Бабушка согнала с табуретки толстого кота, уселась и говорит:
— Прямо скажу вам, девочки, ведьма я и лет мне уже сто. Трудно мне сквозь вашу ауру смотреть. Но когда Серёжа у меня ремонт делал… пытался… почуяла я нехорошее. Дайте мне на карантин посмотреть. Там темнее должно быть. Мне сподручней.
Тут я запутался.
Смотреть через концентрированный Свет почти невозможно, да и не нужно. Ничего не различишь, только глаза обожжёшь. На такие случаи у нас другие методы имеются. Живой Свет, как всё живое, дышит… Стою я в прихожей тихо, как мышь мёртвая, тошнит меня, честно сказать, и укачивает, башка разламывается, но слушать — слушаю. Ясно различаю: что-то вроде хрипов в лёгких, как при бронхите. На кого-то в приюте потворено. Может, потворено на сам приют, но так делают редко. Значит, на одну из дев? Серёженьку я без этой сволочной ауры видел, понял бы.
Бабушка тем временем девам поёт что-то в уши. Слов не различаю, и без них понятно: подозрения усыпляет, в доверие входит. Аккуратненько, нежненько, всё как полагается. С чего бы иначе? Не тягаться светлым девам с орденоносной ведьмой, даже втроём с одной.
Вслушиваюсь в дев.
Потворено на ясновидящую.
Точно на неё, хоть на деньги спорь. Бабушка это и слышит сейчас, и видит, не сомневаюсь. Но зачем ей тогда коты в карантине? И что это за ясновидящая, которая не заметила порчи? Бревно она тогда, а не ясновидящая… Неужели потворили на слепоту? Бред! Потворить на слепоту — это уголовная статья. Кому девчонка из кошачьего приюта так поперёк горла, чтобы в тюрьму из-за неё садиться?
— Коля!
Я аж вздрогнул.
— Что?
— Пойдём, — говорит бабушка, — посмотрим на кошечек.
Мне уже самому интересно. Бабушка мимо меня проходит, на пальцы шепчет. Девы на неё смотрят завороженно, вереницей следом идут. Тихие стали, послушные.
И тут Серёженька к ним подходит и за руки трогает, одну за другой. Девы разом заморгали и от бабушкиного наваждения очнулись. «Ну дела, — думаю. — А Серёженька-то непрост. Да кто же он такой?» Не волшебник, ясное дело. Таких косоруких волшебников не бывает.
Кто?
Девы принялись кошек гонять, чтобы в карантинную комнату не забежали. Мы вошли и дверь за собой закрыли. Темно в комнате, только кошачьи глазищи глядят из клеток. Кто-то поднялся, прижался к прутьям, кто-то лежит, едва дышит. Молчат, не мяукают. Меня отпустило немного, тошнить перестало, на том спасибо.
— Стой у двери, — велит бабушка, — отгороди меня, пошепчу немножко.
Стою, забор изображаю. Думаю, что Серёженька точно не волшебник, иначе сам бы давно пошептал. Чары исцеления Светлым легко даются. Но песню бабушкину он развеял, даже не напрягся. Неужели?..
Додумать я не успел. Бабушка умолкла, пальцами задумчиво по решёткам провела.
— Чую, — говорит мне, — слышу и вижу. Неспроста звери болеют. Кто на зрящую Марию слепоту навёл, тот и причина болезни. Но кое-чего понять не могу. Я сначала думала, Коля, что на приют потворено с досады. От кошек ведь запах. Думала, может, довели кого, он и потворил. Но квартира чистая, прибрано всё, хоть и бедно… И что всего удивительней, порча здесь только одна — на Марии. Нет на зверях порчи. Жизнь из них тянут, это правда, а порчи нет… Тут мне твоя помощь нужна, Коля. Профессиональная.
— Что?
Я глаза вытаращил. Бабушка меня от двери отодвинула, выходит и спрашивает дев:
— Много ли умерло у вас кошек?
