В одной из статей 20-х годов («О смертной казни») Йозеф Чапек коснулся темы, которая затронула его настолько глубоко, что он посвятил ей единственную свою повесть — «Тень папоротника» (1930). Проблема «преступления и наказания» в конце 20-х — начале 30-х годов привлекала многих чешских писателей (пьеса Ф. Лангера «Периферия», «карманные» рассказы К. Чапека, романы В. Ванчуры «Последний суд» и «Смертельная тяжба, или О пословицах», повесть К. Полачека «Судебное разбирательство»). Каждый из них по-своему истолковывал ее, по-своему расставлял акценты. Так, в новелле К. Чапека «Последний» (1929) вошедшей в книгу «Рассказы из одного кармана» (1928), бог, знающий о преступнике все, в том числе и его добрые побуждения, отказывается судить убийцу. Для Йозефа Чапека наказание преступника, не исключая смертной казни, — это не месть общества, а выполнение высокого нравственного долга по отношению к человеку. Всякий человек, истинно достойный носить это высокое звание, ручается жизнью и рискует жизнью, защищая общечеловеческие ценности. Ставит на карту свою жизнь всякий глашатай новых идей. Ежедневно рискуют жизнью шахтер, заводской рабочий, лесоруб, врач, химик, пожарный, солдат и т. д. «Не понимаю, — писал Й. Чапек, — почему именно убийца должен быть освобожден от обязанности отвечать жизнью за свои действия». («О смертной казни»)[6]. К этой мысли и приводит он читателя в повести «Тень папоротника». Но так же, как К. Чапек в рассказе «Последний суд», он стремится раскрыть и те не юридические, а социально-нравственные аргументы, которые могли бы выставить в свою защиту на высшем, последнем суде два браконьера-убийцы Руда Аксамит и Вашек Кала.
Руда и Вашек не совершили преднамеренного, заранее обдуманного убийства. Это люди импульсивные, целиком находящиеся во власти непосредственных психических реакций. В их примитивном сознании своеобразно преломляются и нравственное наследие первой мировой войны, и собственническая психология мира, который их окружает, и социальный протест, и грубые инстинкты, и мечта о счастье и красоте, и наивные попытки ответить на основные вопросы человеческого бытия, и народные суеверия, фольклорно-мифологические представления. Последнее определяет и сам жанр книги. «Тень папоротника» — одно из первых произведений чешской прозы рубежа 20-х — 30-х годов, где специфика прозаических жанров (романа, повести, рассказа) тесно переплетается с характерными чертами народной баллады — жанра типично поэтического.
К жанру прозаической баллады Йозеф Чапек обращается вслед за своим братом (оба они, кстати, изображены в «Тени папоротника» как проезжие туристы, вышедшие на минуту из автомобиля; рассудительный курильщик, вспоминающий о «зеленом мхе» своего детства, — Йозеф; одержимый страстью фотолюбитель — Карел). И так же, как К. Чапек в «Балладе о Юрае Чупе» («Рассказы из другого кармана», 1929), он и сохраняет и нарушает традиции народной баллады. Оба писателя видят поразительную красоту» и «величие» (К. Чапек) в мифологизации действительности народным сознанием, что и составляет в их понимании лирической баллады. «Господь повелел мне; убей Марину, в нее вселился злой дух» — объясняет закарпатский крестьянин Юрай Чуп причину совершенного им преступления (между тем тут, видимо, не последнюю роль сыграли доллары, которые убитая им сестра получала от мужа Америки). В религиозно-мифологическом сознании живо представление о высшей справедливости: преступник не может избежать господней кары. И тщедушный Юрай Чуп идет в пургу через горы, чтобы покорно отдать себя в руки правосудия. Рудольф Аксамит и Вашек Кала пытаются уйти от заслуженной кары и даже до конца не сознают себя преступниками. Это уже люди иного склада, иной психологической формации. И все же в их сознании реальные причины совершенного ими преступления, страх перед реальной неизбежностью наказания отступают на задний план, а главными силами, решающими их судьбу, становятся порождения их фантазии: убитые ими лесник и жандарм, «идеальная» возлюбленная Руды Валерия, оживающий, одухотворенный лес и т. д.
К жанру прозаической баллады Йозефа Чапека привел интерес к «периферийному», примитивному, «скромному», дилетантскому искусству, нашедший отражение и в эссеистике обоих братьев (книга К. Чапека «Марсий, или По поводу литературы», 1931; книги Й. Чапека «Самое скромное искусство», 1920; «Мало о многом», 1923; «Искусство первозданных народов», 1938). Но если К. Чапек, стремясь «добывать» подлинное искусство из «кича», «лубка», смело экспериментировал, модернизируя «древние традиции» (в «Балладе о Юрае Чупе», например, в нарушение балладной традиции повествование ведется от первого лица), то Й. Чапек, оставаясь современным писателем, как бы намеренно уходит в глубь веков, к истокам литературных традиций. В «Тени папоротника» он сохраняет эпическую основу баллады, ее протяженность во времени, ее кольцевое построение. Но и он модернизирует законы жанра, усиливая лирическую окраску повествования и широко используя несобственно-прямую речь. В «Тени папоротника» присутствует образ повествователя (порой даже прямо обращающегося к читателю). Вместе с тем вся повесть написана как бы от лица героев. Причем не только Рудольфа Аксамита и Вашека Калы. Это, к примеру, и жена лесника, тревожащаяся за судьбу мужа, и некий коллективный голос сельской округи. Оба браконьера заранее угадывают его, как бы реально его слышат и приноравливаются к нему в своем поведении. Но это опять-таки не только объективные, отгороженные от автора голоса персонажей. Говоря или, скорее, думая от их лица, автор вносит в их несобственно-прямую речь собственную интонацию, приписывает им собственное, подчас чисто художническое видение мира.
