Корабль, лишившись двух парусов, потерял скорость, и гигантские валы настигли его. Это был ад. Лишь только палуба показывалась из воды, как снова тысячи тонн обрушивались сверху, угрожая раздавить, разнести китобоец. Мне думается, что в эти первые секунды погибло не меньше половины команды — все, кто не успел хоть за что-нибудь схватиться, удержаться. Мне не суждено было больше увидеть ни Стабба, ни двух темнокожих гарпунщиков.
Меня, оказавшегося, когда пришел первый вал, беспомощным и беззащитным, вода подхватила, ударила обо что-то, и потащила туда, к гибельному краю. В моей памяти в то время, когда я уж» чувствовал, что воздух в груди кончается, а отчаянные попытки за что-нибудь уцепиться, задержать это движение, ни к чему не приводят, вдруг всплыло: «И рассеет его, и подвергнет одной участи с лицемерами, там будет плач и скрежет зубов». Но провидение вновь не позволило мне сгинуть: в самый последний момент, когда все мое тело и ослабевший разум предчувствовали уже последнее предуготованное мне падение, й руку мне попался канат, часть оборванного такелажа. Я судорожно сжал кисть, чувствуя, как вода заливает мне легкие, из последних сил попытался подтянуться подальше от борта, но канат начал разматываться. Оказаться сейчас в волнах с веревкой в руках или без нее — исход один, и конец мой был решен. Но тут напор воды стал ослабевать, и вскоре я уже смог глотнуть воздуху. Волна уходила. Это уже запоздавшие ее щупальца тянулись, уходя с палубы, растекались в разных направлениях. И меня не унесло за борт, а откинуло прямо к двери, к лестнице в трюм, в кубрик. Я поднял голову и увидел «Пекод», выбирающийся из волны, как всплывающий левиафан, кое-где людей, тех немногих, видимо, кто был еще жив: кто на палубе, кто на мачтах, они цеплялись за канаты, за выломанные доски, за все, за что можно было схватиться.
В моем мозгу возникла ясная мысль: я опять беззащитен, следующая волна принесет с собой мою смерть. «Спасайся, спасайся!»— все закричало внутри, и, видя уже новую водяную гору, нависшую над кораблем, я рванул дверь на себя, втиснулся внутрь, привалился к двери спиной и закинул скобу. Новый удар потряс «Пекод», и я кубарем полетел вниз, разбив лицо о ступени. Было темно, я ничего не видел, но был уверен — здесь никого не может быть, в шторм никто не спускается внутрь корабля; если судно гибнет, у тех, кто на Палубе, есть, пусть призрачная, надежда спастись: уцепиться за обломок, удержаться на воде, надеясь на подмогу,— находящиеся же в трюме обречены. Не следовало и мне тут оставаться, нужно было выбираться наверх, но я решил дать себе несколько минут отдыха. И здесь, где было тепло и сухо, на меня навалилась усталость. После полутора суток борьбы за существование, расслабившись лишь на несколько мгновений, я не смог уже двинуть ни рукой, ни ногой и хотя убеждал себя, что нужно перемочь слабость, подняться на палубу, к воде и ветру, но уже все глубже и глубже погружался в черное пространство сна, сродного с беспамятством.
Сколько я спал — не знаю. А когда проснулся, вспомнил все (где я, что значат тяжелые удары в борт), то изумился — еще жив. Пошатываясь, теряя равновесие из-за головы, казавшейся непомерно легкой, я вскарабкался наверх и попытался открыть дверь, но она не поддавалась. Разбитое тело ныло; сжав зубы, я снова и снова пихал дверь плечом. Наконец она чуть двинулась, открыла узкую щель, и в нее сейчас же ударила брызгами вода, выплеснулась на разбитое, окровавленное лицо, и я чуть не взвыл от боли. В конце концов я сумел расширить щель настолько, что смог протиснуться наружу. Поперек двери лежало тело мертвого матроса — оно и не давало ее распахнуть. Я попятился от обезображенного трупа и не сразу обратил внимание, что буря заметно утихла: волны накрывали палубу уже редко, и силы их не хватало на то, чтобы сметать все на своем пути, как раньше. Почти все паруса «Пекода» были оборваны — некоторые унесло в море, другие болтались и хлопали на ветру, превратившись в куски истрепанного полотна; вся палуба была завалена обломками, расщепленным деревом, отовсюду торчали выбитые, изломанные доски. Вдобавок все было опутано скрученными и спутавшимися такелажными канатами. И среди этого хаоса, около бизани, я увидел Старбека и Федаллу.
