Кабинет фей — страница 5 из 26

ТОМ ПЕРВЫЙ

Принцесса Карпийон[227]

ил да был однажды старый король. Долго он вдовствовал и наконец решил найти себе утешение, женившись на прекрасной принцессе, которую сильно любил. От первой жены у него остался сын — косоглазый горбун, коего немало огорчил второй брак отца.

— Я единственный сын короля, — говорил он, — и потому одни меня любят, а другие боятся. Но если у молодой королевы будут дети, отец, в чьей власти распоряжаться королевством по своему усмотрению, не посмотрит на то, что я старший, и лишит меня права наследования, передав его им.

Был он честолюбив, злобен и скрытен и потому, никоим образом не выказывая беспокойства, тайно обратился за советом к одной фее, о которой говорили, будто она самая хитроумная на свете.

Едва он явился к ней, фея угадала, кто он и зачем пришел.

— Принц Горбун, — молвила она (ибо так его называли), — вы опоздали, потому как у королевы будет сын и я не хочу причинять ему зла. Но если он умрет или что другое с ним случится, я обещаю помешать ей иметь других детей.

Это немного ободрило Горбуна, и, уходя, он попросил фею не забывать о данном слове, а сам уже придумал, как навредить младшему брату, едва тот успеет родиться.

Спустя девять месяцев королева разрешилась сыном несравненной красоты. Велико было удивление, когда заметили на плече у него родимое пятно в форме стрелы. Королева души не чаяла в мальчике и решила сама вскормить его[228], что весьма раздосадовало принца Горбуна, ибо матери куда бдительнее кормилиц и усыпить их внимание много сложнее.

Однако Горбун, ни на минуту не забывавший о своем коварном плане, всячески старался показать, что предан королеве и нежно любит новорожденного принца, чему король не мог нарадоваться.

— Я и представить себе не мог, — говорил он, — как добр может быть мой сын. Если он будет таким и впредь, я оставлю ему часть королевства.

Однако таких обещаний Горбуну было недостаточно: он хотел все или ничего — и вот однажды вечером угостил королеву сладостями, пропитанными опием. Она уснула, и принц, прятавшийся за гобеленом, осторожно забрал маленького брата из колыбели, положив вместо него большущего кота, запеленатого как младенец, чтобы няньки не заметили пропажи. Кот громко замяукал, няньки принялись убаюкивать его, но плач не стихал, а, напротив, становился все громче. Подумав, что младенец голоден, они разбудили королеву. Та, еще сонная, думая, что держит на руках своего малыша, принялась кормить его. Тут злой кот укусил ее. Громко вскрикнув, она посмотрела на ребенка. Что сталось с ней, когда она увидела кошачью морду вместо личика своего дитяти? Королеву поразила столь сильная боль, что она чуть было не упала замертво. Крики ее фрейлин разбудили весь дворец. Король, накинув халат, поспешил в покои жены. Первым, кого увидел он, был кот, закутанный в пеленки его сына, сшитые из золотой парчи. Кота швырнули на пол, и он пронзительно мяукал. Король, не на шутку встревожившись, спросил, что сие означает; ему ответили, что маленький принц непостижимым образом исчез, и его нигде не могут найти, а королева невыносимо страдает. Король вошел в опочивальню жены, где нашел ее в неописуемой печали; тут он скрепя сердце, не желая удваивать ее муки прибавлением еще и своих собственных, принялся утешать несчастную.

Тем временем Горбун отдал маленького брата в руки одного из доверенных людей.

— Отнеси его в дальний лес, — приказал он, — и оставь нагого там, где его быстрее всего найдут дикие звери. Пусть они сожрут его, чтобы мы больше никогда о нем не услышали. Я бы и сам отнес его, ибо опасаюсь, что ты не исполнишь в точности мое указание, да мне нужно предстать перед королем. Ступай же и знай, что, если доведется мне стать правителем, я тебя не забуду.

Горбун сам положил несчастного младенца в крытую корзину. Ребенок, привыкший к его ласкам, заулыбался, узнав его, но безжалостный принц остался бесстрастен как скала. Он немедля направился в покои королевы, объяснив, что поспешил и потому пришел полуодетым; тер глаза, как будто только что проснулся, а узнав дурные вести о несчастье, постигшем его мачеху — о похищении принца, и увидев запеленатого кота, разрыдался так горестно, что все бросились утешать и его, словно он и вправду был невыразимо опечален. Кончилось тем, что, подняв с пола кота, он с привычной жестокостью свернул ему шею, во всеуслышание заявив, что зверюге так и надо — ведь он укусил королеву.

Никто ничего не заподозрил, хотя злоба его давала для того повод; так преступление свое удалось ему сокрыть за притворными слезами. Король и королева были благодарны этому негодяю и поручили ему разузнать у всех фей, что могло статься с их ребенком. Горбун же, которому было не до подобных изысканий, отделывался разными и уклончивыми ответами, из коих следовало, что принц жив и похитили его лишь на время по причинам необъяснимым, но обязательно вернут невредимым, так что поиски следует прекратить, ибо это лишь напрасный труд. Он рассудил, что волнение вскоре утихнет. Так и случилось. Король с королевой льстили себя надеждой однажды вновь увидеть сына. Тем временем рана, нанесенная королеве кошачьими зубами, так воспалилась, что стоила ей жизни. Король, безутешный от горя, целый год не покидал дворец: он все ждал вестей о сыне, но тщетно.

Слуга же, уносивший мальчика, шел всю ночь напролет. При первых проблесках зари он открыл корзину, и милый младенец улыбнулся ему, как привык улыбаться королеве, когда та брала его на руки.

— Несчастный маленький принц, — молвил он тогда, — как жестока судьба твоя! Увы! Ты, о беспомощный агнец, будешь съеден голодным львом. Почему именно мне выпала участь исполнить приказ Горбуна?

И он закрыл корзину, чтобы не видеть больше того, кто так заслуживал сострадания. Но младенец, проголодавшийся за ночь, надрывался от плача. Тогда слуга собрал немного инжира и накормил его. Сладость плода немного успокоила ребенка, и вот слуга вновь пошел вперед и нес корзину до темноты, пока не вступил в огромный густой лес. Идти ночью в чащу ему было страшно — ведь его и самого могли сожрать звери, поэтому он углубился в лес лишь наутро, все так же не выпуская корзину из рук.

Чаща была такой густой, что, куда взор ни кинь, не увидишь никакого просвета. Но вот он заметил скалистую гряду, скрытую за деревьями.

— Вот тут, должно быть, — молвил он, — и есть обиталище самых хищных диких зверей. Придется оставить младенца здесь, ибо не в моих силах его спасти.

Он приблизился к скалам, и в тот же миг, откуда ни возьмись, появилась необычайно огромная орлица; она парила над вершинами, описывая круги, словно оставила здесь нечто весьма ей дорогое, — а были то ее птенцы, которых она вскармливала в скалистом рву.

— Бедное дитя, ты станешь добычей этих хищных птиц, царей всех пернатых, — сказал слуга.

С этими словами он распеленал младенца и положил его в гнездо к трем орлятам. Было оно просторным и укрытым от злых ветров, и с большим трудом удалось поднять туда принца, ибо пришлось взбираться по крутому склону над бездонной пропастью. Вздохнув, слуга пошел прочь и, обернувшись, увидел, как орлица стремительно подлетела к гнезду.

— Ох! Вот и все, — сказал он, — ребенок сейчас погибнет.

И поскорее поспешил оттуда, чтобы не слышать криков младенца. А представ перед Горбуном, уверил того, что брата его больше нет в живых.

Получив такие известия, жестокий принц обнял своего верного лакея и подарил ему кольцо, украшенное алмазами, да еще и заверил, что, став королем, назначит его капитаном гвардии.

Меж тем орлица, вернувшись в гнездо, должно быть, изумилась, обнаружив там гостя. Была она удивлена иль нет, но ее гостеприимство во многом превосходило людское. Прижавшись к новому «птенцу», она обняла его крыльями, чтобы согреть. Казалось, все ее заботы теперь лишь о нем. Неведомый инстинкт побудил ее слетать за вкусными плодами. Проклевав в них отверстия, она влила их сок в алый ротик маленького принца. Словом, орлица накормила его не хуже, чем сделала бы его мать-королева.

Когда орлята немного окрепли, орлица стала брать их по очереди с собою в полет, то сажая на спину, то неся в когтях, чтобы они привыкали смотреть на солнце, не отрывая взора[229]. Бывало и так, что орлята уже могли взлетать сами и тогда подолгу кружили над гнездом. Маленький принц же не мог следовать их примеру и, когда орлица поднимала его в воздух, вполне мог упасть и разбиться. Однако судьбою принца владела Фортуна[230] — ведь это она, сперва даровав ему столь необычную кормилицу, теперь оберегала его и от падения.

Так прошли четыре года, за которые орлица рассталась со всеми орлятами. Повзрослев, они улетали и не возвращались больше в гнездо, даже чтобы повидать мать. Принц же так и жил на скале, ибо был еще слишком слаб, чтобы уходить далеко. Осмотрительная орлица, опасаясь, как бы он не упал в пропасть, перенесла его на скалу повыше, в такое отвесное место, куда не могли добраться дикие звери.

Сам Амур[231], коего изображают созданием столь совершенной прелести, — и тот был не красивее маленького принца, чья белоснежная кожа и свежий румянец ничуть не портились от лучей жаркого солнца, а черты лица отличались такой правильностью, какую не могли бы вообразить даже самые выдающиеся художники. Волосы его отросли уже до плеч, а облик стал так прекрасен, что ни в одном ребенке не встречалось еще доселе подобного величия и благородства. Орлица, чрезвычайно его полюбившая, кормила его только плодами, отличая тем от своих орлят, которым давала лишь сырое мясо. Она досаждала всем окрестным пастухам, беспощадно похищая их ягнят. Везде только и говорили, что о ее нападениях на скот. И вот пастухи, которых допекло, что они кормят хищную птицу в ущерб своим стадам, решили отыскать ее гнездо. Разделившись на несколько отрядов, они проследили, куда она полетела, и пошли за ней следом по горам и равнинам. Долго они не могли найти орлицу, но вот наконец как-то раз увидели, что она опустилась на высокую скалу. Самые смелые из преследователей отважились по ней подняться, хоть и было это очень опасно. У орлицы в то время оставалось еще двое маленьких орлят, которых она заботливо кормила. Но как ни дороги они ей были, еще сильнее любила она маленького принца, который прожил у нее намного дольше. Орлицы не было в гнезде, когда до него добрались пастухи, поэтому никто не помешал им разорить его и разграбить все, что они там нашли. Но каково же было их изумление, когда они обнаружили принца! Это выглядело столь невероятно, что они, простаки, лишь дивились да недоумевали.

Когда они забирали ребенка и орлят, и тот и другие подняли такой крик, что услышавшая их орлица прилетела и в отчаянии накинулась на похитителей. Им бы довелось испить полную чашу ее гнева до дна, не убей ее один из пастухов, пустивший стрелу из лука. Маленький принц, невинное дитя природы, увидев, что его кормилица упала, жалобно вскрикнул и заплакал горше прежнего. Пастухи же, добившись своего, возвратились в деревню. На следующий день там должны были исполнить жестокий обряд, о коем речь пойдет далее.

Край тот издавна был пристанищем людоедов. Люди старались хоть как-нибудь оградить себя от такой напасти, но тщетно. Ужасные людоеды, разъяренные людской ненавистью, стали только свирепее и теперь поедали всех без разбору.

Но вот однажды пастухи собрались, чтобы наконец решить, как им противостоять людоедам. Вдруг, откуда ни возьмись, появился человек невиданного роста. Тело его было оленьим, шерсть — синей, ноги — козьи, на плече он держал палицу, а в руке — щит. Он сказал им:

— Пастухи, я Синий Кентавр[232]. Если вы будете отдавать мне каждые три года по ребенку, я обещаю вам привести сюда сотню своих собратьев, и они побьют людоедов и прогонят их.

Пастухи никак не хотели соглашаться на такую жестокую цену, однако самый почтенный из них молвил:

— Полно, други! Неужто нам сподручней терпеть, что людоеды день за днем поедают наших отцов, детей и жен? Отдав одного, мы спасем многих. Примем же предложение кентавра.

Тут уж все согласились и с жаром поклялись кентавру, что отдадут ему ребенка.

Кентавр ушел и вскоре вернулся, сдержав обещание: он привел своих собратьев, таких же чудовищных, как он сам. Однако людоеды оказались столь же смелы, сколь были жестоки. Начались сражения, побеждали в них всегда кентавры и наконец обратили людоедов в бегство. Тогда Синий Кентавр явился требовать награду за свои труды, и, хотя все согласились с его полным правом на это, однако же не нашлось ни одного семейства, готового расстаться со своим чадом. Матери прятали детей только что не под землей. Кентавр, посуровевший, прождав два дня, заявил пастухам, что требует по ребенку за каждый день, что проведет здесь. В конце концов промедление стоило пастухам шестерых мальчиков и стольких же девочек. С тех пор нелегкое это дело стали совершать по установленному порядку, и каждые три года пастухи устраивали торжественное празднество в день, когда приходилось отдавать кентавру несчастное дитя.

Случилось так, что день выплаты дани наступил сразу после того дня, когда принца забрали из орлиного гнезда. Хотя ребенок был уже выбран, нетрудно догадаться, как охотно пастухи заменили его принцем. Его сомнительное происхождение — ведь простодушные пастухи думали, что орлица была его матерью, — и дивная красота укрепили их в решении непременно преподнести кентавру именно его, ибо тот был так прихотлив, что желал есть лишь самых красивых детей. Мать ребенка, выбранного для него на сей раз, после пережитого смертельного ужаса вновь ощутила радость жизни. Ей велели подготовить маленького принца к церемонии, как собственного сына. Она старательно расчесала его длинные волосы и надела ему венок из маленьких свежих алых и белых роз, нарядила в длинное платье из тонкого белого полотна и подвязала поясом из цветов. Окончив все приготовления, ему велели идти вперед одному, а другие дети шли следом, сопровождая его; но каким же величавым благородством сиял его взгляд! Он, мальчик возраста столь нежного, прежде не видевший никого, кроме орлов, не казался ни испуганным, ни диким; можно было подумать, что пастухи собрались лишь для того, чтобы прислуживать ему.

— Ах! Какая жалость! — переговаривались они. — Малыша сейчас съедят! Как нам спасти его?

Многие плакали, но что же тут поделаешь.

Обычно кентавр появлялся на вершине скалы с палицей в одной руке и со щитом в другой и громовым голосом кричал пастухам:

— Оставьте жертву и уходите!

Едва увидев ребенка, приведенного на сей раз, он несказанно обрадовался и, расхохотавшись так оглушительно, что задрожали горы, страшным голосом проревел:

— Лучший обед в моей жизни. Что за чудо-малыш — можно и не солить, и не перчить!

Пастухи же с пастушками, глядя на несчастного ребенка, перешептывались:

— Орлица, и та пощадила его, вот чудо так чудо, но от этого страшилища ему не спастись.

Самый старый из пастухов взял принца на руки и несколько раз поцеловал.

— Дитя мое, милое мое дитя, — говорил он, — я только успел узнать тебя и уже чувствую, что вот-вот навсегда с тобою расстанусь. Зачем должно мне присутствовать при твоей погибели? Что за ирония у судьбы, давеча защитившей тебя от цепких когтей и острого клюва страшной орлицы, а теперь отдающей в хищную пасть ужасного чудовища?

Покуда сей пастух орошал ручьем своих слез румяные щечки принца, невинный ребенок теребил ручонками его седые волосы, по-детски улыбаясь ему, и все жальче становилось его старику, и он все мешкал идти вперед.

— Эй вы, шевелитесь! — кричал голодный кентавр. — Коли придется спуститься к вам — проглочу сразу сотню.

