Ред.).
По окончании заседания ко мне подбежал с искривленным от бешенства лицом Терещенко и, швырнув свой министерский портфель на стол, прошипел: «Вам нужен мой портфель? Берите его! Я не стану за него цепляться».
Видно было, что человек от злобы не помнит себя. Я сухо ответил: «мне ваш портфель не нужен; но если вы не можете вести политику мира, то, конечно, вам надо с поста министра иностранных дел уйти». Терещенко молча забрал свой портфель и вышел из комнаты.
Я был доволен. Мне казалось, что дело преобразования правительства в желательном для нас духе сделало большой шаг вперед. Но прошло несколько дней, и стало известно, что уходит-только не Терещенко, а Верховский. Правительство, возглавляемое Керенским, не только «отделяло» себя от «левой» части Совета Республики, но явно шло ей наперекор. Это сказывалось и во внешних признаках: не только у меня, но, сколько мне известно, и у многих вождей с. р-ов-Гоца и др. – в это время почти прекратились какие бы то ни было личные, неофициальные сношения с членами правительства. И не только отсутствие наших лидеров в составе правительства было тому причиной, а именно глубокое расхождение в самых основных вопросах политики. У нашей партии был еще, правда, в это время представитель в составе правительства-К. Гвоздев (Известный социал-патриот и «деятель» гучковских военно-промышленных комитетов, созданных во время войны. Ред). Но он был поглощен своим ведомством-министерством труда и «политической» фигурой был в этот период в весьма малой степени.
II
Между тем, атмосфера сгущалась все больше и больше. Большевистская опасность нарастала с часу на час. В воздухе пахло грозою.
Я не знаю, насколько прав Керенский, утверждая, что «стратегические планы» некоторых правых кругов сводились к тому, чтобы «не препятствовать успеху вооруженного восстания большевиков» и лишь «после падения ненавистного Временного Правительства» подавить большевистский «бунт», для чего нужно будет «3–4 недели».
Мне со стороны «правых» о таких планах слышать не приходилось. А слышал я другое. Когда в кулуарах предпарламента велись разговоры о грозящем восстании большевиков, и мы настаивали на том, что только осуществление предлагаемой нами программы может предупредить восстание или осудить его на неудачу, то правые (торгово-промышленники, кадеты и, особенно, казаки), совершенно не стесняясь, признавались, что желают, чтобы большевики выступили возможно скорее. Но мотивировали они это свое желание не расчетами на свержение Временного Правительства и триумф большевиков, которые-де потом очень скоро провалятся под напором «здоровых элементов» русского народа, а, как раз наоборот, своею уверенностью, что в открытом бою большевики немедленно же будут наголову разбиты «верными долгу частями гарнизона». Правые, несомненно, мечтали (и не скрывали этого) о «сильной власти» в корниловском духе, но добиться этой власти они думали не тем, что свергнут Временное Правительство руками большевиков, а тем, что «спасут» его силами военщины и уже затем, как победители мятежа, продиктуют ему свою волю и преобразуют в своем духе. Они мечтали, словом, о том, чтобы теперь довести до конца то, что им не дала доделать ненавистная революционная (т. е. советская) демократия в июльские дни, то, что не удалось-из-за противодействия все тех же советских сил-в августе Корнилову.
Повторяю, я лично был осведомлен о планах «правых кругов» именно только в одном направлении и думаю, что Керенский падал жертвой странной аберрации, когда, сводя все свои заботы о борьбе с большевиками к «разработке подробного плана подавления мятежа» в штабе Петрогр. военного округа и к «срочному» вызову эшелонов с фронта, т. е. исключительно к мероприятиям военно-технического свойства, полагал, что этим самым противодействует планам правых и ведет борьбу «на два фронта» (Очень сомнительно, чтобы Керенский на самом деле руководился такими соображениями. Он уже всецело был поглощен борьбой с «большевистской опасностью». Разговоры же о борьбе с правыми нужны были ему лишь для очистки остатков своей «демократической» совести и поддержания падающего авторитета. Ред.). Но он, кроме того, с моей точки зрения, – и на этот раз вместе с «правыми кругами» – падал жертвою опасной иллюзии, когда воображал, будто в гарнизоне ли, на фронте ли может найти какие-то «верные части», готовые по мановению руки Временного Правительства пойти в бой с большевиками-за что? За мир, в достижении которого через правительство Керенского они отчаялись? Или за землю, судьба которой оставалась все нерешенной до далекого и смутно представляемого себе Учредительного Собрания? Может быть, ошибался не Керенский, а я. Но я и тогда думал, и теперь думаю, что, если в июле еще были «верные части» (вроде пресловутых «гродненских гусар»), которые готовы были начисто «расправиться» с большевиками, то в октябре таких частей уже не было. Поэтому, если в июле приходилось противодействовать слишком ретивой «расправе» (Меньшевики, как известно, являются сторонниками «деликатных», «не слишком ретивых» расправ с «бунтующими» рабочими. В июльские дни они и дали пример такой деликатной расправы. Ред.), чтобы не сыграть в руку военной диктатуре, то в октябре надо было опасаться вызывать части с фронта-и даже казаков-уже просто потому, что каждая вызванная «часть» легко могла стать лишним орудием в руках большевистского восстания. Об этом убедительно говорили уже и опыт с вызванными с фронта «самокатчиками», которые в какую нибудь неделю «разложились» чуть не до полного «большевизма». Об этом очень скоро должен был засвидетельствовать печальный опыт самого Керенского с его походом на Петроград.