С трудом пробираясь между обломками, я пошел на корму. Они что-то кричали друг другу, пересиливая ветер, но замолчали, стоило мне приблизиться.
Я услышал, и то смутно, только последнюю фразу, нечто вроде: «Ты должен повиноваться, Старбек!» Я обратился к старшему помощнику: «Сэр, скажите ради всего святого, остался ли еще кто-нибудь живой здесь, жив ли наш капитан? Если да, спустимся к нему, мы должны решить, что делать для нашего спасения. Нас четверо, только четверо здесь, посмотрите, ведь больше никого не осталось, сейчас не время для таинственности». Он ответил очень спокойно: «Конечно, ты прав. Но незачем идти туда всем, сейчас кто-то должен оставаться на палубе. Что ж, Федалла, иди». И Федалла пошел, пробираясь, как и я только что, между обломками крушения. Однако хаос, царивший на палубе, казалось, не мог помешать его движению, он шел будто не по качающейся заваленной палубе, а по воздуху, над ней, ни разу не посмотрел себе под ноги, держал голову прямо, как всегда, словно все вокруг шло привычным чередом. Он скрылся за дверью, проскользнув в оставленную мною щель, не обратив внимания на труп под ногами, через который переступил безучастно, как через кусок дерева. Я присел на палубу; сверху то и дело окатывало водой, но мне было уже все равно. Старбек сзади прислонился к мачте, смотрел никуда, перед собой.
Наконец из дверного проема появилась черная фигура. Как я надеялся, что их будет двое! В эту секунду я понял, не рассудком — рассудок мой давно уже молчал,— а чем-то более глубоким и важным вдруг понял, что участь наша давно уже была решена. Старбек тоже весь подался вперед, я спиной ощущал его напряжение. Федалла видел это. Он выдержал величественную паузу, вытянул руку, выставив указательный палец в ту сторону, куда двигался «Пекод», и расхохотался властно, победно, жутко — наслаждался, видимо, минутой своего торжества. Смеялся он медленно, медленно раздвигал губы, медленно обнажал свой единственный зуб. Меня трясло: не от страха — от холода, могильный холод пронзил меня. И в это мгновение, подломившись почти у самого основания, начала медленно падать стеньга — точно на то место, где он стоял и хохотал. Я закрыл глаза. Раздался треск, удар, за борт полетела щепа, куски дерева — и все было кончено. Я бросился было туда: быть может, туземец еще жив и нужно помочь ему выбраться, не дать унести в море его безжизненное тело,— но Старбек удержал меня: «Не надо. Он мертв». И я согласился с ним без колебаний.
«И спасся только я один, чтобы возвестить тебе». В душе моей нет страха. Страх не успел поселиться в ней раньше, а теперь для страха во мне больше нет места. Давно уже исчез Старбек. Я задремал однажды, а когда проснулся, уже не мог его найти. Я думаю, он сам ушел в воду, ведь ураган к тому времени почти утих и его не могло бы смыть волной. Я понимаю его. Я помню — как-то раз на вахте я подслушал, как он говорил сам себе: «Нужно всех простить перед смертью. Жаль, если не удастся попросить прощения у всех». Прости меня, Старбек!
Уменя не осталось Ни компаса, ни каких-нибудь навигационных приборов, поэтому я не могу определить свое местоположение, да вряд ли, я думаю, из этого что-нибудь бы и вышло. Я давно не спускался вниз, но знаю: наш капитан здесь, это он ведет «Пекод» так уверенно в место, известное только ему одному.
Давно уже молочного цвета небо надо мной светит все время одинаковым ровным светом, море будто Из ртути. Долгое время я был совсем один, но теперь все чаще и чаще я вижу, как то там, то тут пускают свои фонтаны исполинские кашалоты. И все так же ровно и медленно движется «Пекод», все дальше унося своего единственного пассажира в направлении, которое некогда было югом.