребывал в состоянии обыкновенного человека непонятного возраста, невысокого роста. По крайней мере, ненамного выше нас, осколков, в собранном человекообразном состоянии. Даже одевался он, как учитель по труду, в синий халат. На носу у него всегда были очки с чёрной оправой, которые он мог мгновенно поменять на другие, особенные, очки-бинокли с лучами.
То ли за какие-то грехи его сюда сослали, то ли очередного Оскариуса из него не получилось, и теперь он коротал свой век этаким Робин Гудом – нарушителем монотонного Небытия, как мы окрестили этот непонятный мир привидений, божьих искр, душ и нас, их осколков.
Работой он обременён не был, друзьями и знакомыми тоже. Жил… Или, скорее, обитал в одной из комнат барака, и занимался от скуки тем, что «просвещал» для страждущих душ коконы-контейнеры. Определял из каких осколков и от каких душ в них законсервированы стерильные фибры.
Он менял свои обычные очки на другие, со специальными лучами, и выкрикивал: «Женская! Тоска-печаль!» Это означало, что фибра внутри кокона от женской души и когда-то отвечала за чувство печали и тоски по ком-нибудь, или по чём-нибудь.
Желающих приатомить такую фибру, обычно, не находилось, тогда Виталий подходил к следующей законсервированной шестиуголке, и всё повторялось. Он один, не считая, конечно, целых живых душ и новорожденных искр, мог открывать эти гробики-капсулы и освобождать спящие фибры. Но если кокон распечатывала сама искра или душа, она обязана была сразу усвоить его содержимое, невзирая на свои чаяния, поэтому и называлась такая процедура «лотереей».
С помощью Правды мы «откупились» от новорожденной искры, влепившейся в центр нашего колеса из шести фибр, раскупоривая такие контейнеры. В тот раз мы одарили её нужными, на наш взгляд, фибрами любви, преданности, любопытства, творчества, фантазии и ещё какой-то фиброй с заумным названием, которое в истолковании Виталия являлось человеческой добротой. Тогда мы все получили огромное удовольствие, особенно если учесть, что сами едва не стали закуской для новорожденной искры.
Запечатанными коконами усеяно всё пространство между пик Кавказского хребта. Откуда души знали о нашей «школе» с её запасами запчастей и «расчёской», мы понятия не имели. А вот отчего мы сами вывалились из своих душ, да ещё и по одному экземпляру, узнать было не у кого.
Даже Виталий отмахивался от нас и бурчал: «Вот-вот уже. Ещё чуточки, и все будут туточки».
Мы погадали, покумекали, пофантазировали, но единогласно отвергли напрашивавшийся сам собою вывод, что наши двенадцать душ заигрались, закружившись над местным Кавказом, а потом, ради шутки, отбомбились каждая по одной фибре и удалились восвояси.
Однажды, когда мы впятером дежурили под форточками Стиралки, страхуя пятого ЗА, «зубрившего» в тот момент что-то из высшей математики, а другая шестёрка перед дверью выкрикивала двенадцать фраз, выбранных самим ЗА для Сопротивления Оболваниванию, я увидел, как к «школе» прилетела огромная душа в форме белой птицы.
Эта светившаяся птичка-невеличка, высотой с трёхэтажный дом, начала биться грудью о макушки вершин нашего Кавказа.
Что её беспокоило, от чего она хотела избавиться, было не ясно, только сначала она, крепко ударилась и вся раскололась. Пошла мелкими трещинами, после чего стало хорошо видно, что вся она состояла из шестиугольных перьев-фибр. Мне даже показалось, что она, растрескавшись, неожиданно стала плоской.
От ударов о пики Кавказа из неё высыпались разноцветные треугольные осколки от разбивавшихся фибр, точно такие же, как те, из которых состояли мы сами, двенадцать не унывавших мушкетёров-углозавров.
Когда птица-душа перестала мутузить себя об острые пики, она деловито распечатала несколько контейнеров с консервированными фибрами, склевала их содержимое и улетела.
Какие в тех коконах были фибры, за какие они чувства отвечали, ей было глубоко наплевать. Лишь бы не свои. Лишь бы другие. А там… Авось, полегчает.
Только позднее, когда мы пятеро начали делиться впечатлениями о том, свидетелями чего стали, оказалось, что каждый из нас видел совершенно разное.
Я увидел белую птицу. Одиннадцатый увидел серебристую рыбу, плававшую в воздухе, как в воде. И рыба эта выбивала из себя чешуйки, а не перья, как моя невеличка.
