Просидев взаперти довольно долго, она почувствовала потребность посетить туалет. Особо не раздумывая, девочка подошла к металлической двери и стала лупить в нее что есть мочи снятой с ноги туфлей на высоком каблуке с металлической набойкой. Звук получился достаточно гулкий, да к тому же Нина подняла истошный визг.
Довольно быстро за дверью раздался голос — не прежнего капитана, а кого-то довольно пожилого:
— Ну, что тебе надо?
Девочка вывалила на него каскад требований и вопросов:
— Выпустите меня в туалет! Где отец? Куда вы его дели?
— Да откуда мне знать, кто твой отец и где он? — отозвался пожилой голос.
— Немедленно открывайте! А доносчицей я все равно не буду! — продолжала настаивать Нина.
Пожилой голос помедлил и произнес:
— Хорошо, открою. Только ты от двери отойди и сядь на табуретку.
— Зачем это еще?! — возмутилась она. — Надоело уже на ней сидеть!
— А ты все-таки отойди и сядь на табуретку. Порядок такой, — терпеливо уговаривал голос из-за двери.
— Ну, хорошо, — в конце концов, согласилась девочка и села на табуретку.
Дверь открылась, щелкнул выключатель, и Нина увидела действительно немолодого мужика в военной форме с автоматом (видимо, охранника). Она же сидела на табуретке, устроив на коленях свой пистолет.
— Пока ты успеешь свой автомат вскинуть, я тебя несколько раз продырявлю, — спокойно объяснила ему Нина.
Мужик покосился на ствол и промолвил:
— Верю, что стрелять ты умеешь, раз тебя с этой игрушкой сюда пустили. Только вот в меня стрелять ни к чему.
— Где отец? — снова стала настаивать она.
— Вот заладила! — отмахнулся охранник. — Погоди, сейчас схожу за кем-нибудь из начальства, у них и спрашивай.
С этими словами он удалился, и почти сразу девочка услышала голос начальника их отдела Иван Иваныча, а затем в дверях показался и он сам:
— Ты чего тут рассиживаешься? Пошли заглянем в ресторан.
— Какой еще ресторан?! Где отец? — в который раз воскликнула Нина, теряя терпение.
— Да давно уже ждет тебя наверху, чтобы в ресторан идти!
Нервное напряжение отпустило не сразу, и в ресторане еда не лезла в горло. Единственное, что Нина смогла поглощать большими порциями, было мороженое. В результате у нее оказалось простужено горло, и когда они с отцом сели в поезд, идущий в Варшаву, он пошутил:
— По крайней мере, хорошо, что теперь ты петь не сможешь! А то опять, как в Польшу приедем, заведешь свою песню про белых панов!
Поезд отходил от Москвы все дальше и дальше, но неприятный осадок от этого вызова остался. Нину тревожила не попытка превратить ее в стукача — вот еще, не на ту напали! Да и разговоры о том, что отец «ополячился», мало ее трогали: в конце концов, это говорили обо всех советских офицерах и генералах, служивших в Войске Польском. Гораздо больше ее мысли занимало обвинение в присвоении конфискованных ценностей.
Да, во время борьбы с вооруженным подпольем и просто бандитами случалось захватывать золотые монеты, ювелирные изделия, ценные произведения искусства. Но в том, что отец ничего не присваивал, Нина была совершенно уверена. Однако не на пустом же месте появились обвинения? Либо кто-то из окружения генерала настрочил ложный донос, либо кто-то и в самом деле потихоньку гребет под себя конфискованное добро, прикрываясь именем командующего округом.
Тем временем поезд пробегал километр за километром и вот, наконец, прибыл в Варшаву. На вокзале их встретил Казик с машиной, и они покатили домой. Загородный особняк, который занимал в Люблине Якуб Речницкий, располагался неподалеку от аэродрома. Больше всего из-за этого соседства страдала охотничья собака генерала, породы курцхаар, по кличке Норма — светлого окраса, густо украшенная мелкими пятнышками темно-кофейного цвета, и с такого же кофейного цвета головой и ушами. Ее постоянно нервировал звук взлетающих и садящихся самолетов. Нина же реагировала на шум совершенно спокойно, и рокот авиационных двигателей совершенно не мешал ей спать глубоким сном… пока утром не появлялся отец с неизменной шпагой в руке.
Люблин запомнился девочке как очень красивый город. Впрочем, почему девочке? Этой весной ей исполнилось уже пятнадцать лет, и мы в полном праве называть ее теперь не девочкой, а девушкой. Особенно Нина любила гулять — где бы вы думали? — на местном кладбище, которое нравилось ей больше всех других мест Люблина. Оно напоминало скорее какой-нибудь дворцовый парк — аккуратные аллеи, ухоженные цветники, пышные памятники, прозрачные ручейки, над которыми порхали стрекозы разнообразных расцветок…
Но пребывание в Люблине никогда не бывало долгим. Ее звала Варшава — и занятия в школе, и товарищи по ZWM.
6. В боевке ZWM
Один из первых дней после возвращения в Варшаву ознаменовался стычкой с харцерами, уже которой по счету. На этот раз хорошо уже знакомый неприятель был настроен очень жестко. В ход со стороны харцеров пошли не только кулаки, но и кастеты, свинчатки, ножи.