Потеряв терпение, он встал на дыбы и взмахнул палицей, как вдруг в небе появился огромный огненный шар, окруженный голубым облаком. Покуда все стояли, не смея шелохнуться, шар в облаке медленно опустился на землю и сфера открылась; оттуда выехала алмазная колесница, влекомая лебедями, а в ней — женщина ослепительнейшей красоты. На голове ее сиял шлем из чистого золота, украшенный белыми перьями, с поднятым забралом; глаза сверкали, как два солнца; роскошные латы и огненное копье в поднятой руке — все выдавало в ней амазонку.

— Как?! Пастухи, — воскликнула она, — да можно ли быть столь бесчеловечными, чтобы отдать такое дитя жестокому кентавру? Справедливость и здравый смысл восстают против обычаев столь варварских. Не страшитесь возвращения людоедов, ибо я — фея Амазонка[233] — покровительствую вам, и впредь все вы будете под моей защитой.

— Ах! Госпожа, — и пастухи с пастушками протянули к ней руки, — большего счастья мы и не желаем!

Ничего другого они сказать не успели, ибо разъяренный кентавр вызвал фею на поединок. Он сражался грубо и напористо, но огненное копье феи жгло его, стоило ему лишь зазеваться; тогда кентавр испускал страшные вопли, которые смолкли лишь с последним его вздохом. Весь обгоревший, он рухнул тяжело, словно огромная гора. Пастухи в ужасе попрятались, убежав кто в соседний лес, кто в горы, спрятавшись в расселинах, — оттуда можно было все видеть, самим оставаясь незамеченными.

Там укрылся и мудрый пастух, державший на руках маленького принца; он больше переживал за очаровательного малыша, нежели за себя и свою семью, хотя она-то куда как заслуживала участия. После гибели кентавра фея Амазонка протрубила в горн мелодию столь благозвучную, что больные, услышав ее, сразу исцелились, здоровых же охватила тайная радость, причину коей не понимали они сами.

Услышав мелодию горна, пастухи с пастушками наконец вышли из укрытий. Увидев всех вместе, фея Амазонка, дабы совершенно их успокоить, постепенно опускала алмазную колесницу все ниже, пока до земли не осталось нескольких футов, двигаясь в облаке столь прозрачном, что оно казалось хрустальным. Тем временем подошел и старый пастух, звавшийся Верховником; он держал на руках маленького принца.

— Подойдите, Верховник, — позвала его фея, — ничего не бойтесь. Я хочу лишь, чтобы впредь в этих краях царил мир, а вы наслаждались покоем, коего всегда искали; но отдайте мне это бедное дитя, чья судьба уже столь необычна.

Старик, низко поклонившись волшебнице, передал принца ей на руки. Она приласкала малыша, поцеловала, посадила к себе на колени и заговорила с ним, хотя и знала, что он не понимает человеческого языка и не умеет разговаривать; он только и мог что вскрикивать от радости или боли или же вздыхать да лепетать — ведь людской речи ему слышать еще не доводилось.

Однако мальчик, ослепленный сверкающими доспехами феи Амазонки, встал на ножки у нее на коленях, пытаясь дотянуться до ее шлема. Фея, улыбаясь, сказала, будто он мог ее понять:

— Когда ты сможешь ноешь доспехи, мой мальчик, я отдам тебе свои.

Крепко обняв его напоследок, она вернула маленького принца Верховнику.

— Мудрый старец, — обратилась она к нему, — хоть ваша доброта и не осталась не замеченной мною, я все же прошу вас соблаговолить позаботиться об этом мальчике. Научите его пренебрегать мирским величием и достойно принимать удары судьбы, ибо, хотя он и рожден блистать, я все же полагаю, что счастие его скорее в мудрости, нежели в могуществе. Не в одном лишь внешнем величии заключается радость жизни человеческой, — ведь, дабы стать счастливым, следует быть мудрым, а обрести мудрость можно, лишь познав самого себя, научившись смирять желания, будучи довольным и в умеренности, и в изобилии, и при этом искать уважения людей достойных, не презирая ближних, и всегда быть готовым без сожаления расстаться с благами сей бренной жизни. Однако что же это я, о почтенный пастух? Учу вас тому, что вы знаете лучше меня. Правда, слова мои сказаны не столько для вас, сколько для остальных внемлющих мне пастухов. Прощайте же, пастыри, прощаюсь и с вами, верные пастушки; зовите меня, если вам понадобится моя помощь, — копье и рука, от которых пал Синий Кентавр, всегда защитят вас.

Верховник и все, кто стоял вокруг, столь сконфуженные, сколь и восхищенные, не ответили ни слова на любезные речи феи Амазонки, — пребывая единовременно и в большом замешательстве, и в большой радости, они лишь смиренно пали ниц, и, пока оставались так, огненный шар мягко взмыл в средние области воздушных путей[234], пока не исчез в небесах вместе с Амазонкой на колеснице.

Боязливые пастухи поначалу никак не решались приблизиться к кентавру — даже мертвый, он все еще вызывал ужас. Наконец, мало-помалу набравшись храбрости, пастухи решили развести большой костер и сжечь на нем труп чудовища: они страшились, что собратья, узнав о его судьбе, придут отомстить за смерть вожака. Замысел всем пришелся по душе, и, не теряя ни мгновения, пастухи избавились от гнусных останков.

Верховник отвел маленького принца в свою хижину, где лежала его больная жена; потому-то и не было на церемонии обеих его дочерей, ухаживавших за нею.

Он сказал жене:

— Вот вам, моя пастушка, дитя — любимец богов, ему покровительствует сама фея Амазонка. Впредь мы должны относиться к нему как к родному сыну и воспитать его так, чтобы он стал счастливым.

Жена Верховника обрадовалась такому мужнину подарку и посадила принца к себе на кровать.

— Хоть я и не смогу дать ему столько мудрых наставлений, сколько вы, — молвила она, — но буду воспитывать его, пока он маленький, и любить, как свое дорогое дитя.

— Этого я и прошу, — сказал старик и передал принца-малютку на попечение жены. Обе дочери пастуха, прибежавшие посмотреть на мальчика, были очарованы его несравненной красотой и изяществом и тотчас же принялись учить его своему языку. Мальчик оказался послушным и смышленым; он схватывал самые сложные вещи с такой легкостью, что немало удивлял пастухов, и за короткое время так поумнел, что лишь Верховнику стало под силу продолжить его обучение. А ведь сей мудрый старик мог научить многому, ибо когда-то был королем прекрасного процветающего государства, но владыка соседних земель, его враг, сумел тайными интригами склонить на свою сторону нетвердые умы, которые помогли тирану внезапно напасть и захватить короля со всей его семьей. Узурпатор, не мешкая, заточил их в крепости на медленную погибель.

Столь резкие перемены ничуть не поколебали добродетелей короля и королевы, стойко перенесших все нанесенные тираном удары; когда пришли невзгоды, королева ждала ребенка, теперь же благополучно родила дочь и сама пожелала вскормить ее. Были у нее еще две прелестные дочери, разделявшие все тяготы родителей, несмотря на нежный свой возраст. Прошло три года, и вот королю удалось уговорить одного из стражей, согласившегося дать ему лодчонку, чтобы переплыть озеро, окружавшее крепость, и бежать. Снабдил он его и подпилком, чтобы было чем перепилить железные прутья решеток, и веревками, чтобы спуститься из их темницы. Королевская семья дождалась ночи и без шума выбралась из крепости; слезть с головокружительной высоты по стенам помог им тот же стражник. Король спустился первым, за ним две старшие дочери, следом королева; последней же спускали малышку-принцессу в большой корзине — но увы! Узел завязали некрепко, и когда раздался тихий всплеск, беглецы поняли, что корзина сорвалась и пошла ко дну. Если бы королева с горя не лишилась чувств, то перебудила бы весь гарнизон криками и стенаниями. Король в отчаянии бросился искать принцессу. Что он мог найти в таком мраке, — разве что корзину, но напрасными оказались его надежды — принцессы в ней не было. Посему король принялся грести, спасая себя и свою семью. На берегу озера их ждали приведенные стражником кони, и теперь, вскочив в седло, король с семейством мог отправиться, куда пожелает.

В заточении у них с королевой было вдоволь времени, чтоб поразмыслить о жизни. Там и поняли они, сколь бренно все, что зовется житейским благом. Это, вкупе с новым несчастьем — ведь они потеряли младшую дочь, — сподвигло их не искать прибежища у союзников, правивших соседними землями, где они, возможно, были бы в тягость, а поселиться, не страшась испытаний, на самой плодородной равнине, попавшейся им по пути. Там король сменил скипетр на пастуший посох, купил большое стадо и стал пастухом. Они построили небольшой сельский дом, с одной стороны защищенный горами; с другой же протекала небольшая речка, где водилось немало рыбы. Здесь было им спокойнее, чем во времена царствования; дни их протекали без печалей, и король часто говорил:

— Ах! Как счастливы были бы люди, если бы могли избавиться от честолюбия! Вот я — был король, а теперь пастух, и эта хижина мне больше по нраву, чем дворец, который я оставил.

Сей великий философ и обучал маленького принца, не знавшего о том, кто его учитель; тот же, ничего не ведая о происхождении малыша, тем не менее замечал в нем наклонности столь благородные, что никак не мог считать его ребенком простолюдинов. Ему нравилось, что мальчик почти всегда повелевает своими товарищами, внушая им почтение: то он создавал маленькое войско, то сам строил укрепления и сам же атаковал их и даже, пренебрегая опасностями, ходил на охоту, несмотря на порицания короля-пастуха. Того же все это убеждало, что мальчик был рожден царствовать. Однако оставим его, пока не минет ему пятнадцати лет, и вернемся ко двору его отца-короля.

Видя, как он состарился, принц Горбун утратил к нему всякое уважение. Он терял терпение, слишком долго ожидая наследования. Чтобы отвлечься, Горбун попросил у короля армию — завоевать соседнее королевство, чьи жители, склонные к измене, просили теперь о мире. Король охотно согласился, однако поставил условие: прежде чем выступить в поход, вся знать королевства подпишет акт, где будет сказано: если когда-нибудь вернется младший принц — а удостовериться, что это действительно он, можно по родинке на плече в форме стрелы, — то единственным наследником короны станет он. Горбун сам пожелал не только присутствовать на церемонии, но и подписать сей акт, хотя даже отец посчитал слишком суровым требовать этого от старшего сына. Однако тот, уверенный в смерти брата, намеревался, ничем не рискуя, таким способом доказать свою верность. Меж тем король собрал государственных мужей и обратился к ним с речью об утрате младшего сына; при этом он проливал слезы, чем немало растрогал всех, после чего подписал акт, а вслед за ним и самые знатные люди королевства. Государь приказал поместить акт в королевскую сокровищницу и сделать с него несколько заверенных печатью копий, дабы они служили напоминанием.

Тут принц Горбун простился с отцом и во главе блестящей армии отправился завоевывать обратившееся к нему за помощью королевство. После нескольких сражений он победил врага и захватил столицу, повсюду оставив гарнизоны и комендантов, а потом вернулся к отцу, представив тому юную принцессу по имени Карпийон, плененную во время похода.

Она была так несравненно хороша, что все, доселе сотворенное природой или воображением, меркло рядом с нею. Король восхитился, а Горбун так влюбился, что потерял покой. Но сколь сильна была его любовь, столь же великой оказалась ненависть Карпийон, ибо Горбун разговаривал с нею властно, не упуская случая напомнить, что она — его рабыня. Душа ее противилась такой грубости, посему принцесса всячески старалась избегать жестокого принца.

Король отвел ей покои во дворце и прислал служанок. Он был глубоко тронут несчастиями, выпавшими на долю столь прекрасной и юной принцессы. Когда Горбун заявил, что намерен жениться на ней, король ответил:

— Я дам свое согласие при условии, что она не выкажет ни малейшего нежелания, а то что-то, как я погляжу, рядом с вами она грустней обычного.

— Это от любви, которую она ко мне испытывает, но не решается открыть, — сказал Горбун, — робость обременяет ее. Вы увидите, как приободрится она, став моей супругою.

— Надеюсь, что так и будет, — молвил король, — но не слишком ли вы самоуверенны?

Сомнения отца обидели Горбуна.

— Вы — причина того, — сказал он принцессе, — что отец суров со мною, ведь ему это совсем не свойственно. Быть может, он сам влюблен в вас? Тогда признайтесь в этом и выберите, кто вам больше по сердцу. Мне же довольно будет видеть вас на троне.

Так говорил он, чтобы выведать ее чувства, ибо в своих был уверен. Юная Карпийон не знала еще, что влюбленные — существа по большей части скрытные и лукавые, и потому попалась в западню.

— Признаюсь вам, господин, — ответила она ему, — что по своей-то воле я не выбрала бы ни короля, ни вас, но коли злой рок принуждает меня к такой необходимости, так уж лучше король.

— Почему же? — скрипнув зубами, спросил Горбун.

— Потому, — сказала принцесса, — что он добрее вас, давно уже правит и, значит, проживет меньше.

— Ха-ха! Вот так злючка, вот так плутовка! — воскликнул Горбун. — Вы выбираете отца, чтобы поскорее стать вдовствующей королевой. Не бывать этому: он и не думает о вас, это я, добряк, все лишь о вас и мечтаю, да только зря я такой добрый, ибо ваша неблагодарность невыносима; но, даже будь она хоть в сотню раз больше, вы все равно станете моей женой.

Тут принцесса Карпийон спохватилась, поняв наконец-то, что порой опасно говорить начистоту, но поспешила исправить оплошность.

— Я хотела узнать ваши чувства, — сказала она Горбуну, — и очень рада, что вы так сильно любите меня, что готовы снести мои дерзости. Я уважаю вас за это. Постарайтесь же сделать так, чтобы я вас полюбила.

Каким грубым ни был принц, а на эту приманку клюнул — ибо так заведено, что если уж кто влюбляется, то сильно глупеет и весьма склонен поддаваться обольщеньям. Горбун от слов Карпийон стал кротче ягненка, улыбнулся и от избытка чувств до синяков сжал ей руки.

Едва он ушел, принцесса кинулась в ноги королю.

— Даруйте мне спасение от самого страшного из несчастий! — воскликнула она. — Принц Горбун хочет жениться на мне. Скажу вам правду: он мне ненавистен. Будьте милосерднее его: мое положение, моя юность, невзгоды, выпавшие на долю моего дома, заслуживают сострадания столь великого короля, как вы.

— Прекрасная принцесса, — ответил ей король, — я не удивлен, что мой сын влюблен в вас, но я не прощу ему, если он не выказывает вам должного уважения.

— Ах, Ваше Величество! — вновь воскликнула Карпийон. — Я для него только пленница, и обращается он со мной, как с рабыней.

— С помощью моей армии, — ответил король, — победил он того, кто ранее разбил войско вашего отца. Будь вы даже и пленница, — но тогда уж моя пленница, и, значит, вот что: я возвращаю вам свободу, благо, что мой преклонный возраст и седины не позволяют мне самому стать вашим рабом.

Признательная принцесса от души поблагодарила его и удалилась вместе со служанками.

Тем временем Горбун, узнав об этом разговоре, оскорбился до глубины души. Он пришел в ярость, когда отец запретил ему и думать о принцессе до тех пор, пока тот не окажет ей такой услуги, после которой она сама не в силах будет противиться его чувствам.

— Стало быть, мне придется трудиться всю жизнь и при этом, возможно, остаться ни с чем, — усмехнулся Горбун. — А ведь мне время терять не с руки.

— Я огорчен, ибо люблю вас, сын мой, — ответил король, — однако будет так, как я повелел.

— Там поглядим, — дерзко заявил Горбун, выходя от отца. — Хотите отнять у меня пленницу, — так я скорее расстанусь с жизнью, чем с ней.

— Не ваша она пленница, а моя, — рассердился король, — а теперь и вовсе свободна, ибо я хочу, чтобы она сама распоряжалась своей судьбой и не зависела от ваших прихотей.