Все эти поиски во многом сближают Й. Чапека с творческими исканиями Владислава Ванчуры, в то время одного из крупнейших чешских прозаиков коммунистической ориентации. Причем подчас Й. Чапек опирается на его опыт, а иногда и предвосхищает его будущие произведения (так, в «Тени папоротника» появляется мотив замка рыцарей-разбойников, о которых В. Ванчура расскажет читателям в романе-балладе «Маркета Лазарова», 1932). С Ванчурой и его другом Карелом Новым, автором ряда прозаических произведений балладного типа («Мы хотим жить», «Баллада о чешском солдате»), Й. Чапека сближает и тема пути, странствия, бегства. Впервые эта тема появляется у него еще в раннем рассказе «Незатухающий огонь». С нею связан задуманный и художественно реализованный именно Й. Чапеком образ Бродяги из комедии «Из жизни насекомых». Собственно, сюжет «Тени папоротника» и составляют различные встречи на пути двух беглецов. С одной стороны, Рудольф Аксамит и Вашек Кала, первый — эгоистичный и озлобленный, второй — наивный и мечтательный, встречаются с посланцами «законного», цивилизованного, подчиняющегося извечным нравственным установлениям мира. Встречаются Аксамит и Кала и с изгоями человеческого общества, своеобразными пленниками леса, предвещающими главным героям повести зловещий, трагический исход их судьбы. Наконец, они встречаются с посланцами леса, природы, законы которой они преступили так же, законы человеческого общества. Но есть на их пути и другие встречи. Встречи духовного, умственного порядка. Руда и Вашек словно бы заново совершают весь свой жизненный путь от рождения до смерти. Причем автор заставляет их задумываться над философскими проблемами, которые с трудом «умещаются» в их мозгу и речи.
В «Тени папоротника» и сам Й. Чапек-писатель оказался на распутье. В авторском предисловии, которое перекликается с обращениями к читателю в тексте повести, он недвусмысленно определяет место этого произведения в своей творческой биографии. «Тень папоротника» сознательная попытка вернуться к широкому читательскому кругу (повесть печаталась из номера в номер в газете «Лидове новины» летом 1930 г.), от которого он в своих книгах «Лелио» и «Для дельфина» оторвался, слишком глубоко погрузившись в собственный внутренний мир и слишком далеко забежав вперед в поисках новаторской формы.
В 30-е годы Йозеф Чапек заново обдумывает проблему писатель и читатель. И необычно решает ее на основе собственного читательского опыта и глубоко продуманной оригинальной философской концепции человеческого бытия. Вступив некогда в литературу под знаком и знаменем чистой эпики и артистизма, он отвергает теперь и эпику и артистизм во имя мудрости и поэзии. Человек, не только прочитавший, но и проиллюстрировавший или снабдивший обложками бездну книг, приходит к выводу, что в действительности он читал и перечитывал «всего несколько книг», которые мог бы сложить небольшой стопкой на ночном столике. Книги эти прошли проверку временем, причем не годами и десятилетиями, а веками. Что это за книги? Прежде всего Библия, древние китайские поэты и философы, Платон и Сафо, Ян Амос Коменский и Паскаль, Шекспир и Гете, Карел Гинек Маха. Беллетристику Й. Чапек отвергает, поскольку видит ней «литературную индустрию», массовую продукцию, создаваемую не Для Человека, а для Персоны. Это противопоставление обретает в созна-и творчестве Й. Чапека такую же роль, какую в сознании и творчестве не ^аПека имели антитезы: Человек и Робот, Человек и Саламандра. Персона воплощает в глазах Й. Чапека тщеславие, делячество и бездуховность, в конечном счете породившие моральный кризис современной цивилизации и его крайнее проявление — фашизм. Этот круг идей содержится в книге «Хромой путник» (1936) и определяет ее художественную концепцию. Й. Чапек (как, впрочем, до него Ярослав Гашек и Владислав Ванчура), перешагивая через столетия, обращается к опыту литературы начала Нового времени. Непосредственным прототипом «Хромого путника» становится знаменитое дидактическое сочинение великого чешского педагога, моралиста и просветителя Я.-А. Коменского «Лабиринт мира и рай сердца».
Подобный же прототип — «Мысли» Блеза Паскаля — имела и другая прозаическая книга Й. Чапека, написанная во второй половине 30-х годов Окончательное название эта книга, видимо, получила в тот момент, когда автор уже сознавал, что ему недолго суждено оставаться на свободе К слову «Начертано» он, густо зачеркнув несколько вариантов продолжения заглавия, приписывает наконец — «на тучах». Эта книга, «полная звезд», книга размышлений и афоризмов, возникавших как дневниковые записи и разделенных звездочками, создавалась в 1936 — 1939 годах, когда над миром сгущались и нависали тучи фашизма, тучи новой мировой войны. Издана она была уже после смерти писателя, и первому публикатору пришлось использовать в качестве авторского предисловия последние карандашные записи на отдельных листках.