– Бывает, – сказал я. – Присядь. Откуда у тебя шрамы?
– Старая история.
– Вскрывался, – небрежно ответил Миронов и пожертвовал для перевязки свой носовой платок.
– Ну да, – ответил Влад, как будто его уличили в чемто постыдном.
– Эх ты, – учительским тоном сказал я. – Папа хип3 парь, а сын вены себе режет...
Влад помолчал и тихо ответил, как бы сам себе:
– Какой он хиппарь. Сколько себя помню, они с матерью ругались. Каждый день. Гости приходят – он весь такой светлый, добрый... Портвейн... Проповеди... Делайте любовь, а не войну... Гитара, косяк с травой. А как все уйдут – начинается. Сначала просто скандалили, а потом он ее бить начал. Не хиппарь он! И никогда им не был.
– Успокойся, – сказал Моряк. – Мы поняли.
Путешественник осекся, опустил глаза.
– Мне было четырнадцать лет... Он мать избил, а я в ванной заперся – и вскрылся. Маникюрными ножницами. Сначала думал зарезать – его, но потом решил: нет, я не его порежу, я себя порежу! Это ведь одно и то же! Кровь одинаковая... Красная...
– Тут ты прав, – сказал я. – Это одно и то же. Приготовься, сейчас будет больно.
Пальцы у него были длинные, интеллигентские, с сильными и узловатыми средними суставами. Мне тут же вспомнились лопнувшие ногти Димочки Сидорова; розовые, пухлые, скользкие от пота ладони, слабые запястья, я удерживал их без труда; десять лет прошло, а я до сих пор слышу вопли и хрипение телевизора, включенного на полную громкость.
Влад состроил гримасу; я думал, закричит, и Моряк, видимо, тоже приготовился к немужскому поведению, заранее снисходительно поджал губы; но потомственный хиппи оказался молодцом.
– Когда меня зашивали, – добавил он, – я и доктору пытался объяснить, что это одно и то же. Но он не понял. А вот вы – понимаете.
– Еще как, – сказал я. – Ладно, иди. Сегодня не работай. Грузчик из тебя, прямо скажем, никакой. И я знаю почему.
– Почему?
– Потому что ты не грузчик.
Влад кивнул и осторожно скосил глаза на импровизированную повязку.
– Так ведь и вы не бизнесмен.
– Кто тебе сказал?
– Я читал ваши книги. А зачем вы с собой йод носите?
– Привычка. Со старых времен. Иди, сын хиппи. И больше без перчаток не работай. Вон, друг твой, Слава Кпсс, всегда в перчатках работает. Учись. Купи перчатки. Есть деньги на перчатки?
Влад улыбнулся.
– Нет.
Я и Моряк одинаково вздохнули и одинаковыми жестами полезли в карманы.
– Cпасибо, – сказал сын хиппи и ушел, ничего не взяв.
– Гордый, – сказал я Моряку. – А еще хиппарь.
– Он говорил, что электрик, – заметил Миронов.
– Ага, – с иронией сказал Моряк. – Электрик. Он такой же электрик, как я акушер. У него в рюкзаке ноутбук, не самый плохой, а в кармане – коробочка из-под жвачки, а в ней сим-карты от телефонов. Штук пятнадцать сим-карт. Мутный паренек. Аферист, по ходу. Выгонять его надо.
– Сам уйдет, – ответил я. – Через три дня. Если не уйдет – выгоняйте. Или нет, лучше так: я лично приеду и выгоню. Я его привел, я его и уведу.
– Логично, – сказал Миронов, подкатываясь к шкафу и отработанным жестом выдергивая папку с бумагами. – А что ты будешь делать эти три дня?
Я вздохнул. Вопрос показался мне дежурным, заданным из вежливости. Чай остыл, я поставил чашку на 3 стол – бывший мой – и ответил:
– Думать. Мне бывший одноклассник идею подал: огород завести. Ферму. Кур каких-нибудь или козу. И лошадь. Лошади – это круто. В общем, я хочу, чтоб государство не вмешивалось в мои дела. Чтоб ни ментов, ни чиновников, никого. Только козы или лошади...
Моряк презрительно усмехнулся и тоже переместился к шкафу.
Они бодро ездили туда-сюда, исполняли чуть ли не фигуры парного катания, и я видел: им хорошо вдвоем. При мне они так не ездили, места не было, я сидел на самом проходе; теперь меня нет, мужики обвыклись и даже извлекли из моего отсутствия некоторые забавные преимущества.
Так бывает, когда, допустим, выходишь из тюрьмы: тебе вроде бы рады, но все изменилось; тебя ждали, но, когда дождались, оказалось, что ты немного лишний.
Я коротко попрощался. Вышел из конторы – бывшей моей – подавленный и трагический. Тут же закурил. Прошло всего две недели – а эти охламоны уже умеют без меня. На их лицах не видно ни следов переутомления, ни особого желания точить лясы с бывшим коллегой. Как там сказано: уходя – уходи?
Два года я двигал дело в одиночку и еще пять лет – вместе с ними, а теперь они мне говорят: «А ты зачем, вообще, пришел?»
Больше не приду, решил я, задетый за живое. Конечно, ваш покорный слуга очерствел, везде был, все видел, огонь-воду прошел и так далее, но чтобы собственные друзья (с обоими знаком по пятнадцать лет) за несколько дней научились действовать самостоятельно?
Грустно, странно.