Столь напряженная беседа могла бы далеко зайти, если бы Горбуну не хватило благоразумия удалиться: однако он тут же вознамерился захватить не только принцессу, но и всю власть в королевстве. Во время военного похода он снискал расположение солдат, и те из них, кто был мятежно настроен, охотно поддержали Горбуна в его коварных замыслах. Королю вскоре стало известно, что сын хочет свергнуть его, и, поскольку сила была не на его стороне, ему пришлось искать примирения; послав за принцем, король сказал ему:

— Возможно ли, чтобы вы были столь неблагодарны, что пожелали, отняв у меня трон, сами на него взойти? Кончина моя и без того близка, не торопите же ее: неужели не достаточно страданий, причиненных мне смертью жены и утратой сына? Да, мне не нравится, что у вас виды на принцессу Карпийон, но ведь и тут я забочусь о вас не меньше, чем о ней, ибо можно ли быть счастливым с человеком, который вовсе вас не любит? Однако, раз уж вы хотите рискнуть, пусть будет по-вашему: позвольте мне лишь уговорить ее выйти за вас замуж.

Принцесса привлекала Горбуна больше короны, — ведь он только что уже завоевал себе одно королевство, и поэтому ответил отцу, что не так жаден до власти, как тот думает, а свидетельством тому — подписанный им акт, по которому он терял право наследования, если бы вернулся младший брат. Посему он будет почтительным, только если ему позволят жениться на Карпийон. Король обнял его и послал за несчастной принцессой; та же места себе не находила, не зная, как решится ее судьба, и не отпускала гувернантку из своих покоев, где только прегорько плакала.

— Возможно ли такое, — спрашивала она ее сквозь слезы, — что после всех своих обещаний король окажется столь жесток, что отдаст меня этому Горбуну? Не сомневайтесь, моя милая подруга, — если придется выйти за него замуж, день свадьбы будет последним днем моей жизни: ибо не столько внешнее безобразие отталкивает меня, сколько уродливая душа его.

— Ах, моя принцесса, — ответила гувернантка, — вы, верно, еще не знаете, что дочери величайших королей лишь жертвы, и до их мнения никому и дела нет. Если случается им выйти замуж за принцев приятных и благодушных, — пусть скажут судьбе спасибо, ведь на первом месте всегда интересы королевства, даже если суженый — сущая образина.

Карпийон хотела было возразить, но тут ей сообщили, что ее призывает король. Принцесса с мольбою возвела глаза к небесам.

Стоило ей лишь взглянуть королю в лицо, как она фазу все поняла, ибо, не говоря уж о редкостной ее проницательности, красота души ее превосходила даже красоту внешнюю.

— Ах, Ваше Величество! — воскликнула она. — Что вы изволите мне сказать?

— Прекрасная принцесса, — обратился к ней король, — не думайте о свадьбе с моим сыном как о несчастии. Прошу вас выйти за него замуж по доброй воле. Да, он резок, — но ведь его чувство к вам столь пылко… Не выбери он вас — не одна принцесса с радостью разделила бы с ним и то королевство, что уже есть у него, и то, которое он надеется получить после моей смерти. Но ему нужны лишь вы, и ни презрению, ни безразличию вашим не удалось остановить его. Поверьте, он сделает все, чтобы завоевать ваше расположение.

— Я надеялась обрести в вас покровителя, — ответила Карпийон, — но, увы, мои надежды не оправдались, — но боги, праведные боги не оставят меня.

— Знай вы, как хотелось мне уберечь вас от этого замужества, — сказал король, — так не сомневались бы в моем расположении. Увы! Небеса послали мне сына, которого я нежно любил, и жена моя сама вскормила его. Однажды ночью его выкрали прямо из колыбели, положив вместо него кота, так сильно укусившего королеву, что она умерла. О мальчик мой милый, — если бы его не похитили, сейчас он скрашивал бы мою старость, подданные боялись бы его, и я отдал бы королевство ему и вам; Горбун же, который теперь всем распоряжается, почел бы счастьем позволение остаться при дворе. Но я потерял любимого сына, принцесса, и теперь это горе бросило тень и на вашу судьбу.

— Я одна тому виною, — ответила Карпийон, — ведь, будь он жив, и моя жизнь наполнилась бы смыслом; итак, Ваше Величество, считайте меня виновницей всего и примерно накажите, но только замуж не выдавайте.

— В то время, прекрасная принцесса, — молвил король, — вы еще были не в силах ни приносить добро, ни причинить зло. Я вовсе не виню вас в своих невзгодах, но, коли вы не хотите преумножать их, приготовьтесь принять моего сына как своего мужа, иначе же может дойти и до кровопролития, ибо тут он одержал надо мной верх.

Оставив ее рыдать, король пришел к Горбуну, которому не терпелось узнать о решении принцессы. Правитель сообщил сыну, что Карпийон согласна, и распорядился обо всем, что необходимо для торжественной церемонии. Принц, несказанно обрадованный, поблагодарил его и тотчас велел принести ему все, что найдется у ювелиров, купцов и вышивальщиков, а купив для возлюбленной все самое красивое, отправил ей эти диковинки в огромных золотых сундуках. Принцесса старательно прикинулась радостной. Тогда Горбун пришел к ней сам:

— Ну так что же, госпожа Карпийон, разве не несчастием было бы для вас отказаться от той чести, какую я вам предлагаю? А ведь я не только галантен, но и, по общему мненью, еще и весьма умен. Я дарую вам столько нарядов, драгоценностей и всяческой роскоши, что с вами не сравнится никакая королева на свете.

Принцесса холодно возразила, что несчастья, постигшие ее семью, не позволяют ей наряжаться так богато, и попросила не делать ей столь щедрых подарков.

— Если б вы отказывались наряжаться оттого, что этого вам не позволяю я, — это было бы правильно, — ответил принц, — однако вам надо стараться быть приятной моему взору. Через четыре дня все будет готово к свадебной церемонии. Наслаждайтесь жизнью, принцесса, и распоряжайтесь всем, ибо вы уже полноправная хозяйка здесь.

После его ухода Карпийон заперлась в покоях с верной гувернанткой, предоставив той выбор — помочь ей спастись или придумать, как в день свадьбы покончить с собой. Однако гувернантка, убеждая принцессу, что бегство невозможно, самоубийство же с целью избежать тягот жизни есть признак слабости, принялась взывать к ее благоразумию, внушая, что Карпийон сможет быть счастлива и почтительна с Горбуном, даже если и ничуть не любит его.

Ни один из этих доводов принцессу не убедил: она ответила гувернантке, что больше полагаться на нее не может и все ее обманули, а стало быть, теперь она сама решит, что делать; раз уж суждено ей такое зло, то клин клином вышибают. Засим она отворила окно, часто и безмолвно поглядывая в него. Гувернантка, испугавшись, как бы госпожа не бросилась вниз, упала на колени и, ласково глядя на нее, спросила:

— Но что же могу я сделать для вас, Ваше Высочество? Я подчинюсь, даже если придется заплатить за это жизнью.

Тут принцесса обняла ее, попросив купить ей одежду пастушки и корову: она убежит куда глаза глядят переодетая, и нечего ее отговаривать, потому как это лишь время понапрасну тратить, а его уже и так почти нет. И еще — чтобы успеть ей уйти как можно дальше, надобно будет уложить в кровать принцессы куклу в ночном чепце и сказать всем, что Ее Высочеству нездоровится.

— Вы прекрасно понимаете, госпожа, — сказала принцессе бедная гувернантка, — какой опасности я подвергаю себя. У принца Горбуна не будет причин сомневаться, что я помогла осуществить ваш замысел, и он подвергнет меня пыткам, чтобы разузнать, где вы, а потом велит сжечь или содрать кожу живьем. Вот и скажите после этого, что я вас совсем не люблю.

Принцесса же отвечала ей в сильном замешательстве:

— Я хочу, чтобы и вы убежали через два дня, а до тех пор не составит большого труда всех обманывать.

Наконец они так удачно все продумали, что в тот же вечер у Карпийон появились одежда пастушки и корова.

Это простое облачение так шло принцессе, что в нем она была вдвое прекраснее, чем все богини с высот Олимпа: и те, что призвали пастуха Париса, и сотня дюжин всех прочих. И вот она пустилась в путь одна, при свете луны, то ведя корову в поводу, то забираясь ей на спину; шла навстречу приключениям, умирая от страха. Легкий ли ветерок шелестел в кустах, птичка ли взлетала из гнезда или заяц выбегал из норы — всё ей казалось, что это волки или грабители, пришедшие ее убить. Она шла всю ночь и хотела идти и дальше, когда занялась заря, но корова остановилась пощипать травку на лугу, и принцесса, уставшая от ходьбы в тяжелых сабо и неудобном платье из грубой сермяги, прилегла на траву у ручья. Сняв желтый чепец, чтобы уложить выбившиеся из-под него белокурые локоны, спадавшие к ее ногам, она быстро огляделась, дабы убедиться, что никто ее не видит, и быстро спрягала кудри под чепцом; но при всей своей осмотрительности не заметила, как рядом с нею вдруг, откуда ни возьмись, появилась дама, вся закованная в латы, за исключением головы, с которой она сняла украшенный алмазами золотой шлем.

— Я порядком устала, пастушка, — обратилась она к принцессе, — не надоите ли мне молока вашей коровы, чтобы утолить жажду?

— С удовольствием бы, госпожа, — ответила Карпийон, — будь у меня посуда, куда налить его.

— Вот, — сказала воительница, протянув красивую фарфоровую чашку, но бедная принцесса не знала, как подступиться к корове, чтобы ее подоить.

— Неужто у вашей коровы совсем нет молока? — спрашивала дама. — Или вы не умеете доить?

Принцесса заплакала, устыдившись, — вот какой неумехой выглядит она перед особой столь необычной.

— Должна признаться, госпожа, — сказала Карпийон, — что в пастушках я недавно. Отвести корову на выпас — вот вся моя работа, остальное делает матушка.

— Значит, у вас есть матушка? — молвила воительница. — Чем же она занимается?

— У нее своя ферма, — ответила принцесса.

— Далеко отсюда?

— Нет, — поспешила ответить Карпийон.

— Поистине, я чувствую к ней большое расположение и признательна ей за то, что она произвела на свет такую красивую дочь. Я хочу повидать ее.

Тут Карпийон совсем растерялась — лгать она не привыкла, и неведомо ей было, что она разговаривает с феей, ибо феи в те времена не были явлением столь обычным, каким стали теперь[235]. Принцесса опустила глаза, а щеки ее заалели от стыда. Наконец она сказала:

— Если я ухожу на пастбище, то вернуться могу лишь вечером. Прошу вас, госпожа, не заставляйте меня сердить матушку. Она может меня отругать за то, что я ее ослушалась.

— Ах, принцесса! — улыбнулась фея. — Вы не умеете ни соврать толком, ни сыграть роль, которую для себя выбрали. Но я помогу вам. Возьмите этот букетик левкоев и знайте, что, пока он у вас в руках, Горбун вас не узнает. Не забудьте, дойдя до большого леса, справиться у тамошних пастухов, где живет Верховник. Идите к нему и скажите, что явились от феи Амазонки, которая просит его с женой и дочерьми приютить вас. До встречи, прекрасная Карпийон, я давно уже питаю к вам дружеские чувства.

— Ах, госпожа! — воскликнула принцесса. — Зная меня, любя и видя, как я нуждаюсь в помощи, вы меня оставляете?

— Букетик левкоев вам поможет, — ответила фея, — мое же время драгоценно, а вам предстоит вершить свою судьбу самой.

С этими словами она исчезла на глазах у смертельно перепуганной Карпийон; та же, едва придя в себя, снова пустилась в дорогу, не имея ни малейшего представления, где находится большой лес, однако уверяя саму себя: «Сия ученая фея, что так странно появилась и так же странно исчезла и узнала меня в крестьянской одежде, хотя прежде ни разу не видела, приведет меня куда надобно». Шла ли принцесса или останавливалась передохнуть, — никогда она не выпускала из рук заветный букетик. Меж тем прошла она совсем чуть-чуть — смелости ее духа мешала изнеженность: она то и дело спотыкалась о придорожные камни и падала, ноги ее стерлись в кровь, и ей пришлось прилечь под сенью деревьев. Все кругом ее пугало, а особенно тревожили мысли об оставленной ею гувернантке.

Не без причины она думала о несчастной женщине, ибо мало найдется примеров такого усердия и верности. Та же, надев на куклу фонтанж[236], чепец принцессы и красивое белье и иногда потихоньку заходя в ее покои, призывала не тревожить госпожу, а если кто-то шумно возражал ей, изображала возмущение. Королю поспешили доложить, что принцесса недомогает. Его это ничуть не удивило — ведь он знал, какого труда и огорчений стоило ей решение выйти за принца. Зато Горбуна эта неприятная новость огорчила безмерно. Он хотел увидеть принцессу, и помешать ему гувернантке удавалось с большим трудом.

— Пусть ее хотя бы осмотрит мой лекарь, — сказал он наконец.

— Ах, Ваше Высочество, — воскликнула гувернантка, — вот это ее уж точно доконает. Она ненавидит лекарей и снадобья. Но не тревожьтесь, ей всего лишь нужно отдохнуть несколько дней, у нее мигрень, а для такой болезни сон — лучшее из лекарств.

Так ей удалось уговорить принца не беспокоить возлюбленную, вместо которой в кровати лежала кукла. Но вот однажды вечером, не сомневаясь, что нетерпеливый принц вновь попытается войти в покои принцессы, и приготовившись бежать, она вдруг услышала, как он, не дождавшись, пока ему откроют, в ярости вышиб дверь.

Причиной буйства явилось то, что служанки принцессы заметили подмену и, боясь, что их накажут, поспешили доложить об этом Горбуну. В неописуемом гневе бросился он к королю, подумав, что правитель причастен к обману. Однако изумленное лицо отца убедило Горбуна, что тот ничего не знал. Едва же пред ним предстала несчастная гувернантка, как принц набросился на нее, схватив за волосы и рыча:

— Верни мне Карпийон, или я вырву у тебя сердце!

В ответ она лишь разрыдалась, упав на колени и умоляя выслушать ее, но напрасно. Он сам отволок ее в темницу, где неминуемо заколол бы кинжалом, не вмешайся в это король, чья доброта была равна злобе его сына: он и уговорил его сохранить ей жизнь, оставив в ужасной тюрьме.

Принц, влюбленный и взбешенный, приказал искать принцессу на суше и на море; он и сам, словно обезумев, рыскал повсюду. И вот однажды, когда Карпийон с коровой укрылась под высокой скалой от разразившейся непогоды, вздрагивая от ударов грома, вспышек молнии и града, случилось так, что принц Горбун и его люди, промокшие до нитки, решили переждать грозу под той же скалой. Увы! Принц снова был рядом с нею, и это устрашило ее пуще стихии; обеими руками схватила она букетик левкоев и прижала к груди, боясь, что не подействует колдовство, если она так и будет держать его в одной руке; и, вспомнив о фее, прошептала тихонько:

— Не оставляйте меня, прекрасная Амазонка.

Горбун взглянул на нее и сказал:

— Чего тебе бояться, дряхлая старуха. Убьет тебя молнией — ну и ладно, ты ведь и так уже на краю могилы?

Услышав, что ее назвали старухой, принцесса была столь же обрадована, сколь и удивлена.

«Сомневаться не приходится, — подумала она, — мой букетик совершил чудо».

И, чтобы не отвечать ему, Карпийон притворилась глухой. Когда Горбун понял, что она ничего не слышит, он сказал своему наперснику, который всегда был рядом:

— Будь у меня настроение получше, я бы загнал эту старуху на вершину скалы, а потом бы столкнул: до чего ж приятно было бы посмотреть, как она сломает себе шею.

