згляд из детства, живущего в нем во всех подробностях, — это, по-моему, для Каринти «нормальное зрение», которое он, писавший в условиях, уродующих человека, больше всего боялся утратить. Детство с его нормальным острым зрением и тоже нормальной (без кавычек) бурной фантазией живет в Каринти, о чем бы он ни писал, и, по-моему, именно в этом неповторимое своеобразие его вещей.
Повесть Ф. Каринти «Извините, господин учитель…» и рассказы, собранные в этой книге, я впервые прочел совсем незадолго до вас. Сначала я читал повесть «Извините, господин учитель…», часто смеясь и то про себя, то вслух отмечая: «До чего же точно! До чего правдиво!» Должно быть, и смеялся и восклицал я довольно громко, потому что мой сосед, семиклассник, книголюб, участник многих читательских конференций и, надо сказать, весьма опытный для своих лет оратор, прибежал ко мне узнать, что я читаю.
Я ответил, что читаю повесть о будапештском мальчике, о том, как он учился в гимназии в пору, когда существовала еще австро-венгерская империя, задолго до первой мировой войны, в самом начале нашего века…
И тут сосед задал мне интересный вопрос. Он иногда дома задает интересные вопросы. На читательских конференциях и встречах с авторами книг он обыкновенно держится очень солидно, даже надменно: ставит перед писателями задачи, подсказывает им темы. А потом, дома, спрашивает меня, например: «Откуда писатели всё берут — из жизни или из головы?» И я с радостью вижу, что он все-таки юный читатель, и стараюсь как можно яснее ответить на его непростые, хоть и наивные вопросы. Сейчас он спросил меня:
«Но вы же не учились в австро-венгерской гимназии в начале века? Откуда же вы можете знать, что повесть правдивая?»
В самом деле, откуда? Откуда нам известно, что написанное правдиво, если с нами никогда не происходило того, что с героями книги? Откуда это ощущение: «Как точно!..», если мы не были в той же обстановке, что они?.. И я снова — не в первый раз — задумался над этим свойством художественной правды.
К примеру, все мы ничуть не сомневаемся в том, что Чапаев был именно таким, каким изобразили его писатель Фурманов и артист Бабочкин. Проверить, таким ли был Чапаев, для нас невозможно, но это, кроме того, и не нужно. Потому что бывает ведь и не так, как в этом примере, а наоборот: тебе известно, что в жизни все было так, как написано в книге, — книга документальная, герои ее живы и подтверждают, что все описано верно, — а все-таки читаешь и не веришь. В чем же тут дело?
А в том, что правда искусства рождается лишь тогда, когда изображенное художником, писателем пережито им. Иногда то, что описано в книге, взято из жизни писателя, было с ним самим, а иногда, «это было с бойцами, или страной, или в сердце было моем». Так или этак, но не иначе возникает правда искусства. Еще ни одному писателю не удалось создать художественное произведение о том, что его не взволновало, и вызвать у читателя ощущение достоверности.
Я бы сказал, что художественная правда не нуждается в проверке, потому что она не поддается подделке. Правда документа, факта может быть оспорена, потому что может вызвать сомнение подлинность документа или истинность факта. Художественная правда неопровержима. Вы не раз убедитесь в этом, читая Фридьеша Каринти.
М. Бременер
ИЗВИНИТЕ, ГОСПОДИН УЧИТЕЛЬ…ПОВЕСТЬ
ВСТУПЛЕНИЕ
Крадучись, я миновал школьный двор — уже, наверно, не меньше половины десятого. Вымершие коридоры звенят тишиной. Проходя мимо закрытых дверей классов, слышу приглушенный гул. Сердце сразу сжимается в комок и резко стучит.
На втором этаже, справа от учительской, дверь шестого класса «Б» приоткрыта — проветривают. Сдергиваю шапку, засовываю ее в карман. Затем осторожно протискиваюсь в дверную щель, поворачиваю голову к кафедре и, пригнувшись, продолжаю на цыпочках двигаться вперед. На последней парте, у самой печки, пустует место.
Учитель не глядит на меня, лишь слегка кивает — все в порядке, он решил, что я тот самый ученик, который пять минут назад попросил у него разрешения выйти. Мне везет: не опрокидываю плевательницу и даже не задеваю корзины для мусора. Наступаю на огрызок булки, поворачиваюсь на носках и плюхаюсь на свободное место. Рыжий, весь в веснушках мальчик сидит рядом со мной-ну конечно, конечно же это он! Я чуть не подпрыгиваю от радости, от неожиданности, от счастья: это же Бюхнер!
…Как давно я не видел его! Где я только не побывал за это время, какие только сны не видел! Но теперь я снова живу настоящей жизнью, вижу все явственно, я снова вернулся в свою юность, с которой не стоило расставаться. О, я снова здесь, в родной стихии! Да, да, это я, Фридьеш Каринти из шестого «Б», и, конечно, все, что было потом, — лишь нелепый и дурацкий сон.
Здесь все мне знакомо, вплоть до запахов. Я с трепетом засовываю руку в парту и достаю тетрадь. Какое-то мгновение у меня рябит в глазах, но потом я отчетливо различаю: мое имя, шестой класс «Б», тетрадь по венгерскому письменному.
Бюхнер, мой милый Бюхля, как ты поживаешь, дорогой мой рыжий человечек?
С некоторым удивлением Бюхнер смотрит на меня: он не понимает, чему я так радуюсь. Да разве ему понять!
— Тс-с-с! — шипит он, толкает меня локтем и бросает в мою сторону сердитый взгляд. Все ясно: я слишком расшумелся, а у доски отвечают.