А. Ф. Керенский, по видимому, и сейчас все эти неудачи свои приписывает исключительно либо злоумышлениям отдельных лиц против него, либо несчастным «случайностям» и «недоразумениям». Ни я, ни с. д. фракция предпарламента, ни наши единомышленники в других фракциях, к сожалению, не были в состоянии «смотреть и видеть, слушать и слышать» так, как это было желательно и Керенскому, и правым. Для нас было аксиомой, что пытаться бороться с большевиками чисто военными средствами было нелепо не только в силу «запутанных» соображений, по уверению Керенского, «обыкновенным смертным мало понятных в существе своем», но и просто в силу того факта, что таких средств в это время у правительства не было и быть не могло. Для нас было аксиомой, что если еще можно было противопоставить что-либо большевикам с надеждой на успех, то только определенную политику, которая собрала бы вокруг правительства недостающие ему силы и позволила бы ему с их помощью противодействовать насилию большевиков.
Читатель может теперь сам понять, с каким чувством слушали мы речь Керенского в памятное утро 24 октября, когда, явившись в Совет Республики, он потребовал себе слова для «срочного сообщения».
А. Ф. Керенский так передает содержание этой речи:
«Получив слово, я заявил, что в моем распоряжении находятся бесспорные доказательства организации Лениным и его сотрудниками восстания против Революционного Правительства. Я заявил, что все возможные меры для подавления восстания приняты и принимаются Временным Правительством; что оно будет до конца бороться с изменниками родине и революции; что оно прибегнет без всяких колебаний к военной силе, но что для успешности борьбы Правительству необходимо немедленное содействие всех партий и групп, представленных в Совете Республики; нужна помощь всего народа. Я потребовал от Совета Республики всей меры доверия и содействия».
А. Ф. Керенский, сколько я помню, вполне правильно и исчерпывающе передает содержание своей речи. Прибавлю, что произнес он ее с свойственным ему большим пафосом и с особенным пафосом несколько раз повторял, что правительством уже отдан приказ об аресте «государственного преступника Ульянова-Ленина». Но чем с большим пафосом говорил Керенский, тем более удручающим было впечатление, производимое на нас его речью. Вот уж подлинно можно сказать, – нам было бы смешно, если бы не было так грустно! Грустно и ввиду общего политического положения, грустно и лично за Керенского, который, при всех своих благих намерениях и искренней преданности делу свободы, так очевидно с закрытыми глазами катился в пропасть.
Немедленно после своей речи Керенский, по его словам, «вернулся в штаб к прерванной срочной работе», уверенный, что «не пройдет и часа», как он получит сообщение о всех решениях и деловых начинаниях Совета Республики в помощь Правительству. Каких именно «деловых начинаний» ждал Керенский от этого органа, при его же содействии превращенного в безвластный и бессильный «парламент мнений», он конкретно не говорит. Из дальнейшего видно лишь его разочарование и огорчение по тому поводу, что «боевые силы с. р. и меньшевиков не были вовремя мобилизованы». Я не решаюсь, однако, приписывать Керенскому чересчур уж наивную мысль, будто этих «боевых сил» было достаточно для победы над петроградским гарнизоном, кронштадтскими матросами и пушками «Авроры», находившимися в руках большевиков (Со свойственной ему скромностью Ф. Дан умалчивает еще об одной, «находившейся в руках большевиков», силе-о петроградском пролетариате и его красной гвардии. С разрешения Ф. Дана мы восполняем этот досадный пробел. Ред.). Очевидно, все «деловые начинания», которых А. Ф. Керенский мог ожидать от Совета Республики, сводились к чисто политическому акту-к резолюции, выражающей «всю меру доверия» правительству и одобряющей все его действия.
Правы ли мы были или не правы, – об этом каждый может судить по-своему. Но, я думаю, и «обыкновенным смертным» после всего рассказанного выше будет понятно, почему такого политического акта совершить и такой резолюции принять мы не могли. Мы готовы были содействовать правительству в его обороне революции, но мы никоим образом не могли свести это «содействие» к тому, чтобы укреплять правительство в его ослеплении и собственными руками подталкивать его к пропасти, в которую оно и без того катилось слишком быстро. Наоборот. Мы считали своим долгом в последнюю минуту еще раз указать правительству путь, на котором только и может (если вообще еще может) быть спасение, и подтвердить ему, что на этом пути мы действительно готовы идти с ним до конца.