— Да за чем же дело стало, Ваше Высочество, — ответил негодяй, — если вас это хоть немного развеселит, я ее сам туда оттащу — вот вы и поглядите, как ее тело, летя вниз и натыкаясь на отроги, подскакивает, словно мяч, а кровь стекает сюда, прямо к вашим ногам.

— Времени жалко, — отмахнулся принц, — нужно найти неблагодарную, из-за которой нет мне в жизни покоя.

С этими словами он пришпорил коня и во весь опор понесся прочь. Легко представить радость принцессы, ибо, конечно, ее ужаснул разговор принца с наперсником; не забыла она и поблагодарить фею Амазонку, в могуществе которой только что убедилась. Карпийон продолжила путь и вышла к равнине, где стояли пастушьи хижины. Эти небольшие домики с садами и колодцами были отрадой для взора: даже Темпейская долина и берега реки Линьон[237] не сравнились бы с сей равниною. Пастушки большею частью были прелестны, пастухи же всячески старались им понравиться. Все деревья были испещрены тысячами надписей и любовными стихами. Поселяне, заметив принцессу, оставили стада и на почтительном расстоянии последовали за нею, покоренные ее красотой и необычайно величественным видом. Однако их удивило, что она так бедно одета, — ведь жители деревни, хоть и вели скромную сельскую жизнь, старались выглядеть изящными.

Принцесса спросила, где живет пастух по имени Верховник, и ее тотчас же проводили к нему. Она застала его сидящим на лужайке с женой и дочерьми; у их ног нежно журчала небольшая речка. В руках у пастуха был тростник — из него он умело плел корзину для плодов; жена вязала, а дочери удили рыбу.

Подойдя к ним, Карпийон почувствовала прилив необычайного почтения и нежности. Они же при виде ее заволновались так, что лица их то бледнели, то краснели.

— Я бедная пастушка, — скромно поклонилась Карпийон, — и пришла от известной вам феи Амазонки, в надежде на то, что из уважения к ней вы приютите меня.

— Дочь моя, — обратился к ней король, вставая и тоже приветствуя ее, — о да, мы глубоко почитаем сию великую фею. Вы здесь желанная гостья и, не будь у вас даже иного поручительства, кроме себя самой, — не сомневайтесь, что и тогда вы обрели бы в нашем доме пристанище.

— Подойдите, прелестное дитя, — молвила королева, протягивая ей руку, — подойдите, чтобы я могла обнять вас. У меня к вам самые благожелательные чувства, и я хочу, чтобы вы видели во мне мать, а в моих дочерях сестер.

— Увы! Дорогая матушка, — ответила принцесса, — я не заслуживаю такой чести, мне достаточно быть вашей пастушкой и пасти ваши стада.

— Дочь моя, — вновь заговорил король, — мы здесь все равны, вы же явились от той, кому мы доверяем, а посему нам следует относиться к вам так же, как к собственным детям нашим. Сядьте же подле нас, и пусть ваша корова щиплет траву рядом с нашими овцами.

Карпийон попыталась было отнекиваться: она-де пришла только помочь по хозяйству; однако, пожелай они поймать ее на слове, — это бы ее весьма смутило, ибо, по правде говоря, достаточно было лишь взглянуть на нее, чтобы понять: она рождена повелевать, а не прислуживать. Да ведь нельзя забывать и того, что Амазонка, фея столь влиятельная, не стала бы покровительствовать простолюдинам.

Король и королева смотрели на Карпийон с изумлением и безотчетным восхищением. Они спросили, издалека ли пришла она: ответ был «да»; есть ли у нее отец и мать? — она сказала «нет»; почти всегда она отвечала односложно, с подобающей почтительностью.

— Как ваше имя, дочь моя? — спросила королева.

— Меня зовут Карпийон, — ответила принцесса.

— Необычное имя, — заметил король. — Редко так называют, если только за этим не стоит какое-то особое обстоятельство.

Ничего не ответив, Карпийон лишь взяла у королевы веретено, чтобы смотать с него пряжу. Тут всех ослепили ее руки, до того скрытые под рукавами, — они были белы точно снег. Король с королевой многозначительно переглянулись и сказали принцессе:

— Вы слишком тепло одеты для этой поры года, Карпийон, а сабо тяжело носить столь юной девушке. Вам нужно одеться по-нашему.

— Матушка, — ответила она, — я одета по обычаю моей страны. Коли вам угодно мне велеть, я переменю платье.

Они восхитились ее послушанием, особенно же — скромностью взора и всего облика.

Когда пришло время ужина, все вместе вернулись в дом. Обе принцессы поймали небольшую жирную рыбу; на столе появились свежие яйца, молоко и плоды.

— Странно, что сын еще не вернулся, — сказал король, — а всё его страсть к охоте — она заводит его дальше, чем мне хотелось бы. Каждый раз я боюсь, как бы с ним чего не случилось.

— Я боюсь того же, — молвила королева, — но если вы согласны, мы подождем его, чтобы он тоже поужинал с нами.

— Напротив, — возразил король, — этого мы делать не станем. Прошу вас, когда он вернется, не говорить с ним вовсе; пускай все будут с ним холодны.

— Вы знаете, как он добр, — сказала королева, — да ведь он так огорчится, что может и заболеть.

— Ничего не поделаешь, — ответил король, — надо его перевоспитать.

Все уселись за стол, а под конец трапезы явился и юный принц; на плечах он нес косулю, волосы его вымокли от пота, а лицо покрывала пыль. Он опирался на небольшое копье, которое всегда носил с собою, на одном боку у него висел лук, на другом — колчан, полный стрел. В его лице и манерах было столько благородства и достоинства, что он поневоле внушал предупредительность и почтение.

— Матушка, — молвил он, обращаясь к королеве, — желание принести вам эту косулю заставило меня побегать сегодня по холмам и долинам.

— Сын мой, — серьезно сказал ему король, — вы не столько радуете нас, сколько заставляете тревожиться. Зная все, что я думаю о вашей страсти к охоте, вы не в силах исправиться.

Принц покраснел, более всего огорченный тем, что все это слышит незнакомый человек. Он пообещал в следующий раз вернуться раньше или уж вовсе пересилить свою страсть к охоте.

— Довольно, — сказала королева, очень нежно любившая его. — Сын мой, благодарю вас за подарок, что вы мне преподнесли. Сядьте подле меня и отужинайте, ведь я не сомневаюсь, что вы голодны.

Принц, расстроенный той строгостью, с которой говорил с ним отец, едва осмеливался поднять взор, ибо, неустрашимый перед лицом опасности, он был кротким и послушным с теми, к кому испытывал почтение.

Тем не менее, справившись со смущением, он уселся напротив королевы и взглянул на Карпийон, которая уже давно смотрела на него. Как только взгляды встретились, их души охватило сильное волнение, смятение, для них самих необъяснимое[238]. Принцесса залилась румянцем и опустила глаза, однако принц продолжал смотреть на нее, и она вновь осторожно взглянула на него уже подольше. Оба равно удивились и подумали, что с таким не сравнится ничто в целом свете.

«Возможно ли, — спрашивала себя принцесса, — что сей юный пастух красивее всех, кого я видела при дворе?»

«Неужели эта чудесная девушка простая пастушка? — думал принц. — Ах! Почему я не король, чтобы посадить ее на трон и сделать владычицей и моих земель, и моего сердца?»

Занятый такими мыслями, он совсем не ел. Королева подумала, что тому причиной холодность, с какой его встретили, и изо всех сил старалась ему услужить, и даже сама принесла ему свои любимые изысканные плоды. Он поднес их Карпийон. Та же, поблагодарив его и будто не заметив протянутой руки, печально сказала:

— Мне они не нужны. — И тогда он бесстрастно положил их на стол.

Королева ничего не заметила; зато старшая принцесса, которой принц был отнюдь не противен, — не будь различия в их положении, она бы и вовсе безумно его полюбила, — с досадой прикусила губки.

После ужина король и королева удалились, принцессы же по обыкновению занялись хозяйством: одна пошла доить коров, другая — готовить сыр. Карпийон тоже принялась было за дело, но, совсем к такой жизни не привычная, так и не смогла сделать ничего путного, за что обе принцессы со смехом называли ее прекрасной неумехой; однако принц, уже влюбленный, помог ей. Пойдя с нею к колодцу, он сам понес кувшины, наполнил их водою и принес в дом, не желая, чтобы она носила тяжести.

— Что это значит, пастух? — спрашивала она его. — Всю-то жизнь я трудилась — а теперь мне что же, строить из себя госпожу? Разве отдыхать пришла я в эту долину?

— Делайте что пожелаете, милая пастушка, — ответил ей принц, — но не отвергайте мою скромную помощь; для меня это — одно удовольствие.

Они вернулись вместе; ему было жаль, что время пролетело так быстро, — ведь, даже едва решаясь беседовать с нею, он был счастлив просто ее видеть.

Оба провели беспокойную ночь, однако неопытность не позволила им понять причину бессонницы. Тем не менее принц с нетерпением ждал часа, когда опять сможет увидеть пастушку, а она боялась новой встречи с пастухом. Такое волнение всего лишь при виде принца было внове для Карпийон и немного отвлекло девушку от иных печалей, удручавших ее. Она столь часто думала о пастухе, что стала реже вспоминать о принце Горбуне.

«О причудница-Судьба, — вопрошала она, — отчего же одарила ты изяществом, красотой и приятностью юного пастуха, чей единственный удел — пасти свое стадо, и наделила злобой, уродством и порочностью великого принца, которому суждено править королевством?»

Превратись из принцессы в пастушку, Карпийон не хотела даже знать, как сама выглядит; однако теперь желание понравиться заставило ее поискать зеркало; найдя его у принцесс и увидев свою одежду и прическу, она застыла в замешательстве.

— Что за вид! — воскликнула она. — На кого я похожа? Нельзя мне и дальше ходить в такой грубой холстине.

Принеся воды, она умылась и помыла руки, сразу ставшие белее лилий. Вслед за этим отыскала королеву и, встав перед ней на колени, поднесла ей кольцо с дивной красоты алмазом (ибо она взяла с собой драгоценности).

— Дорогая моя матушка, — обратилась она к ней, — когда-то я нашла это кольцо, и мне неведома его ценность; но смею надеяться, что оно стоит немалых денег. Молю вас принять его в доказательство моей благодарности за вашу доброту и прошу купить мне платье и белье, чтобы я была одета как все пастушки в этих краях.

Увидев у столь юной девицы такое красивое кольцо, королева удивилась.

— Я лишь сохраню его для вас, — ответила она, — не приняв как дар; что до остального, то нынче же утром вы получите все, о чем попросили.

Она и вправду отправила посыльного в соседний городок, велев ему купить там самое красивое крестьянское платье, какое только бывает на свете. А уж в новой шапочке и туфельках Карпийон казалась прекрасней Авроры[239]. Принц тоже принарядился — украсил шляпу венком, а перевязь своей сумы и пастуший посох — цветами. Собрав в полях букет, он робко, как подобает влюбленному, поднес его Карпийон; принцесса смущенно приняла сей дар, хотя он и пришелся ей очень по душе. После встречи с принцем она почти перестала разговаривать и все витала в облаках. То же происходило и с ним: на охоте он теперь, вместо того чтобы преследовать оленей и ланей, предпочитал привалы в уединенных уголках природы, где подолгу мечтал об очаровательной Карпийон, сочиняя стихи и песни для своей пастушки, обращаясь к скалам, деревьям и птицам. Веселое расположение духа, благодаря которому другие пастухи постоянно искали его общества, совсем его покинуло.

Трудно, однако же, сильно любя, не бояться предмета любви своей — и вот принц до того страшился рассердить пастушку, открыв ей свои чувства, что не смел ни слова сказать ей. Она же хоть и замечала, что он предпочитает ее всем остальным — а не это ли лучшее доказательство искренности его чувств, — все же немного тяготилась его молчанием, но порой и радовалась.

«Если он и вправду любит меня, — думала она, — что скажу я в ответ ему? Рассердиться на него — не значит ли тем его погубить; а не рассердиться — сама умру от стыда и душевных мук. Как! Неужели, родившись принцессой, я стану слушать какого-то пастуха? Ах! На столь недостойную слабость я никогда не пойду. Сменить одежду не значит сменить и сердце. Мне и так уже придется корить себя слишком за многое, с тех пор как нахожусь здесь».

У принца от природы был красивый голос; да даже и не пой он так сладко, расположенная к нему принцесса все равно с удовольствием слушала бы его. Так или иначе, она часто просила его спеть песенки, и все они звучали столь нежно и трогательно, что Карпийон поневоле заслушивалась ими. Принц сочинил несколько строк и беспрестанно повторял их, а она прекрасно знала, что речь тут о ней. Вот они:

Ах! Если бы в каком краю

Нашлась меж всеми божествами

Та, что красой сравнится с вами,

Готовая весь мир отдать за страсть мою,

Как счастлив был бы я всем этим пренебречь,

Чтобы хоть раз ваш взор привлечь!

Хоть принцесса и делала вид, что эта песня нравится ей ничуть не больше других, она все же, к большому удовольствию принца, отдавала явное предпочтение именно ей. Это вдохнуло в него побольше смелости. Зная, что Карпийон каждый день пасет ягнят на берегу реки, под сенью ив и рябин, принц пришел туда и кинжалом вырезал на коре деревца[240]:

Напрасно летнею порой

Здесь всяк резвится и играет:

Как хоть на миг мне обрести покой?

Амур меня язвит и вздохи исторгает.

Принцесса застала его за вырезыванием последнего слова. Притворившись смущенным и помолчав немного, он сказал:

— Перед вами несчастный пастух, принужденный изливать свои страдания предметам бесчувственным, хотя должен был бы доверить их одной лишь вам.

Ничего не ответив, она опустила глаза, позволив ему говорить ей о своих чувствах сколько угодно; сама же в это время раздумывала, как принять признания юноши, и пристрастность склоняла ее к тому, чтобы с легкостью простить его.

«Он не ведает о моем происхождении, — размышляла она, — его дерзость объяснима, ибо он любит меня и считает, что мы с ним равны. Но даже и знай он, кто я, — разве и самые возвышенные из богов не стремятся привлекать людские сердца? Разве они сердятся на то, что их любят?»

— Пастух, — сказала принцесса юноше, когда тот смолк, — мне жаль вас, ибо я испытываю к вам лишь сочувствие; я ничуть не хочу любить, у меня и без того много печалей. Увы! Сколь несчастной была бы судьба моя, согласись я в довершение всех жизненных невзгод еще и взвалить на себя такое тяжкое бремя?!

— Ах, пастушка! — воскликнул принц. — Уж коль скоро вас терзают заботы и беды, ужели вам неизвестно лучшее средство облегчить их? Я разделю их с вами, моей единственной заботой будет угодить вам, можете оставить свое стадо на мое попечение.

— Если бы мучила меня лишь эта забота! — возразила Карпийон.

— Что же еще тревожит вас? — спросил принц с предупредительностью, столь прекрасной, юной, чистой, столь не похожей на пустое величие двора. — Ах, ну конечно! Вы любите другого, потому-то и столь безжалостны ко мне.

Сказав это, он побледнел и стал печален, мысль эта мучила его жестоко.

— Признаюсь, — ответила она, — что у вас есть соперник, отвратительный мне и ненавистный: вы никогда бы не повстречали меня, если бы не его настойчивые преследования, вынудившие меня бежать.

— Что ж, милая пастушка, — молвил он, — тогда вы убежите и от меня; ведь раз вы ненавидите его лишь за то, что он вас любит, тогда самый ненавистный из мужчин для вас — я.

— А если это вовсе не так, — сказала принцесса, — и я благосклоннее к вам, чем вы думаете; ибо я чувствую, что от него бежала куда охотней, чем от вас.

Пастух несказанно обрадовался этакой любезности. С того дня чего бы не сделал он, чтобы угодить принцессе!