Кто там отвечает? Ага, Штейнман! Ну и что из этого? Пусть ему будет хуже. Милый Бюхля, неужели ты не понимаешь, что я не могу скрыть свою радость?
Но Бюхнер не понимает. Как можно быть таким ослом!
— Чего ты ржешь? — шепчет он. — Не знаешь, что у учителя зуб на меня! Еще подумает, что я валяю дурака и нарочно смешу тебя. И вообще, чего тебе не сидится? Тс-с, говори тише!
— Нет, ты только послушай, Бюхля, какая мне приснилась чушь — и как я теперь счастлив, что это был сон. Мне снилось, что я уже не гимназист и мне давно уже не шестнадцать, что время пролетело быстро-быстро. Я вдруг увидел разные запутанные и непонятные вещи совсем не такими, какими они сейчас нам кажутся. Можешь себе представить, во сне я уже получил аттестат зрелости!
(«И радуешься, что это было только во сне, вот болван! Если бы на самом деле сдать все экзамены!») Словом, я окончил гимназию и вступил в школу жизни, о которой так любит распространяться господин учитель Ленкеи. Не знаю уж, в каком классе этой «школы жизни» я учусь сейчас, но позади очень много классов, и так случилось… («Тс-с! Не ори! Он смотрит сюда! Того и гляди, вызовет, я же сказал, что у него зуб на меня».) Словом, как-то так получилось, что мне уже двадцать семь лет и я сижу в каком-то кафе и чувствую себя отвратительно-представляешь? — а как бы хотелось сегодня, чтобы нам уже было двадцать семь! В общем, представляешь, я сижу в кафе и я уже писатель, как и мечтал, и у меня уже напечатано много книг, я лично знаком с Шандором Броди[1] и запросто беседую с самим Ференцем Молнаром [2], у меня просят автографы, и все-таки… Все-таки я чувствую себя скверно… Ну, не странно ли, а? В общем, я понял, что после гимназии будет совсем не так уж хорошо, как я надеялся. И, пока я сидел в кафе, а за окном моросил дождь и было так грустно, я вдруг подумал: нет, это все-таки невозможно — то, что мне уже целых двадцать семь, а жизнь по-прежнему осталась такой же тоскливой. И неожиданно вспомнил гимназию и то, что я, собственно говоря, хожу в шестой класс и у меня еще много разных дел, что надо приготовить чертеж по геометрии, выучить историю и, между прочим, подумать о будущем, которое будет прекрасным и удивительным, ибо мне сейчас всего лишь шестнадцать…
Словом, я тщательно все взвесил и заключил, что сейчас мне наверняка снится сон, да к тому же не какой-нибудь сладкий и счастливый, а весьма неприятный, если не просто отвратительный, и самое умное, что я могу сейчас сделать, — это собраться с силами и проснуться, приготовить геометрию и отправиться на занятия.
Я прижался лбом к стеклу, которое было все в капельках дождя, и твердо решил, что вот сейчас открою глаза и совсем по-другому взгляну на свою былую гимназическую жизнь. Теперь она не покажется мне такой горькой и тягостной; я внимательнее присмотрюсь ко всему, что есть в ней милого и смешного, памятного и прекрасно юного. Все, что отсюда, из моего нынешнего далека, я вижу так ясно, я теперь разгляжу гораздо лучше, чем прежде, и попытаюсь рассказать вам об этом, мои милые друзья, мои дорогие одноклассники, чтобы напомнить, как пестро, удивительно и жидо все прошлое и сколько связано с ним воспоминаний и сколько надежд…
УТРОМ В СЕМЬ
Кррр!.. Брррр!..
Что это, что там, что за трезвон? Пожар? Наверняка это пожарные… Надо крикнуть Эржи, чтобы погасила лампу, а то обязательно загорится буфет.
Кррр!.. Брррр!..
Постой, ведь это будильник… Трезвонит будильник…
Но в таком случае уже половина седьмого… пора вставать.
Нет, это невозможно, ведь я только что лег. Что сегодня? Среда? Венгерский, немецкий, математика, география, гимнастика. Всего, значит, пять. Все в порядке! Можно поспать еще пять минут.
Венгерский, немецкий, математика, география… Тьфу!
Я не вычертил карты… Карандашом успел обвести границы Венгрии, теперь надо пройтись тушью… Тьфу! Забыл прочитать географию и приготовить венгерский письменный… Надо вставать… Подъем, подъем… под… по… п-п… Как! Неужели опять заснул? Не годится… Подъем… Макошши учитель, Венгрия — границы…
Спокойно, Бауэр, спокойно… Только спокойствие, Бауэр, зачем торопиться? Не пори горячку. Все надо делать с толком, и вставать надо не спеша, без суеты… Зрини [3]и то, наверно, не вскакивал с постели как угорелый, а постепенно готовил себя к подъему.
«Извините, господин учитель, я готовился…»
Нет ровно никакой необходимости в том, чтобы так вот сразу взять и сбросить с себя одеяло… Конечно, чулки-дело важное, если собираешься одеваться… но зачем спешить, когда можно без паники… Так, Бауэр, верно, свернись калачиком… Собственно говоря, зачем обязательно высовывать ноги на холод? Смешно! Ведь чулки можно натянуть и под одеялом… Ну конечно! Ой, сбоку дует… Господин капитан, господин капитан, моя кровать дала течь! Капитан Немо, мы погружаемся… Тонем!.. Закрыть кингстоны! Вот так… Ух, здорово!