Нине достался рослый, упитанный противник, вооруженный внушительных размеров обоюдоострым кинжалом листовидной формы. Он с ходу попытался нанести девушке удар в грудь, рассчитывая, видимо, попасть в сердце. Однако он явно переоценил свое кажущееся превосходство над этой пигалицей с косичками. Нина успела предплечьем ударить его под локоть, одновременно отворачиваясь корпусом в сторону. Удар, тем не менее, был очень сильный, и острие клинка вонзилось в тело, но заметно выше сердца, и лишь скользнуло по ребрам, вспарывая кожу и уходя дальше вверх и влево.
Рана все-таки получилась нешуточная, и Нина, и так уже охваченная неистовством схватки, пришла в совершенное бешенство. Не обращая внимания на возможность повторного удара, она стремительным движением обеих рук ухватила парня за плечи, рванула на себя и одновременно с такой силой нанесла удар коленом в пах, что харцер сразу вырубился и, скрючившись, повалился на мостовую. Когда стычка закончилась, выяснилось, что подняться ему больше не суждено — он скончался на месте от болевого шока.
Некрасивую рваную рану врачи пытались замаскировать заплаткой из лоскутка кожи, взятого с бедра. Однако заплатка не пожелала приживаться, рана стала загнивать, и пришлось обойтись наложением обычного шва. Впрочем, на Нине все раны заживали, как на собаке, а через несколько лет от шрама почти не осталось и следа.
В Варшаве к боевой подготовке боевых групп Добровольного резерва гражданской милиции относились достаточно серьезно. Помимо регулярных занятий в тире, лучших стрелков выделили для прохождения кратких курсов по снайперской подготовке. Так что Нине теперь предстояло сдавать зачет по стрельбе из снайперской винтовки. Вместе с другими бойцами ORMO она на грузовике выехала за город, на специально оборудованный армейский полигон, где они должны были расположиться в определенных местах, выбрать подходящие позиции и терпеливо ждать, когда инструктор на короткое время поднимет мишени, которые им предстояло поразить. Нина выбрала позицию на дереве, где ей пришлось просидеть несколько часов, дожидаясь появления мишени. Чтобы не свалиться и чтобы не затекли руки, которыми приходилось держаться, она решила привязать себя к стволу дерева ремнем.
К тому моменту, когда мишень, наконец, появилась, была замечена и благополучно поражена, она чувствовала себя настолько уставшей, что решила не слезать с дерева, ожидая, когда всех стрелков заберут с позиций. В процессе ожидания она благополучно задремала и не услышала сигнала сбора. Организаторы стрельб тоже не сразу обратили внимание, что одного человека в грузовике, присланном за стрелками, не хватает. Здесь собрались бойцы из разных отрядов ORMO, еще не успевшие толком узнать друг друга, и на отсутствие одной девушки не сразу обратили внимание. Лишь в Варшаве, устроив перекличку, они поняли, что Нины нет. К тому времени уже опустился вечер, и на ночь глядя отправляться в лес на ее поиски не стали.
В результате всю ночь Нина провела на дереве. Под утро начались ее поиски, и Нину, которая клевала носом, устроившись в развилке больших ветвей, разбудили крики:
— Янка-а! Речницка!
Она настолько устала и замерзла, что даже не сразу смогла подать голос. Когда, наконец, из ее непослушного горла вырвались достаточно громкие звуки, к дереву подошли приехавшие за ней ребята:
— Э, слезай давай! Всю жизнь собралась на дереве просидеть? — раздались несколько голосов.
Но Нина уже была совершенно не в состоянии спуститься самостоятельно. Она чувствовала, что стоит только расстегнуть непослушными пальцами ремень — и она попросту рухнет вниз.
— Не могу! — крикнула она. — Руки не держат! Совсем!
Снизу кто-то припечатал крепким словечком, но затем сразу двое парней полезли на дерево, отцепили ремень и спустили девушку вниз, крепкой хваткой придерживая ее, чтобы не свалилась. Синяки после их пальцев не в счет — главное, что она благополучно очутилась внизу. Ее довольно бесцеремонно подсадили в кузов, и грузовик отправился обратно в Варшаву.
Весеннее тепло, унесшее с собой снег, высушившее почву и позволившее развернуться молодой зеленой листве, принесло с собой и активизацию бандитских вылазок. Боевку Моктовской дельницы все чаще поднимали по сигналам о нападениях на посты милиции, на сельских активистов, да и просто на магазины и на почтовые отделения. Регулярных милицейских подразделений не хватало, чтобы успеть везде. Чаще всего и боевка прибывала к шапочному разбору, но случалось и столкнуться с бандами в перестрелке. Селяне же, как обычно, глухо молчали о том, куда могли направиться бандиты.
Нину буквально бесило такое поведение, и ее так и подмывало схватиться за автомат да полоснуть очередью прямо под ноги, чтобы заставить этих тупых крестьян разговориться. Ведь их же самих бандиты грабят и убивают, а они молчат, как в рот воды набрали! Ромка, видя такое настроение Нины, стал отбирать у нее ППШ, как только они входили в какое-нибудь село.
Вскоре, однако, девушка и сама стала немного лучше понимать мотивы поведения селян. Во время одного из выездов по тревоге, когда боевка зедвуэмовцев снова стояла перед толпой деревенских жителей, как всегда, угрюмо молчащих, одна из женщин вдруг заговорила. У нее буквально только что бандиты изнасиловали и убили дочь, и материнское горе прорвалось через все привычные страхи. Но не успела женщина вымолвить и двух слов, как прямо из толпы грянул выстрел. Нина, не колеблясь, безошибочно послала пулю в ответ, но было уже поздно — женщина оседала на землю, заливая ее и свою немудреную одежду алой кровью из пробитой груди.