Каждое утро отыскивал он самые красивые цветы, плел из них гирлянды для Карпийон, украшал свой посох разноцветными лентами, следил, чтобы девушка не слишком долго оставалась на солнце. Когда она выводила стада на берег реки или в лес, он, согнув густолиственные ветви дерев и сплетая их между собою, устраивал укромные беседки, а мурава служила им тогда креслами, созданными самой природою. На всех стволах красовались их вензеля, а на древесной коре он вырезал стихи, воспевавшие лишь одно — красоту Карпийон. Принцесса же следила за проявлениями любви пастуха то с удовольствием, а то и с беспокойством; еще не понимая, что уже любит его, она не решалась признаться в этом самой себе, боясь, что не сумеет сдержать нежных чувств. Но не указывает ли сей страх сам на свою истинную причину?

Столь явная приязнь молодого пастуха к юной пастушке не осталась незамеченной, получив всеобщее одобрение: да и кто мог осудить их в краю, где царит любовь? Говорили, что достаточно лишь взглянуть на них, чтоб понять, какое оба совершенство и как подходят друг другу, что они — дар богов их долине, и следует всячески потворствовать тому, чтобы они были вместе. Карпийон втайне радовалась, видя, как столь милый ей пастух всем приятен. Когда же она принималась думать о различии в их положении, ею овладевала печаль, и не хотелось раскрывать, кто она на самом деле, дабы дать больше свободы своему сердцу.

Король и королева, любившие ее необычайно, благосклонно наблюдали за рождавшимся чувством; принц был для них все равно что сын, и красота пастушки пленяла их ничуть не меньше, чем его самого.

— Ведь ее привела к нам Амазонка! — говорили они. — Она, защитившая дитя и сразившая кентавра! Нет сомнений — эта мудрая фея предназначила их друг для друга. Нужно ждать ее дальнейших приказаний и следовать им.

Вот все и шло своим чередом, — принц неустанно жаловался на безразличие Карпийон, а она столь же старательно скрывала от него свои чувства, — пока однажды на охоте на него не напал разъяренный медведь, внезапно появившийся из пещеры в скале. Бросившись на принца, он загрыз бы его, не помоги тут молодому человеку его ловкость и бесстрашие. После долгой борьбы на вершине горы они, сцепившись, скатились к самому ее подножию, где отдыхала с подругами Карпийон, даже не подозревавшая о схватке. Как же перепугались они, увидев человека и медведя, которые, казалось, бросились с кручи вниз! Сразу узнав своего пастуха, принцесса в ужасе закричала; все пастушки разбежались, оставив ее одну ожидать исхода поединка. Отважно решилась она ткнуть в морду страшного зверя железным концом своего посоха; любовь, удвоившая ее силы, придала удару весомую мощь, и это помогло ее возлюбленному. Принц же, увидев Карпийон, испугался, что и она может погибнуть вместе с ним, и это придало ему еще больше мужества, так что, совсем забыв о спасении своей жизни, он тревожился лишь о своей пастушке. И вот наконец он убил медведя прямо у ног принцессы, но и сам упал тут же, дважды раненный и еле живой. Ах! Что стало с Карпийон, когда она заметила, что принц истекает кровью, что кровью уже пропитана вся его одежда! Она не могла исторгнуть ни слова, в один миг лицо ее все намокло от слез; положив его голову себе на колени, она неожиданно произнесла:

— Пастух, если вы умрете, я умру с вами. Напрасно я скрывала свои тайные чувства: знайте же, что моя жизнь неразрывно связана с вашей.

— Какого еще счастья могу я желать, прекрасная пастушка! — воскликнул он. — Что бы со мной ни случилось, теперь любой удел для меня будет в радость.

Пастушки, убежавшие от страха перед медведем, вернулись вместе с несколькими пастухами, которым рассказали о происшедшем. Пастухи, дабы помочь принцу и принцессе, вдруг тоже ослабевшей, решили нарезать ветвей и соорудить подобие носилок, как вдруг появилась фея Амазонка.

— Не тревожьтесь и расступитесь, — обратилась она к ним, — дайте мне дотронуться до юного пастуха.

Она взяла его за руку и, надев ему на голову свой золотой шлем, сказала:

— Запрещаю тебе страдать от ран.

Тотчас принц встал на ноги, забрало его шлема было приподнято, и все увидели, как живо блеснули глаза его, какой воинственной силой задышало лицо: так исполнилось веление феи. Удивленный чудесным исцелением и величавой фигурой Амазонки, он в порыве восхищения, радости и благодарности кинулся к ее ногам.

— О великая королева, — молвил он, — я был серьезно ранен, и вот один ваш взгляд, единственное слово, излетевшее из ваших уст, вернули меня к жизни. Но увы! В сердце моем живет иная рана, исцелять которую я не желаю. Молю, облегчите боль от нее и даруйте мне счастие, коим поделюсь я с этой прекрасной пастушкою.

Принцесса залилась румянцем, услышав такие его речи, — ведь фея Амазонка знала, кто она на самом деле. Карпийон боялась, что волшебница станет порицать ее за то, что она дает надежду возлюбленному, столь недостойному ее по происхождению, и не решалась поднять взгляд. Вырвавшийся у нее невольный вздох вызвал у феи жалость.

— Карпийон, — сказала она ей, — сей пастух отнюдь не лишен права на вашу любовь; вы же, пастух, не сомневайтесь, что чаемые вами перемены наступят скоро и будут весьма значительны.

По своему обыкновению, едва произнеся эти слова, она исчезла. Пастухи и пастушки с триумфом проводили влюбленных в деревню, увенчав их цветочными венками в знак победы над ужасным медведем — его тушу несли следом, — и распевая песню о нежных чувствах Карпийон к принцу:

В прелестных сих местах

                    нас счастье ждет большое,

Нас здешний лес обворожил:

Влюбленный пастушок своею красотою

Дитя Любви пленил.

Так явились они к Верховнику, которому поведали обо всем, что произошло: как отважно пастух бился с медведем, с какой самоотверженностью пастушка помогла ему в этой схватке и, наконец, о фее Амазонке. Обрадовавшись, король поспешил к королеве.

— Сомнений нет, — сказал он ей, — и этот юноша, и эта девушка высокородны: их выдающиеся качества, красота и то покровительство, какое им оказывает фея Амазонка, указывают нам на нечто необычное.

Тут королева вспомнила про кольцо с алмазом, подарок Карпийон.

— Я все забываю показать вам то кольцо, что с необычайной грацией поднесла мне эта юная пастушка, попросив взамен дать ей одежду, которую принято носить в этих краях.

— Красив ли камень? — спросил король.

— Я успела лишь бросить на него один взгляд, — ответила королева, — но вот он.

Она показала королю кольцо, и едва он посмотрел на него, как воскликнул:

— О, боги! Что вижу я? Как?! Неужели не узнали вы ту драгоценность, что получил я из ваших рук?

С этими словами он нажал на известную ему секретную пружину. Алмаз поднялся, и под ним королева увидела свой портрет — она заказывала его для короля, а кольцом этим, надетым на цепочку, играла когда-то ее малышка-дочь, когда мать кормила ее в башне.

— Ах, Ваше Величество, — промолвила она, — сие приключение столь необычайно, что разом оживляет все мои скорби. Поговорим же с пастушкой, чтобы узнать побольше.

Она позвала Карпийон и сказала ей:

— Дочь моя, я так долго ждала от вас признания, которое несказанно бы нас обрадовало, надумай вы сделать его по собственной воле. Но, коль скоро вы продолжаете скрывать от нас ваше происхождение, будет справедливо сказать, что нам все известно; а разрешить эту загадку помогло подаренное вами кольцо.

— Ах, матушка! — И принцесса опустилась на колени перед королевой. — Я столь упорно скрывала вовсе не потому, что так мало вам доверяю, — нет, а только лишь из опасения, что вам будет больно видеть принцессу в таком плачевном положении. Мой отец был королем Мирных Островов, но захватчик сверг его, заточив в башню вместе с моей матерью-королевой. Три года спустя они нашли способ спастись, воспользовавшись помощью стражника: но когда меня спускали в корзине под покровом ночи, веревка оборвалась, и я упала в озеро. Не знаю, как я не утонула, но наутро рыбаки, расставившие сети для ловли карпов, нашли меня запутавшейся в них. По размеру и тяжести они вообразили, что им попался самый огромный карп в озере. Однако, увидев меня и поняв, что их ожидания обмануты, рыбаки хотели было бросить меня обратно в воду на корм рыбам, но потом решили все же оставить в сетях и отнесли тирану, который, зная о побеге моей семьи, тотчас понял, что я и есть несчастная маленькая принцесса, оставленная на произвол судьбы. Его жена, у которой не было детей, пожалела меня и вырастила, дав мне имя Карпийон, тем самым, быть может, желая заставить меня позабыть о своем происхождении; однако сердце всегда подсказывало мне, кто я. Сколь горька бывает жизнь, если наши чувства противоречат выпавшей доле. Так или иначе, но вскоре королевство моего отца, которым тогда спокойно правил его соперник, захватил принц, прозванный Горбуном.

Смена тирана сделала мою судьбу еще горше. Горбун увез меня как свой триумфальный трофей и решил жениться на мне вопреки моей воле. Доведенная до отчаяния, я решилась бежать одна, переодевшись пастушкой и ведя в поводу корову. Принц Горбун стал повсюду искать меня и нашел случайно. Он, несомненно, узнал бы меня, если бы великодушная фея Амазонка не дала мне букетик левкоев для защиты от врагов. Таким же милосердным ее деянием было направить меня к вам, моя добрая матушка, — продолжала принцесса, — и если я до сего момента не рассказывала вам всей правды о себе, то не от недоверия, а только лишь из боязни причинить вам боль. Я вовсе не жалуюсь, — спохватилась Карпийон, — ибо лишь с тех пор, как я у вас, отдыхает душа моя. Признаюсь, что сельскую жизнь, столь приятную и бесхитростную, я с радостью предпочла бы придворной.

Говоря так пылко, она и не замечала, как по щекам королевы текут слезы, да и в глазах у короля блестит предательская влага. Едва Карпийон замолчала, как они оба кинулись к ней и долго обнимали молча; принцесса же, растроганная так же, как и они, тоже заплакала. Как нам описать чувства трех благородных горемык, в чьем счастье было столько боли. Наконец королева, с трудом овладев собою, сказала Карпийон:

— Возможно ли, дитя души моей, что после столь долгой скорби о твоей ужасной кончине боги вернули тебя матери, даруя ей утешение в невзгодах? Да, милое дитя, перед тобой та, которая выносила тебя и вскормила; вот и король, твой отец, — ибо это мы произвели тебя на свет. О, солнце очей моих! О, принцесса, отнятая у нас гневом небес, — с какой великой радостью отметим мы твое счастливое возвращение!

— А я, милая матушка и моя бесценная королева, — воскликнула принцесса, бросившись к ее ногам, — я-то какими словами, какими делами могу выразить вам обоим всю любовь и почтение, какие сейчас чувствует мое сердце? Как случилось, что, уже не смея надеяться увидеть вас снова, я именно тут и нашла приют от всех тягот?

Тут они вновь бросились друг другу в объятия и обнимались несколько часов кряду. Потом король и королева отпустили Карпийон, запретив ей говорить о случившемся, — они боялись любопытства местных пастухов: те хоть и были простаками, но подчас любили совать нос в чужие тайны.

Принцесса хранила секрет от тех, к кому была равнодушна, — но как не посвятить в него юного пастуха, как таиться от того, кого любишь? Она давно корила себя за то, что скрывает от него свое происхождение.

«В каком неоплатном долгу предо мною был бы он, если б знал, что, рожденная принцессой, я опустилась столь же низко? Увы! Скипетр и пастуший посох равны пред любовью; в силах ли столь превозносимое людьми мнимое величие, заполнив нашу душу, принести нам совершенное счастье? Нет, лишь добродетели это под силу. Она, вознеся нас выше трона, учит пренебречь им. Пастух, который любит меня, мудр, умен, мил; какой принц может сравниться с ним?»

Среди этих размышлений она вдруг увидела пастуха у своих ног: он следовал за нею к берегу речки и теперь протягивал ей букет цветов, восхитительных в своем разнообразии.

— Где вы были, прекрасная пастушка? — спросил он. — Вот уже несколько часов я ищу и с нетерпением жду вас.

— Пастух, — ответила она, — меня задержали удивительные события. Я буду упрекать себя, если не расскажу вам о них, однако же помните, что сей знак моего доверия требуется держать в строжайшем секрете. Я принцесса, мой отец был королем, и сейчас я вновь обрела его в лице Верхов-ника.

Принца так смутили и взволновали эти известия, что он слушал, не перебивая и затаив дыхание, хотя Карпийон и рассказывала обо всем с исключительной доброжелательностью. Сколь многого боялся он сейчас: что мудрый пастух, воспитавший его, теперь не отдаст за него свою дочь, ибо он уж не пастух, а король, или что она сама, почтя слишком великой разницу между ним и красавицей принцессой, лишит его даже и едва появившихся знаков поощрения.

— Ах, госпожа, — печально молвил он, — я пропащий человек, и лучше мне умереть. Вы дочь короля и отыскали своих родителей, а я всего лишь несчастный, у которого нет ни родины, ни дома. Орлица была мне матерью, а ее гнездо — колыбелью. Если я ранее и удостоился нескольких ваших благосклонных взглядов, то теперь вас заставят отказаться от меня.

Принцесса помолчала мгновение, а затем, ничего не ответив, вынула заколку, поддерживавшую прядь ее прекрасных волос, и вырезала ею на коре дерева:

Вы любите ли ту, которую пленили?

Следом и принц вывел такие слова:

Любовным пламенем душа обожжена!

Ниже принцесса добавила:

Так радуйтесь же: та, кого вы полюбили,

В вас тоже влюблена.

В порыве счастья принц бросился к ее ногам и, сжимая ее руку, сказал:

— Уняв боль моего сердца, прекрасная принцесса, вы новыми свидетельствами своего расположения сохраняете мне жизнь. Только не забывайте слов, которыми сейчас выразили вашу благосклонность.

— Никогда мне их не забыть, — ласково улыбнулась она, — верьте моему сердцу, что бьется скорее для вас, чем для меня самой.

Они, несомненно, проговорили бы еще долго, будь у них побольше времени, но пора было вести назад стада, и влюбленные заторопились домой.

Между тем король с королевой вдвоем совещались, как теперь быть с Карпийон и юным пастухом. Пламя разгоравшегося в сердцах молодых людей чувства, дарованная им небом совершенная красота, ум, изящество их манер — все заставляло желать, чтобы сей союз продлился вечно, и они одобряли его, пока не узнали о том, кто она. Однако теперь, обретя в Карпийон дочь, они видели в ней совсем иное; пастух же для них по-прежнему был несчастным горемыкой, которого бросили на растерзание диким зверям, не иначе чтоб избавиться от лишнего рта. Наконец, они решили сказать Карпийон, чтобы она не подкрепляла более надежд, которыми пастух льстил себя, и даже твердо заявила ему, что не желает оставаться в этих краях.

Едва рассвело, королева позвала к себе принцессу. Она говорила с ней очень ласково, но разве есть слова, способные унять столь сильную тревогу? Напрасно Карпийон сдерживалась: лицо ее то пылало жаром, то мертвенно бледнело, а потухший взор явно говорил о печали. Ах, как корила она себя за сделанное признание! И все-таки она покорно заверила мать в полном своем послушании. Выйдя же, принцесса едва дошла до своей кровати и бросилась на нее, заливаясь слезами, сетуя и раскаиваясь.

Наконец она поднялась, ибо настал час вести овец на выпас. Однако она направилась не к реке, а углубилась в лес, прилегла на мох и, положив руки под голову, погрузилась в мечты. Принц, всегда беспокоившийся, если Карпийон не было рядом, отправился искать ее и внезапно появился перед нею. При виде его она громко вскрикнула, словно захваченная врасплох, поспешно встала и отпрянула, стараясь не встречаться с ним взглядом. Это было так неожиданно, что повергло его в растерянность; устремившись за нею, он спросил:

— Что ж! Тогда, о пастушка, раз хотите вы моей смерти, не отказывайте уж себе в удовольствии видеть и последний вздох мой. Отчего переменились вы к верному пастуху, отчего не помните вчерашних обещаний ваших?