Третий увидел бабочку. И бабочка своим хоботком поменяла надоевшие узоры на крыльях на тюбики с неизвестной краской и улетела восвояси разрисовывать себя на новый лад.
Первый рассказал нам о рое трудолюбивых пчёл, которые избавились от некоторых своих трутней, набрали на их место личинок-куколок и унеслись выращивать следующих пчёл, или тех же самых трутней, только моложе.
А восьмой ФЕ отказался рассказывать, что пригрезилось ему, уклончиво объяснив, что если он признается, мы засмеём его до потери пульса, которого в его треугольных осколках, скорее всего, никогда не было. Только и смогли мы от него добиться, что у почудившегося ему субъекта были и крылья, и перья, и белое одеяние, а вот, что именно делал этот субчик на нашей «расчёске», чем бился, как чесался, он даже не намекнул.
Я поначалу погадал, да и бросил. И не Пегас, и не Горыныч, и не Снежная королева, а больше ничего на ум в мою треуголку не приходило, и я отстал от брата-осколка.
«Интересно, что такого бы увидели остальные мои мушкетёры? — размышлял я по дороге к бараку. — Почему мы все смотрели на одно и то же, а видели совершенно разное? Может, не одинаковые мы на самом деле? Или оторвались… Или в своих душах отвечали за разные чувства?
Сейчас у Правды обо всём спросим, а если ответит, тогда и разберёмся, кто из нас что».
Глава 2. Правдивые сказки
Мы приковыляли к бараку Виталия на своих… Можно сказать, ногах.
Если не задумываться о том, из чего ты состоишь, то нет никакой разницы из чего у тебя сделаны ноги и руки, голова и… Разум. То, что разум в нас присутствовал, не было никаких сомнений. Ведь все мы, по сути, были уменьшенными копиями наших человеческих сущностей, а не каких-то там, никому неведомых субстанций из нематериальных паров или нефизических дымов, или ещё из чего-нибудь туманного.
Может быть, именно за этими недостающими знаниями я и ходил в свой класс к фиолетам, а там штудировал физику, пока не тупел и не терял единственную малиновую осу, которую брал с собой. Ведь и английский, и китайский я почему-то забросил, и больше не пытался с ними бороться, а на непонятную физику заимел треугольный зуб.
Ещё этот, Виталий Правдолюб, ничем не помогал в моих поисках… Правды? Истины? Самого себя? Каждый раз отнекивался и выискивал любой повод уйти от разговора.
Я, конечно, не очень надеялся на то, что заставлю его откровенничать на интересующие меня темы. А их было выше… Больше, чем я мог вместить.
«Мне же многого и не надо. Вспомнить, как я… Как все мы здесь оказались. И разобраться, что это за место такое? По идее, мы все нематериальные, но как-то же существуем. Не спим, не едим, не… Чего ещё мы не делаем? Да, ничего мы не делаем! Но и консервироваться у меня нет никакого желания. Тогда что мы здесь… Маемся? Чего ждём? Зачем… Живём?
Зачем живут люди? Души человеческие, зачем? Что они такое, или кто они такое? И чем наше разудалое мушкетёрство закончится? Надоест каждый день быть углозаврами и закастрюлимся в гробики-коконы. И “выиграет”, или “проиграет” нас какая-нибудь ущербная душа. Лишь бы не чёрная. И ещё не женская. Почему-то боюсь я стать частью женской… Сущности. Отчего это, интересно?»
* * *
— Здравия желаю, товарищ абориген. Или ты завсегдатай? — поздоровался я с Правдой, пока мои братья устроили возню на входе в барак Виталия.
— Ещё рано. Хотя, вот-вот уже. Ещё чуточки и… — начал он вместо приветствия.
— И все будут туточки, — поддержал я разговор.
Только вот, начинать нашу беседу я планировал по-другому. По крайней мере, не с этой фразы, которой он всегда заканчивал наше общение.
— С чем пожаловали, неугомонные? Снова над стафом глумились? Тешитесь и не чешитесь? А дальше что будете делать? — фальшиво сымитировал заинтересованность Правдолюб.
— За этим и пожаловали. Про перспективы узнать. А, самое главное, кто мы? Откуда взялись на этой свалке? Все двенадцать. And explain us about your Staff. Тьфу! Объясни…
— Понял тебя, понял. На пользу занятие пошло? — оживился Виталий, когда я перепрыгнул с русского на английский.
— На кой я тебя послушался? Лучше бы сразу за физику взялся. «Только физика – соль. Всё остальное – ноль». Ну, или теологию. Или философию. Или…
— Или алхимию. Лженаука, но кое-что объясняет, — залез Виталий на своего конька, явно собираясь рулить нашей беседой.