Девы понурились. Говорят, что немало. Пятерых на радугу проводили.
— Кремировали или закопали?
У дев слёзы на глазах. Кремация, отвечают, денег стоит, а они в долгах как в шелках. Решили, что деньги лучше на живых потратить, а трупики в лесополосе похоронили. Серёженька и хоронил.
Бабушка спину выпрямила и говорит:
— Ведите, показывайте. Надо мне этих кошек спросить кое о чём. Коля — некромаг, он их поднимет.
…Возражать прабабушке вообще очень трудно. Когда её переклинивает — почти невозможно. Это просто опасно. Я поначалу и не собирался ей возражать, думал, пускай бабушка развлекается, жизнь ощущает. Но тут смолчать не смог. Да и девы взвились как ошпаренные. Кошек? Поднимать?! Девы кричат, что это жестокое обращение с животными, а они настрадались. Я ору, что это жестокое обращение со мной, надо мной коллеги смеяться будут. Серёженька руки заламывает. Бабушка стоит как утёс в бурном море. Здоровые кошки вокруг носятся. Дым столбом. Соседи в батарею стучат.
В общем, собрались и пошли все вместе.
На улице дождь льёт. Девы отыскали три зонта. Я в машине долго рылся, свой не нашёл, похоже, оставил дома. Плюнул. Вымокну, не растаю. Девы вручили бабушке зонтик, бабушка потянула к себе ясновидящую и идёт, что-то ей на ухо тихо рассказывает. Ульяна с Нелли под вторым зонтом примостились.
Подходит ко мне Серёженька и зонтом меня прикрывает. Руку тянет. Я его на голову выше. Меня смех разобрал. Смотрю на него сверху вниз и улыбаюсь.
А он мне в ответ улыбается — светло так, будто другу.
Нашёл друга!
— Спасибо вам, — говорит, — Коля, за вашу помощь. Я только спросить хотел: неужели мёртвая кошка о чём-то рассказать может?
А у самого глаза в темноте светятся. Ярко светятся, между прочим, как фонарики. Всё лицо озарено. У некоторых жмуров тоже светятся, но не так. От жмуров свет гнилой, а от этого — словно у него внутри головы солнечный день. У меня морозец по коже пошёл и волосы дыбом. Ком в горле сглотнул, отвечаю:
— Живая не может, а вот мёртвая кое о чём и правда ответ даст. Мёртвые обидчиков хорошо помнят. На обидчика даже кошка прямо укажет.
— Обидчиков? А тех, кого любили, мёртвые помнят?
— Иногда помнят. Но ничего хорошего от этого не бывает.
— Даже если очень любили?
— Сильно любили — сильно ревнуют. От ревности могут встать и навестить. Что ж тут хорошего.
— Только от ревности? — спрашивает, смотрит грустно.
— Если без ревности, то любящий в земле хорошо спит, сладко. Со мной ему познакомиться не придётся.
И вот, значит, беседуем мы с Серёженькой о любви и идём под одним зонтом. Хорошо, что улицы пустые. Если б меня кто-то из своих сейчас увидел… Нет, даже подумать страшно.
— Ой, — говорит Серёженька, — а лопату-то мы не взяли. Вернуться за ней?
— Не надо. Так вызову.
Добрались до лесопосадки. Дождь вылился весь, чуть моросит. Кошек Серёженька закопал под большими елями, ели эти сами как зонты. Сыростью пахнет, травой и грибами слегка, хотя какие уж тут грибы… Вдалеке городские огни светятся. Фонари на железнодорожном переезде зелёные, парой, как кошачьи глаза. Ветра нет. Совсем тихо. Я подбираюсь к могилам ближе. Говорю девам, чтоб рты замкнули, не шептались. Они кивают. Вытягиваю руку над землёй, ищу след рытья. Глазами его уже не различить, да и темно, но земля долго помнит…
И тут я понимаю две вещи.