— Увы и ах! — молвила она, бросив на него печальный взгляд. — В каком злодеянии вы меня обвиняете? Я несчастна, ибо вынуждена слушаться приказов, от которых мне невозможно уклониться. Сжальтесь надо мною и не ищите более встреч: так надобно.

— Так надобно? — вскричал он, в отчаянии воздев к небу руки. — Надобно, чтобы я избегал вас, божественная принцесса? Да возможно ли, что сами вы отдаете мне приказ столь жестокий и незаслуженный? Что же будет тогда со мною, если дарованная вами радостная надежда угаснет, а жизнь моя продолжится?

Карпийон, страдая не меньше возлюбленного, упала без чувств, не в силах проронить ни слова. Тут до крайности взволнованный и растерявшийся принц ясно понял, что она хотела бы воспротивиться данным ей приказам; уверенность эта немножко облегчила его терзания.

Не теряя ни мгновения, он бросился ей на помощь. Водою из ручья, тихо журчавшего в траве, принц смочил лицо пастушки, и подглядывавшие из-за кустов амуры шепотом поведали остальным крылатым малышам — тем было плохо видно, — что он посмел украсть ее поцелуй. Тут принцесса открыла глаза и, оттолкнув своего милого пастуха, сказала:

— Бегите! Если сюда придет матушка, она рассердится на вас.

— Значит, я должен оставить вас на съедение медведям и кабанам, — вздохнул он, — или, чего доброго, гадюка или другая змея приползет и укусит вас, пока вы лежите тут одна и без чувств.

— Лучше подвергнуть себя опасности, — возразила она, — чем вызвать гнев королевы.

Пока принц и принцесса вели столь нежную и милую беседу, в королевских покоях вдруг, откуда ни возьмись, появилась фея-покровительница в полном снаряжении, а глаза ее сверкали ярче драгоценных камней, украшавших ее латы и шлем. Она молвила королеве:

— Где же благодарность за мой дар, ваше величество, — ведь это я вернула вам дочь; не будь меня, она утонула бы, запутавшись в рыболовных сетях; а сейчас вы обрекаете на смерть от душевных мук пастуха, заботу о котором я тоже поручила вам. Не думайте больше о том, что препятствует их союзу, — настало время соединить их. Вы же, славный Верховник (обратилась она к королю), подумайте об их свадьбе, ибо таково мое желание, в исполнении которого у вас никогда не будет причин раскаиваться.

И тут, не дожидаясь ответа, она исчезла, оставив за собою лишь столб света, похожий на солнечный луч.

Король и королева были равно изумлены и обрадованы, что веления феи оказались столь приятными.

— Не стоит сомневаться, — молвил король, — что этот загадочный пастух по происхождению не ниже Карпийон, ибо его покровительница слишком благородна, чтобы желать союза тем, кто друг другу не пара. Как видите, именно она спасла нашу дочь из озера, где ей грозила неминуемая гибель. Чем заслужили мы ее покровительство?

— Я слышала, — ответила королева, — что есть добрые и злые феи, и те и другие действуют сообразно своему гению: одни проникаются к людским семьям любовью, а другие — ненавистью. Должно быть, Амазонка — фея добрая и потому благосклонна к нам.

Они все еще беседовали, когда вернулась принцесса с печалью и тоской во взгляде. Принц, не решившись сопровождать ее, явился чуть позже. Стоило лишь разок взглянуть на него, чтоб понять, как он удручен. За ужином пара несчастных влюбленных, некогда отрада сего дома, безмолвствовала, не смея даже поднять глаз.

Вдруг король, встав из-за стола, пригласил пастуха в сад. Принц побледнел и похолодел, Карпийон же, думая, что отец решил прогнать его, тоже не на шутку встревожилась. Верховник прошел в беседку, сел на скамью и молвил, взглянув ему в глаза:

— Сын мой, вам ли не знать, что я воспитал вас в любви, как дар, посланный мне богами, дабы поддержать меня и скрасить мою старость. Однако вот вам и лучшее доказательство моего расположения: я выбрал вас в мужья моей дочери Карпийон. Вам приходилось слышать, как я оплакивал ее гибель. Небеса, вернувшие мне ее, желают, чтобы она принадлежала вам, того же от всего сердца хочу и я. Не станете же вы единственным, кто воспротивится этому?

— Ах, отец мой! — воскликнул принц, бросаясь к ногам короля. — Смею ли я надеяться, что слух не обманывает меня? Неужто и вправду мне выпало счастье быть вашим избранником, или вы лишь хотите узнать, какие чувства питаю я к прекрасной пастушке?

— Нет, мой возлюбленный сын, — ответил король, — не мечитесь больше меж надеждой и страхом: я решил, что свадьбе быть через несколько дней.

— Вы слишком добры ко мне, — возразил принц, обнимая колени Верхов-ника, — и если я не в силах сейчас подобающе выразить свою благодарность, то лишь от безмерной радости.

Король поднял его с колен и приласкал; и, хотя и не осмелившись еще открыть ему, какого тот высокого рода, обхождением своим намекнул, что благородство его происхождения превосходит то, до какого низвела его судьба теперь.

Меж тем Карпийон, полная тревоги, вышла в сад вслед за отцом и возлюбленным, и, спрятавшись под деревьями и наблюдая за ними, увидела принца у ног короля; решив, что он умоляет не обрекать его на жестокое изгнание, и не справившись со своими чувствами, она бросилась бежать в лес, словно лань, преследуемая охотниками со сворой собак. Не испугали ее ни свирепость диких зверей, ни острые терновые шипы, впивавшиеся в нее со всех сторон. Эхо разносило ее скорбные вопли; казалось, одной лишь погибели она ищет, — меж тем пастух, сгорая от нетерпения сообщить ей радостные вести, которые только что узнал, побежал за ней следом.

— Где вы, моя пастушка, моя милая Карпийон? — взывал он. — Если слышите меня, остановитесь! Мы будем счастливы!

Тут он заметил ее: в лощине принцессу окружили несколько охотников, силой пытавшиеся посадить ее на коня позади какого-то горбатого недоростка.

Увидев это и услышав зов возлюбленной, принц устремился вперед быстрее стрелы, пущенной с туго натянутой тетивы. Не имея иного оружия, кроме пращи, он с такой точностью и силой метнул камень в похитителя его пастушки, что тот от сокрушительного удара по голове вылетел из седла.

Карпийон, упавшую было без сил, подбежавший принц успел подхватить; но напрасно было сопротивляться — челядь принца Горбуна, — а похитить принцессу хотел именно он, — перерезала бы пастуху горло, если б Горбун знаком не остановил своих людей.

— Ну нет, — произнес он, — этот у меня все муки претерпит, прежде чем умрет.

Посему юного принца лишь связали грубыми веревками, как и принцессу, позволив влюбленным, однако, переговариваться друг с другом.

Слуги злодея Горбуна тем временем мастерили для него носилки; затем все отправились в путь, и никто из пастухов не знал о несчастье, случившемся с принцем и принцессой, так что некому было рассказать о нем Верховнику. Легко вообразить, как тот забеспокоился, когда с наступлением ночи они не вернулись. Королева тревожилась не меньше. Несколько последовавших за этим дней король с супругой и все местные пастухи разыскивали юных влюбленных, в бессилии оплакивая их. Надо сказать, что хотя принц Горбун так и не позабыл принцессу Карпийон, время все же немного приглушило его страсть. Если ему наскучивало чинить убийства и резать без разбора всех неугодных, он отправлялся на охоту и, бывало, на целую неделю. И вот однажды во время долгой охоты он неожиданно заметил на тропинке принцессу. Боль Карпийон была столь нестерпимой, что она и не подумала захватить с собой букетик левкоев; тут Горбун и узнал ее с первого взгляда.

— О, наихудшее из мыслимых несчастий! — шептал пастух своей пастушке. — Увы! Как близок был тот счастливый миг, когда наш союз мог быть скреплен навеки.

И он рассказал принцессе о разговоре с Верховником. Легко понять, как корила себя Карпийон.

— Я стану вашей погибелью, — говорила она, заливаясь слезами, — я словно сама веду вас на казнь, а ведь я отдала бы за вас жизнь. Я — причина вашего несчастья, из-за собственной неосторожности я оказалась в безжалостных руках своего жестокого гонителя!

Такие речи вели они, пока не приехали в столицу старого доброго короля, отца Горбуна. Ему доложили, что сына его принесли на носилках, ибо один юный пастух, защищая свою пастушку, нанес ему такой удар камнем из пращи, что жизнь его в опасности. Встревоженный этим известием, король тотчас приказал бросить пастуха в темницу; Горбун же, в свою очередь, отдал тайный приказ, чтобы туда же отвели и Карпийон, ибо давно решил, что если она не выйдет за него замуж, то окончит жизнь в муках. Посему и случилось так, что влюбленных разделяла теперь лишь грубо сколоченная дверь; слабым утешением было для них видеть друг друга сквозь щели в ней, когда солнце стояло в зените, в остальное же время переговариваться.

Каких только нежных и страстных слов не наговорили они друг другу! Все, что сердце может почувствовать, а ум — вообразить, они выражали в столь трогательных речах, что сами были все в слезах; да тут заплакал бы и любой, кто услышал бы их.

Люди злодея-принца, приходившие каждый день, угрожали принцессе неминуемой смертью, если не выйдет она за Горбуна по доброй воле; она же выслушивала их с непреклонностью и презрением, свидетельствовавшими о тщетности переговоров; а потом шептала принцу:

— Не бойтесь, мой милый пастух, что страх перед жестокими пытками способен толкнуть меня на измену. Мы хотя бы умрем вместе, коль уж не удалось нам вместе жить.

— Уж не думаете ли вы утешить меня такими речами, прекрасная принцесса? — спрашивал ее принц. — Ах! Мне было бы легче видеть вас с этим чудовищем, чем в руках палачей, которым вас угрожают отдать!

Тут Карпийон принималась упрекать его в слабости, беспрестанно обещая, что уж она-то явит ему пример бесстрашной смерти.

Горбун тем временем немного оправился от раны. Любовь его была уязвлена неизменным отказом принцессы, и он решил выместить на ней ярость, казнив вместе с напавшим на него пастухом. Выбрав день для сего мрачного события, он пригласил на казнь короля со всеми сенаторами и знатными вельможами. Самого же Горбуна принесли на носилках, дабы он в полной мере насладился жестоким зрелищем. Король, как уже было сказано, не знал, что в темнице томится принцесса Карпийон. Увидев же, как ее ведут на эшафот вместе с несчастной гувернанткой, тоже приговоренной Горбуном к смерти, и с юным пастухом, прекрасным как ясный день, он тотчас приказал привести их на балкон, где расположился со всем двором.

Не дожидаясь сетований принцессы, король поспешно перерезал ее путы. Взглянув же на пастуха, он почувствовал, как сердце его сжалось от нежности и жалости.

— Дерзкий юнец, — обратился король к нему, всячески стараясь придать своему голосу суровость, — как посмел ты напасть на великого принца и едва не убить его?

Пастух же при виде столь почтенного старика, облаченного в королевскую мантию, в свою очередь испытал глубокое уважение и доверие, доселе ему не ведомые.

— Великий государь, — сказал он королю с восхитительной твердостью, — причина моего безрассудства — опасность, в которой оказалась эта прекрасная принцесса. Я не ведал, что то был ваш сын, да и как мне было счесть его таковым, застав за деянием, столь жестоким и не достойным его положения?

Возвысив голос, он взмахнул рукой; тут рука обнажилась, и король увидел у него на плече родимое пятно в форме стрелы.

— О боги! — воскликнул он. — Да верить ли мне глазам своим? Неужели я вновь обрел сына, которого давно потерял?

— Да, великий король, — молвила фея Амазонка еще с небес, в которых парила верхом на великолепном скакуне. — Да, ты не ошибся: вот твой сын, которого сберегла я в орлином гнезде, куда его велел отнести жестокосердный брат. Пусть этот сын станет твоим утешением, ибо другого ты сейчас потеряешь.

И тут фея ударила злого Горбуна в самое сердце пылающим копьем. Она предпочла не подвергать его долгой смертной муке — и пламя мгновенно поглотило его, как будто в него ударила молния.

Вслед за этим она приблизилась к балкону и отдала свои доспехи принцу.

— Я обещала их тебе, — сказала она ему, — неуязвимый в них, ты станешь величайшим воителем на свете.

Тут раздались звуки множества труб и всех военных орудий, какие только можно представить, однако вскоре этот громовой шум сменила мелодия симфонии, нежно воспевавшей принца и принцессу. Фея Амазонка спешилась, встала перед королем и попросила его быстрее отдать распоряжения, необходимые для свадьбы влюбленных. Маленькой фее, мигом явившейся на ее зов, Амазонка приказала отправиться за королем-пастухом, королевой и их дочерьми, да не мешкать и вернуться поскорее. Та тотчас исчезла, и не прошло мгновенья, как она появилась вновь уже вместе с именитыми изгнанниками. Какое счастье после столь долгих невзгод! Дворец оглашали крики радости, подобной которой не испытывали еще ни один король и ни один принц.

Всем распоряжалась фея Амазонка, и одно ее слово делало больше, чем под силу совершить тысяче людей. Свадьба завершилась с пышностью, какой на свете не видывали. Король Верховник вернулся в свои владения. Карпийон вместе с дорогим супругом имели удовольствие проводить его. Старый же король помолодел от счастья, что новообретенный сын столь достоин его любви, — по крайней мере, старость его прошла в таком довольстве, что он прожил еще очень долго.

* * *

Характер юноши, мой друг,

Легко направит тот, кто направлять умеет,

Ведь сердце воска мягкого нежнее,

Что ловких слушается рук.

Податливою чтоб руководить душою,

Тяжелого не надобно труда,

Ведь все, что было в ней начертано тобою,

Уж не сотрется никогда.

По морю жизни можно смело

Пускаться в путь, коль кормчий есть умелый,

Чтобы дорогу указать.

А принцу, чей портрет я написала,

Судьба благая ниспослала

Того, кто мог его достойно направлять.

Он в добродетелях умел его наставить,

Но и Амур умеет сердцем править;

Напрасно требует постылый критик мой,

Чтоб нежности герой сопротивлялся

И только разуму лишь подчинялся:

Любовь — прекрасный рулевой.

Пер. О. Л. Берсеневой (проза), М. А. Гистер (стихи)

Лягушка-Благодетельница[241]

ил на свете король, который долго вел большую войну с соседями. После многочисленных сражений столицу его государства осадили; он боялся за королеву и, видя, что та на сносях, молил ее спрятаться в укрепленном замке, где сам был лишь один раз. Королева, желая разделить с мужем его судьбу, пустила в ход мольбы и слезы, убеждая короля оставить ее при себе; когда же он посадил ее в повозку и приказал отправляться, она принялась испускать горестные вопли. Меж тем король приказал стражникам ее сопровождать и пообещал тайком навещать ее; однако он попросту тешил ее напрасной надеждой, ибо сей замок, находившийся очень далеко, окружал непроходимый лес и, не зная хорошо всех дорог, туда невозможно было добраться.