Есть такой сорт мужчин – женятся, потом разводятся, через год у него вторая, глядишь – а он и вторую выгнал, третью привел, и со всеми тремя у него гармония охуенная, поцелуи, общие интересы. Я так не умею и никогда не умел; врастаю в людей, в занятия свои, в отношения. Это как-то называется, «консерватор», «однолюб» или что-то такое.
Лошадь, да. Заведу лошадь, козу и собаку. Куплю старый японский вездеход с большими колесами и деревянный домик построю, скромно. Ни в коем случае ничего фешенебельного. Ебал я все фешенебельное. Телогрейка, сапоги резиновые. Я, конечно, мегаломаньяк, мне подавай пятнадцать гектаров, свою псарню и особняк с мрачными стенами, обвитыми плющом, – но ничего, пока обойдусь без плюща. Делянка в Ивановской области меня вполне устроит. Налажу помещичий быт, дворню заведу, двоих-троих непьющих; денег, правда, нет, но их никогда не было, а как посчитаешь – выходит, что к сорока годам наш горе-бизнесмен потратил под миллион долларов. Где-то ведь он его взял, этот миллион?
А надоест помещичья житуха – продам имение. Может быть, даже с прибылью.
Тем временем два энтузиаста, Моряк с Мироновым, пусть рулят лавкой. Дышат столичным угарным газом. Жмут кнопки калькуляторов. Работают.
Лавка (бывшая моя) вместе офисом и складом располагается в узком переулочке, в тупике, густо заставленном машинами, здесь иногда можно наблюдать совершенно специфические сценки – сейчас, допустим, происходил небольшой конфликт меж двумя молодежными компаниями: у одних машина новая, но дешевая, у других более престижная, но ржавая и мятая (разные подходы к жизни), одни – кавказцы, другие славяне; первые более современные, даже гламурные, с модны3 ми прическами и бицепсами, и в машине у них кроме трех мальчиков сидели еще и девочки, что, кстати, было недопустимо десять лет назад, тогда не устраивали качалова при женщинах; вторые – славяне – выглядели классически, под «пацанов с района»: сдобные морды, кепки, габариты, штаны с лампасами. Я, разумеется, не стал глазеть, но подслушал. Оказалось, детвора банально не могла решить, как разъехаться, кто кого должен пропустить. Сыны гор, как парни более дерзкие и с более быстрой реакцией, побеждали в перепалке, но явно проиграли бы, дойди дело до драки: славяне были массивнее и старше.
– Кто ты по жизни? – услышал я, пряча улыбку.
– Бродяга!
Слаженный хохот оппонентов.
– Тогда иди, броди, раз ты бродяга!
– А ты мне не укажешь!
И дальше в таком роде.
Подружки у кавказцев, кстати, были блондинки, очень юные и миленькие.
Я сплюнул и закурил новую. Возле грубых людей сам ведешь себя грубо. Непроизвольно обезьянничаешь.
Кто ты по жизни? «Крадун». «Мужик». «Бродяга». «Вор». Старые добрые лагерные масти. Вопрос, конечно, прямой. На него принято отвечать одним словом. Не у всех, конечно, принято – только в определенном социальном слое, в криминальной среде. Не ответил сразу, не ответил четко, коротко, не сумел сформулировать – до свидания: не наш, не серьезный, нечего на тебя время тратить.
Кто ты по жизни? Ведь не скажешь: «Я инженер», потому что не в том ведь твоя сущность, чтоб чертить чертежи. Не скажешь: «Я студент», ибо не век тебе быть студентом. Уродливая, средневековая логика, рудимент кастового сознания; но иногда, знаете, очень полезно задать себе этот коварный, некрасивый вопрос. Кто ты по жизни?
Кстати, я знаю хороший ответ. Если меня спрашивают, кто я по жизни – такое редко, но бывает, – я обычно отвечаю:
– Я по жизни людей режу. Казню и мучаю. Кожу с живых снимаю. Уши коллекционирую. Еще могу нос отгрызть или ноздрю вырвать...
Обычно такой ответ как минимум направляет разговор в более мирное русло или вовсе его прекращает, а если не прекращает, я тогда предлагаю поделиться опытом разрезывания людей и начинаю понемногу рассказывать, если кому-то из собеседников становится любопытно.
В Интернете есть ролик, интервью с Чарли Мэнсоном, там он уже совсем старый, в оранжевой тюремной робе и немного безумный. На похожий вопрос он ответил треснувшим тенором:
– Nobody.
В метро я не пошел. Ехать было некуда, домой не хотелось. Забрел в торговый центр, приземлился в кафе. Обдумал случившееся. Нет, я не переживал насчет того, что мои друзья холодно меня приняли. Самолюбие, конечно, пострадало, но не слишком. Подумаешь, самолюбие, оно всегда страдает. А вот потомственный хиппи Влад – что он там сказал, когда его рану залатали?
«Я читал ваши книги», да.
Он читал мои книги.
Давайте представим, что к вам подходит красивая молодая женщина, смотрит вам в глаза и произносит: «Слушайте, мужчина, вы такой сексуальный!» А потом наклоняется к самому уху и шепотом добавляет: «Только, извините, у вас штаны на заднице разошлись». Примерно то же самое чувствует сочинитель, когда некто со3 общает ему, что прочел его книги. Со мной такое бывает редко, я помню всех, кто подошел и сказал, что читал. Я не знаменит, поклонницы у дома не дежурят, и за пять лет лишь два раза мне прислали письма ценители моего таланта, причем один из двоих оказался зэком, осужденным на длительный срок; он хотел, чтобы я его вытащил.
Эх, братан, меня бы кто вытащил.