Во-первых, мне не темно, потому что рядом со мной стоит Серёженька, и светятся у него не только глаза. Сияние ровное, мягкое, не слепит и чудесным образом не раздражает.
Во-вторых, я слышу шаги. И это не человеческие шаги.
Мрак! Надо было клички кошек спросить!..
— Кошки! — шепчу я второпях. — Кошки! Кис-кис!
Шаги ближе. Уже холодом веет. Ясновидящая слепа, не чует, но бабушка!.. У меня сердце ёкает. Амулет-то у неё только на два часа. Времени прошло много. Выдохся амулет. Что, если тварь на бабушку кинется?
Мрак и жмуры! Я без оружия!
Встаю. Оттираю Серёженьку в сторону, забираю у него зонт. Зонт можно твари в зубы сунуть. Пригибаюсь. Иду на холод.
Безлунная ночь.
Упырь в полной силе.
Так, что у меня в активе? В активе у меня часы. Спасибо тебе, шеф, да хранят тебя все силы мира. Расстёгиваю часы, спускаю на костяшки пальцев. Механизму при первом ударе конец, да не в нём дело. Часы массивные, с выступами, литые из броневой стали. Были когда-то обшивкой подводной лодки. Шеф по своим каналам спецзаказ делал, всей команде такие подарил. Конечно, от ствола я бы сейчас не отказался, даже пневматика бы сгодилась, но кастет — это уже что-то.
Что ещё?
Куртка из прочной кожи, с заклёпками. Застёгиваю куртку.
Ещё?
Ещё пять мёртвых кошек, знающих, кто повинен в их смерти. Но лопату мы забыли, а могилы Серёженька копал на совесть. Кошки могут не успеть.
Собственно, всё.
Вижу тварь. В траве ползёт. И она меня видит. До сих пор подбиралась со спины к девам, но заметила меня и берёт левее. Это хорошо. Бабушка справа стоит.
Упырь, если не обожрался, двигается как рептилия: очень быстро, но короткими рывками. Уйду от броска — считай, моя взяла. Но уйти надо ещё суметь.
На вдохе — вперёд.
Тварь выпрыгивает вверх. Девы визжат.
Правой рукой — зонтом — в морду. Слева — часами — в висок.
Отпрыгнула. Откатывается, да прямо к девам. Дуры столпились, мешают друг другу! Сейчас когтями получат! Хватаю тварь за ногу, оттягиваю на себя. Мрак! Получил когтями по запястью, манжет не спас. Под когтями у упыря грязь и трупная гниль. Молодец, Коля!
Бью сверху вниз, с размаха, в грудную клетку. Тварь живучая. Кости крушить долго придётся.
Когтями по рукаву — не прорезала. Орёт, клекочет. Бью в зубы. Нижняя челюсть крошится. На верхней осколки клыков. Брыкается, пробует ногами достать. Мне бы отпрыгнуть, да нельзя! Дохнущий упырь кидается на слабого. Вопьётся в дев, крови перехватит. Будет хуже.
Чувствую, когти вцепляются в спину. Совсем другие когти — мелкие, лёгкие.
Кошки! Успели, милые!
Пять мёртвых кошек перепрыгивают через меня. Всё, что у них осталось острого, запускают в ошмётки упырьей плоти. Я встаю. Вдох. Выдох. Ещё секунда, пара секунд, и я всех разом накрою заклятием упокоения.
Упырь подскакивает. Не стряхивая кошек, бросается на меня.
Заклятие срывается.
Падаю.
Чувствую клыки в шее.
…И с диким визгом упырь отлетает, как будто океанской волной снесённый — или великанским пинком. Лохмотья на нём горят, шкура чернеет. Кошки распадаются горстками праха. По телу упыря бежит яркий огонь, неестественно яркий, чисто белого цвета.