Королева уехала с печальным сердцем, предоставив мужа всем тяготам войны; ее везли, часто останавливаясь на привал, из опасения, что столь долгое путешествие утомит ее и она захворает; так, в тревогах и скорбях, она наконец добралась до замка. Хорошенько отдохнув, королева захотела прогуляться по окрестностям и не нашла ничего, что могло бы ее развлечь; и справа, и слева, спереди и сзади видела она лишь обширные пустыри, доставлявшие ей больше скорби, чем радости. Грустно осматривая их, она, бывало, говорила так:

— И велика же разница между тем местом, где я нахожусь сейчас, и тем, в каком я провела всю жизнь! Уж лучше мне умереть, чем оставаться здесь: с кем поговорить в этих безлюдных краях? С кем разделить мне свои тревоги? И за что прогнал меня мой король? Кажется, он хочет, чтобы я поняла всю горечь разлуки с ним, для того только и сослал меня в столь отвратительный замок.

Привыкнув сетовать на невзгоды, хотя король и писал ей каждый день из осады, сообщая добрые вести, она печалилась все больше и наконец приняла решение возвратиться к мужу; а поскольку слугам было приказано привезти ее назад только если король пришлет срочного гонца, то королева никого в свой замысел не посвятила, а лишь велела смастерить себе маленькую повозку, где хватало места только для нее одной, сказав, что хочет-де как-нибудь отправиться на охоту. Умея сама править конской упряжкой и на зависть ловчим мчаться едва ли не быстрее охотничьих псов, она могла уехать на такой повозке, куда душа пожелает. Единственная трудность заключалась в том, что она не знала лесных дорог, но королева тешила себя надеждой, что боги доставят ее куда ей нужно, и, совершив в их честь небольшие жертвоприношения, пожелала устроить большую охоту для всех обитателей замка: она сядет в повозку, а каждый охотник пусть едет по своей дороге, дабы не оставить диким зверям ни единого пути к отступлению. Так они и разделились; молодая королева, с нетерпением ожидавшая встречи с супругом, облачилась в нарядные одежды: украсила шляпку разноцветными перьями, надела плащ, усыпанный драгоценными камнями, так что несравненной своей красою стала походить на вторую Диану[242].

Пока все еще только предвкушали радости охоты, королева отпустила поводья и подстегнула коней криками и ударами кнута. Те же сперва пошли быстрым шагом, потом пустились галопом и, наконец, помчались что есть мочи. Казалось, что повозку уносит ветром, взгляд едва за ней поспевал; несчастная королева раскаялась в своем безрассудстве, но было слишком поздно.

— А чего другого ждала я, — сетовала она, — посмев в одиночку управлять лошадьми столь гордыми и непокорными? Увы! Что со мной будет? Ах! Если бы король помыслил, что я могу подвергнуть себя подобной опасности, что бы стало с ним, столь нежно любящим? Ведь это он отправил меня подальше от столицы, лишь бы только охранить меня от злополучных бед? Вот как я отплатила за его трогательную заботу, и его милое дитя, что ношу я под сердцем, сейчас вместе со мною станет жертвой моей неосторожности.

Эхом разносились по лесу ее горестные крики, когда взывала она к богам и звала на помощь фей, но и боги, и феи ее покинули. Повозка опрокинулась, и нога обессиленной королевы, не успевшей вовремя соскочить, оказалась зажатой между колесом и осью; легко представить, что лишь чудо могло спасти ее.

Итак, она осталась лежать на земле у подножья дерева, без признаков жизни, с лицом, залитым кровью. Долгое время пробыла она без чувств, а когда открыла глаза, то увидела пред собой женщину гигантского роста, покрытую лишь львиной шкурой; ее руки и ноги были обнажены, волосы связаны сушеной шкурой змеи, чья голова свисала ей на плечи, на боку висел колчан, полный стрел, а посохом служила каменная дубина. Столь необычайное зрелище убедило королеву в том, что она мертва, ибо бедняжка не верила, что после такого ужасного происшествия она могла остаться в живых.

— Я не удивляюсь, — прошептала она еле слышно, — что так трудно решиться умереть, раз обитатели иного мира столь ужасны.

Услышав это, великанша едва не расхохоталась, поняв, что королева считает себя умершей.

— Воспрянь духом, — сказала она ей, — и знай, что ты все еще среди живых. Но все равно твоей судьбе не позавидуешь. Я — фея Львица и живу тут неподалеку; тебе же предстоит провести свою жизнь вместе со мною.

Грустно посмотрев на нее, королева промолвила:

— Что стоило бы вам, сударыня Львица, доставить меня обратно в мой замок и потребовать у короля выкупа за мое избавление — он ведь любит меня так нежно, что не откажется уступить вам и полцарства.

— Нет, — ответила фея, — я достаточно богата, а вот одной мне тут что-то скучно живется; а ты умна, так что, быть может, меня развлечешь.

С этими словами она приняла облик львицы и, взвалив королеву себе на спину, унесла ее вглубь мрачной пещеры; едва очутившись там, фея сразу же исцелила ее, натерев неким снадобьем.

Какое удивление и горе испытала королева, очнувшись в столь ужасном месте! Ее спустили туда по десяти тысячам ступеней, которые вели к центру земли; тьму освещало только множество больших лампад, отражавшихся в озере из ртути. Озеро же то кишело чудовищами, чьи разнообразные обличья ужасали королеву, хоть она и была не из робких; то и дело ухали филины и совы, каркали вороны или же слышались столь же зловещие голоса других птиц; вдалеке виднелась гора, с которой стекали почти застывшие потоки; то были все слезы, когда-либо пролитые несчастными любовниками, чьи горестные чувства обрели здесь хранилище. На деревьях ни листьев, ни плодов; земля покрыта лишь ноготками, колючками и крапивой; под стать суровому климату этого края и пища: немного сушеных кореньев, горькие конские каштаны да плоды шиповника. Только это и утоляло голод несчастных, попавших в лапы к фее Львице.

Не успела королева хоть чуть-чуть окрепнуть, как фея приказала ей соорудить себе хижину, ибо она останется с ней на всю жизнь; услышав такое, королева не смогла сдержать слез.

— Ах! Что я вам сделала! — воскликнула она. — За что вы меня здесь держите? Если моя близкая кончина, которую я уже чую, доставит вам удовольствие, убейте меня, о другом я вас и молить не смею, но не обрекайте меня на длинную и скорбную жизнь без моего супруга.

Фея посмеялась над ее горем, посоветовав не реветь, а лучше попробовать ее развлечь; а ежели ослушается, то вот тогда-то и вправду станет самой несчастной на свете.

— И что же нужно сделать, — спросила королева, — чтобы тронуть ваше сердце?

— Я люблю, — ответила фея, — пироги с мухами; извольте-ка наловить столько, чтобы испечь для меня большой и вкусный пирог.

— Да ведь тут, кажется, ни единой мушки нет, — возразила королева, — а если б и были, как поймать их в такой темноте; а даже и поймай я их, так все равно не умею печь пироги; сами видите, что даете мне приказания, коих я не могу исполнить.

— Не важно, — заявила безжалостная Львица, — как я хочу, так и будет.

Ничего не ответила ей королева; подумала только, что ей нечего терять, кроме жизни, и не стоит ей бояться жестокости феи. Посему, вместо того чтобы пойти за мухами, она села под тисом и принялась горестно причитать.

— Каким будет ваше горе, мой дорогой супруг, — говорила она, — когда, придя за мною, вы не найдете меня? Вы подумаете, что я умерла или была вам неверна, и, по мне, лучше бы вы оплакивали утрату моей жизни, нежели моего расположения; а что, если в лесу отыщут мою разбитую повозку и все те украшения, которые я надела, чтобы доставить вам радость. Тогда уж вы не усомнитесь в моей смерти и, как знать, не подарите ли вы другой ту часть вашего сердца, какую отдали мне? Но, к счастью, я об этом не узнаю, ибо мне уже не суждено возвратиться на белый свет.

Она бы еще долго продолжала так разговаривать сама с собою, как вдруг у нее над головой печально каркнул ворон. Королева подняла глаза и в тусклом прибрежном свете и вправду различила большого ворона: он держал в клюве лягушку и уже собрался ее склевать.

— Хотя это и не облегчит мои страдания, — сказала тогда королева, — я не хочу пренебрегать спасением несчастной лягушки, которая тоже по-своему страдает, подобно мне самой. — Она подняла с дороги первую попавшуюся палку и запустила ею в ворона; лягушка, упав с такой высоты, осталась лежать на земле, совсем оглушенная, однако же, вновь обретя свои лягушачьи силы, молвила:

— Прекрасная королева, вы — единственный свершитель благих дел из всех людей, кого я видела в этих краях с тех пор, как любопытство меня сюда привело.

— Вот так чудо — лягушечка умеет разговаривать, — ответила королева, — и каких таких людей вы здесь видели? Ибо я не встретила пока еще ни души.

— Все чудовища, которыми кишит это озеро, — сказала тогда Лягушка, — были некогда людьми; одни — королями, другие — их советниками, есть даже любовницы некоторых правителей, стоившие их государствам немалой крови; пиявок видели? — вот это они и есть. Их временное пребывание здесь обусловлено самой судьбою, хотя никто из тех, кто сюда попадает, не становится лучше и не исправляет своих недостатков.

— Я прекрасно понимаю, — согласилась королева, — что множество злодеев, собранных вместе, не в силах помочь друг дружке стать лучше; но вы-то, сестрица Лягушка, что здесь делаете?

— Всему виной мое любопытство, — ответила она, — я наполовину фея, и хотя могущество мое в некоторых вещах ограничено, зато в других — весьма велико; посему если фея Львица узнает, что я нахожусь в ее королевстве, она меня уничтожит.

— Да может ли быть такое, — усомнилась королева, — что ворон чуть не съел вас, фею или полуфею?

— Это я вам легко объясню, — молвила Лягушка, — самая главная моя сила заключена в розовой шапочке, и, когда она у меня на голове, я не боюсь ничего; но, к несчастью, я уронила ее в болото, как раз когда этот гнусный ворон на меня налетел; признаю, сударыня, что без вас меня бы уже не было в живых; и, поскольку я обязана вам своей жизнью, то хочу хоть чем-нибудь облегчить и вашу: вы можете приказать мне что пожелаете.

— Увы! Моя дорогая Лягушка, — сказала королева, — злая фея, которая держит меня в заточении, хочет, чтобы я приготовила для нее пирог с мухами; их здесь нет, а даже и будь они тут, их не поймать в такой темноте; боюсь, кабы мне не умереть от ее тумаков.

— Положитесь на меня, — сказала Лягушка, — сейчас будут вам мухи.

Тотчас же она натерла себя сахаром и шесть тысяч ее подруг-лягушек тоже, следом за нею; затем они попрыгали в место, где мух полным-полно, а была это камера пыток злой феи: она нарочно держала там множество мух, чтобы мучить попавших к ней несчастных. Как только мухи почуяли сахар, они облепили лягушек, а те и рады услужить: помчались что есть мочи обратно к королеве. Никогда еще не бывало такого большого улова мух и пирога лучше, чем тот, что королева испекла для феи Львицы. Когда она его ей преподнесла, фея от души удивилась, как это она ухитрилась столько их наловить.

Чтобы защититься от непогоды и ядовитых испарений, королева срубила несколько кипарисов и собралась построить себе домик. Лягушка великодушно предложила ей свои услуги и, возглавив большой отряд все тех же подружек-лягушек, помогла королеве возвести маленькое строение, самое прекрасное на свете; но стоило только королеве возлечь спать, как чудовища из озера, завидуя ее отдыху, подняли такой шум, ужаснее коего еще никогда не бывало. Перепуганная королева вскочила и убежала; а чудовищам только того и было нужно, и вот дракон, прежде бывший тираном в одном из самых прекрасных королевств во вселенной, завладел ее домом.

Несчастная и опечаленная королева принялась было всюду жаловаться на такую несправедливость, но над ней только посмеялись: чудовища ее освистали, а фея Львица сказала, что, ежели та и впредь будет докучать ей своими причитаниями, она ее поколотит. Пришлось королеве умолкнуть и вновь бежать к Лягушке, которая оказалась самой лучшей лягушкой на свете. Они поплакали вместе, ибо стоило Лягушке только надеть свою розовую шапочку, как она обретала способность смеяться и плакать, как и все в этом мире.

— Я так привязалась к вам, — призналась она королеве, — что хочу заново выстроить ваш домик, а все эти озерные чудовища пусть себе хоть лопнут.

Тотчас она нарубила деревьев, и маленький сельский замок королевы вырос так быстро, что она той же ночью в нем и укрылась.

Лягушка, позаботившись обо всем, что может понадобиться, смастерила ей постель из чабреца и дикого тимьяна; когда же злая фея узнала, что королева спит уже не на голой земле, то послала за ней.

— Кто хранит вас — люди или боги? — спросила она. — Эта почва, издревле орошаемая дождями из огня и серы, никогда не рождала даже ни единого листа шалфея; и, несмотря на это, я вижу под вашими ногами благоухающие травы.

— Я не знаю, сударыня, — сказала ей королева, — и если и есть объяснение такому покровительству, так это мое дитя, появления которого я ожидаю; быть может, ему выпадет меньше горестей, нежели мне.

— Меня одолевает желание, — сказала фея, — получить букет из самых редких цветов и трав; вот и проверьте, поможет ли вам его собрать фортуна вашего малютки; но уж ежели удача обойдет вас стороной, без моих тумаков не останетесь, а я раздаю их часто и всегда на славу.

Королеве ее угрозы пришлись совсем не по душе; она принялась плакать, в отчаянии думая, что никогда и нигде не отыщет таких цветов.

Потом возвратилась в свой домик, а ее подруга Лягушка тут как тут.

— Как вы печальны! — сказала она королеве.

— Увы! Моя дорогая сестрица, кто бы не печалился? Фея хочет получить букет из самых красивых цветов. Но где мне их найти? Сами видите, что за цветы здесь растут; но, если я ей не услужу, жизнь моя в опасности.

— Милая государыня, — любезно ответила Лягушка, — мы с подругами попытаемся помочь вам в этой беде; я тут подружилась с одной летучей мышью: это доброе создание передвигается быстрее меня, дам-ка я ей свою шапочку из розовых лепестков, а с ее помощью она отыщет для вас цветы.

Довольной королеве осталось лишь присесть в глубоком реверансе, — ведь не могла же она, в самом-то деле, заключить Лягушку в объятия.

Та же тотчас поведала обо всем летучей мыши, которая улетела и через пару часов вернулась, пряча под крыльями восхитительные цветы. Королева поспешила отнести их злой фее, удивившейся пуще прежнего: та не могла взять в толк, каким чудом королеве все удается.

А королева беспрестанно обдумывала способы побега. Она сообщила о своем горячем желании бежать доброй Лягушке, и та ей сказала:

— Сударыня, позвольте мне прежде всего посоветоваться с моей шапочкой; как она велит, так и поступим.

Тут она, надев розовую шапочку на соломинку, сожгла перед нею несколько веток можжевельника, каперса[243] и две маленькие зеленые горошины; затем проквакала пять раз, а окончив ритуал и вновь надев ее себе на голову, изрекла тоном оракула:

— Судьба, владычица всего, запрещает вам покидать эти места; здесь у вас родится принцесса, которая будет прекрасней самой Афродиты[244], а об остальном не беспокойтесь — лишь время облегчит ваши страдания.

Королева опустила глаза, уронив несколько слезинок, но все же решила поверить подруге.

— Раз так, — сказала она Лягушке, — хоть вы не покидайте меня; примите мои роды, коли уж я обречена пережить их здесь.

Честная Лягушка пообещала быть ее Луциной[245] и утешила, как только смогла.

Но пора вспомнить и о короле: покуда враги осаждали его в столице государства, он не мог постоянно посылать гонцов к королеве; однако, все атакуя и атакуя, он наконец заставил неприятеля отступить и возрадовался не столько этому, сколько тому, что теперь мог без страха отправиться к дорогой своей королеве. О случившейся же с нею беде ему не осмелился сообщить никто из слуг, ибо они нашли в лесу разбитую карету, бежавших лошадей и все убранство амазонки, которое бедняжка надела, отправившись на поиски короля. Не сомневаясь, что королева мертва, и полагая, что ее растерзали дикие звери, слуги решили сказать королю, что она скончалась от внезапного удара. Получив это прискорбное известие, он сам едва не умер от горя: рвал на себе волосы, лил потоки слез, жалобно стенал, рыдал, вздыхал, — словом, вел себя точно так, как подобает вдовцу.

Много дней король не желал никого видеть и сам никому не показывался на глаза; наконец он вернулся в свой город, влача за собою длинные траурные одежды, в которые, подобно его телу, облачилось и его сердце; все послы соседей-королей явились его поприветствовать, и после церемоний, без которых никогда не обходятся подобные несчастья, он отпустил подданных на отдых, освободив их от участия в сражениях и повелев вместо этого торговать побойчее.

Королева ничего этого не знала; время ее родов наступило, и они прошли очень удачно. Маленькая принцесса, посланная ей Небесами, была так прекрасна, как и предсказывала ей Лягушка; они назвали ее Муфеттой, и королеве стоило больших трудов получить разрешение феи Львицы ее кормить, ибо та оказалась столь жестокой и кровожадной, что прямо-таки хотела сама съесть малютку.

И вот чудо-девочке Муфетте исполнилось уже шесть месяцев, а королева, глядя на нее и с нежностью, и с жалостью, все повторяла:

— О! Доведись только твоему отцу-королю увидеть тебя, моя бедная малютка, как бы он был рад, как бы ты стала ему дорога! Но что, если в эту самую минуту он уже забывает меня, думая, что мы навеки похоронены во мраке смерти; быть может, другая занимает в его сердце место, которое он прежде отводил мне.

Эти горестные раздумья стоили ей многих слез; видя это, Лягушка, искренне любившая королеву, однажды сказала ей:

— Пожелай вы только, сударыня, — и я отправлюсь на поиски короля, вашего супруга; путь далек, и я бреду медленно; но рано или поздно я до него доберусь.

Невозможно было больше обрадоваться этому предложению, чем обрадовалась королева, сразу же прижавшая свои ладони к ладошкам Муфетты, показывая сударыне Лягушке, какую услугу та ей окажет, отправившись в такое путешествие. Она заверила, что король не останется в долгу, однако продолжила так:

— Однако же какая польза может быть, если даже король узнает о моем пребывании в этом горестном месте? Он не сможет вызволить меня отсюда.

— Такой госпоже, как вы, — важно ответила Лягушка, — лучше оставить эта хлопоты богам, а уж мы с вами сделаем все, что зависит от нас.

Они тут же и распрощались: записку мужу королева написала собственной кровью на лоскутке ткани, ибо у нее не было ни чернил, ни бумаги. Она молила его полностью доверять благодетельнице Лягушке и обо всем ей рассказывать.

Год и четыре дня поднималась Лягушка по десяти тысячам ступеней, которые вели из кромешной тьмы, где она оставила королеву, к белому свету, и еще целый год наряжалась, ибо была слишком гордой, чтобы предстать пред великолепным двором гадкой лягушкою, выпрыгнувшей из болота. Она повелела сделать носилки, достаточно большие, чтобы на них легко помещались два яйца; снаружи они были покрыты черепаховым панцирем, подбитым шкурками молодых ящериц; еще взяла она с собою пятьдесят фрейлин, — а были это те маленькие зеленые королевы, что прыгают по лугам, каждая верхом на улитке, сама в английском седле, а лапкой опиралась на прелестный ленчик; впереди улиток шествовало множество водяных крыс, одетых пажами, — им Лягушка доверила охрану своей персоны. Но милей всего на свете смотрелась ее шапочка из алых лепестков роз, все еще свежих и гладких, которая так была ей к лицу. Лягушка, кокетливая от природы, не преминула нарумяниться и прикрепить мушки; говорили даже, будто она накрасилась, как и большинство дам в тех краях; но уж это наверняка болтали злые языки.

Она провела в пути семь лет, пока бедная королева сносила невыразимые тяготы и невзгоды, и, не утешай ее прекрасная Муфетта, она бы умерла уже многие сотни раз. Какое слово ни сорвется с уст прелестной малютки, всем очарована мать, все сердца кругом делаются мягче, добрей становится и сама фея Львица; и вот, когда королева прожила в этом ужасном месте уже шесть лет, фея пожелала взять ее с собой на охоту при условии: всех, кого королева убьет, она отдаст Львице.

С какой радостью бедная королева вновь увидела солнце! Она так от него отвыкла, что теперь чуть было не ослепла. Что до Муфетты — та была такой ловкой для своих пяти или шести лет, что никто не уходил от наносимых ею ударов; этим мать и дочь немного смягчили жестокость феи.

Лягушка же плелась днем и ночью по горам и долинам, пока наконец не очутилась вблизи большого города, который король сделал своей столицей; ее весьма поразило, что вокруг одни лишь пляски да пиршества; все только и делали, что смеялись и пели; и чем ближе она подходила к городу, тем больше было радости и ликования. Ее болотная свита всех удивила, каждый норовил увязаться следом, и в город она вошла уже с такой большой толпой, что едва добралась до дворца; тут тоже царило небывалое оживление. Король, вот уже девять лет как вдовец, наконец уступил мольбам своих подданных и собирался жениться на принцессе, по правде говоря, не такой красивой, как его жена, но, нельзя этого отрицать, весьма миловидной.

Добрая Лягушка, спустившись с носилок, вошла к королю в сопровождении всей своей свиты. Ей не пришлось даже просить аудиенции: государь, его невеста и все принцы и без того горели желанием узнать причину ее появления.

— Ваше Величество, — сказала Лягушка королю, — уж не знаю, радость или страдания принесет вам мое известие: свадьба, которую вы вот-вот сыграете, убеждает меня, что королеве-то вашей вы неверны.

— Воспоминания о ней мне все еще дороги, — молвил тут король (уронив несколько слезинок, которые не смог сдержать), — но вы должны знать, милая Лягушка, что короли не всегда делают то, что хотят; вот уже девять лет мои подданные настаивают на том, чтобы я снова женился, ибо я должен оставить им наследников. И вот мой выбор пал на эту юную принцессу, которая кажется мне очаровательной.

— Я не советую вам брать ее в жены, — сказала Лягушка, — ибо многоженство карается виселицей: королева не умерла; вот письмо, написанное ее кровью, она сама его мне вручила: прочтите же, что ваша маленькая принцесса Муфетта прелестней всех небожителей вместе взятых.

Король взял лоскут, на котором королева торопливо написала несколько слов, поцеловал его, оросив слезами, и показал всем собравшимся, сказав, что прекрасно узнает почерк своей жены; потом забросал Лягушку вопросами, на которые та ответила столь же пылко, сколь и разумно. Тут принцесса-невеста и послы, обязанные присутствовать при ее венчании, возмутились и насупились.

— Как же можете вы, Ваше Величество, — сказал самый важный из них, — из-за слов какой-то жабы разрушать столь торжественный союз? Эта болотная тварь дерзнула явиться сюда и лгать вашему двору, да еще и, к своему удовольствию, имеет несчастье быть услышанной.

— Надо вам знать, господин посол, — ответила Лягушка, — что я не болотная тварь; и раз уж нужно показать мое уменье, вот вам: взгляните на всех этих фей и феев[246].

И тут лягушки и лягушата, крысы, улитки, ящерицы во главе с нею самой показались уже не в обличье маленьких гадов, нет — их фигуры обрели стройность и стать, лица поражали благородством черт, глаза засияли ярче звезд, и у каждого на голове сверкала корона из драгоценных камней, а на плечах была королевская мантия из бархата, с горностаевой опушкой и длинным шлейфом — его несли карлики и карлицы. В тот же миг, откуда ни возьмись, выскочили трубы, литавры, гобои и барабаны, которые пронзали облака своими звуками, приятными и воинственными, а все феи и волшебники принялись танцевать с такой легкостью, что стоило им чуть-чуть подскочить — а они уже под самым потолком. Только успели король и будущая королева насторожиться, удивленные один не меньше другой, как вдруг сии почтенные танцоры обернулись цветами и тоже пустились в пляс — жасмины, нарциссы, фиалки, гвоздики, туберозы, только с руками и ногами. То была ожившая клумба, к тому же еще и весьма ароматная.

Мгновенье спустя цветы исчезли, и их место заняли многочисленные фонтаны; они стремительно взмывали ввысь и вновь падали в большой канал у подножия замка; он был покрыт маленькими расписными и золочеными лодками, столь красивыми и изящными, что принцесса пригласила послов отправиться с ней на водную прогулку. Те с радостью согласились, полагая, что это всего лишь игра, предшествующая веселому свадебному пиру.

Но как только они взошли на борт, канал и все фонтаны исчезли, а венценосные особы вновь превратились в лягушек. Король спросил, куда подевалась принцесса, и Лягушка ответила:

— Ваше Величество, вам не нужен никто, кроме королевы, вашей супруги; не будь я ей другом, — мне бы и дела не было до свадьбы, которую вы едва не сыграли, но государыня ваша заслуживает такого уважения, а ваша дочь Муфетта так мила, что вы должны постараться их вызволить из беды, не теряя ни минуты.

— Признаюсь вам, сударыня Лягушка, — сказал король, — не будь я уверен, что моя жена мертва, — все на свете бы отдал, чтобы ее вернуть.

— После тех чудес, что я вам показала, — воскликнула Лягушка, — вам уж нечего сомневаться: итак, оставьте ваше королевство под добрым началом и немедля отправляйтесь в путь. Вот кольцо, которое поможет вам увидеть королеву и встретиться с феей Львицей, хоть ужаснее ее и нет никого на свете.

Король, больше не видевший своей нареченной принцессы, почти совсем про нее забыл, зато любовь к королеве, напротив, вспыхнула в нем с новой силой.

Он прещедро одарил Лягушку и отправился в путь, не пожелав, чтобы его хоть кто-нибудь сопровождал.

— Не унывайте, — такими словами проводила его Лягушка, — хоть и ждут вас страшные испытания, но, надеюсь, вам удастся совершить все задуманное.

Король, утешившись этим напутствием, удовольствовался лишь одним проводником для поисков королевы — своим кольцом.

По мере того, как Муфетта взрослела, она становилась такой прекрасной, что все чудовища из ртутного озера в нее влюбились; доходило до того, что драконы устрашающих размеров смиренно ползали у ее ног. Такого ежедневного зрелища ее прекрасные глаза вынести не могли; бедняжка бежала к матери, чтоб укрыться в ее объятиях.

— Долго ли мы здесь пробудем? — плакала она. — Неужто нет конца нашим бедам?

Королева ее обнадеживала, но в глубине души сама ни на что не надеялась: разлука с Лягушкой, от которой так и не было ни единой весточки, и столь долгое молчание короля — все это, скажу я вам, повергало ее в несказанную печаль.

Фея Львица мало-помалу привыкла брать их на охоту; она была не прочь полакомиться, и, с удовольствием съедая убитую ими дичь, в награду отдавала им ноги или голову добычи; но зато теперь им дозволялось видеть дневной свет. Фея принимала облик львицы, королева с дочерью садились на нее верхом и так носились по всем окрестным лесам.

Король, ведомый кольцом, остановившись в каком-то из них, однажды видел, как они пронеслись мимо, словно стрела, выпущенная из тетивы; не замеченный ими, он хотел было бежать вдогонку, но они быстро скрылись из виду.

Нескончаемые страдания королевы не заставили ее красоту поблекнуть, и она показалась ему прекрасной, как никогда. Огонь в его душе зажегся вновь; не сомневаясь, что та юная принцесса, что была подле нее, и есть его дорогая Муфетта, он решил, что лучше погибнуть тысячу раз, чем отказаться от намерения их вернуть.

Услужливое кольцо привело его в мрачное место, где королева провела столько лет; он был немало удивлен тем, что спустился вглубь земли; но больше всего потрясло его все, что он там увидел.

Фея Львица, которой до всего было дело, знала день и час его появления: чего бы она ни совершила, дабы заклясть Судьбу остановить его! Но теперь уж фея решила, что надо, по крайней мере, померяться с ним силами.

Она выстроила посреди ртутного озера хрустальный дворец, качавшийся на волнах, и заточила в нем бедную королеву с дочерью, обратившись затем с речью ко всем чудовищам, влюбленным в Муфетту.

— Вы потеряете эту прекрасную принцессу, — сказала она им, — если не поможете мне защитить ее от рыцаря, который явился ее похитить.

Чудовища пообещали сослужить ей хорошую службу и окружили хрустальный дворец: самые легкие из них попрыгали на крышу и стены, те, что потяжелее, стали на страже у дверей, остальные же остались в озере.

Король, следуя совету верного кольца, явился сначала в пещеру феи, поджидавшей его там в обличье львицы. Стоило ему войти, как она на него бросилась; король взмахнул мечом с доблестью, какой фея от него не ждала; и когда она занесла над ним лапу, чтобы повалить его на землю, он поразил ее в самый локоть. Она издала страшный вопль и упала, поверженная; он же, придавив ей горло ногою, осыпал ее проклятиями. Тогда фея, в которой неукротимая ярость боролась со страхом, спросила его:

— Чего ты хочешь? И чего требуешь от меня?

— Я хочу тебя наказать, — надменно ответил король, — за то, что ты похитила мою жену, и, если ты мне ее сию минуту не вернешь, я тебя задушу.

— Взгляни на озеро, — сказала ему фея, — и увидишь, в моей ли она власти.

Обернувшись, король увидел королеву и ее дочь в хрустальном замке, плававшем по ртутному озеру, как галера без руля и ветрил.

Король чуть было не умер и от радости, и с горя: крикнул что было сил — и его услышали; но как же ему добраться до них? Пока он раздумывал, фея Львица исчезла.

Король бегал вдоль озера: когда он был уже готов настигнуть прозрачный дворец, тот удалялся с немыслимой скоростью, оставляя его с разбитыми надеждами. Королева, которая опасалась, что его в конце концов сморит усталость, все подбадривала его, крича, что фея Львица-де хочет его уморить, но настоящей любви никакие трудности нипочем. Они с очаровательной Муфеттой умоляюще протягивали к нему руки. От этого зрелища король приободрился, он кричал в ответ что было сил, клялся Стиксом[247] и Ахероном[248] скорее провести остаток дней в этих горестных местах, чем уйти отсюда без них.

Надо полагать, он был наделен большим упорством, коли так безропотно сносил все невзгоды; постелью ему служила земля, покрытая шипами и колючками, пищей — лишь дикие плоды, что горче желчи, и без конца приходилось ему сражаться с озерными чудовищами. Сомневаться не приходится — мужа, способного на такое ради того, чтобы вернуть свою жену, можно было встретить лишь во времена фей, и его подвиги в должной мере отражают дух эпохи, о коей и идет речь в моей сказке[249].

Миновало три года, но король так и не приблизился к цели; почти отчаявшись, он сотню раз хотел было уже броситься в озеро; и так бы и сделал, будь это последним средством, чтоб избавить от страданий королеву и принцессу. Как-то бегал он, по обыкновению, то туда, то сюда, как вдруг его подозвал к себе ужасный дракон и сказал:

— Если вы поклянетесь короной и скипетром, а еще королевской мантией, а еще — вашей женой и дочерью, что отдадите мне на съедение один весьма лакомый для меня кусочек, который я у вас попрошу, когда захочу, то я, несмотря на всех чудовищ, что населяют озеро и охраняют хрустальный замок, перенесу вас на крыльях и обещаю вам, что мы вызволим королеву и принцессу.

— Ах! Душа моя, милейший дракон, — вскричал король, — клянусь вам и всему вашему драконьему роду, что досыта накормлю вас и навсегда останусь вашим покорным слугой!

— Не клянитесь, — ответил ему дракон, — если не намерены сдержать слова; ибо тогда я навлеку на вас столь страшные беды, что вы будете помнить о них до конца своих дней.

Король вновь повторил все свои обещания и, умирая от нетерпения, прыгнул на спину дракона так, будто оседлал самого прекрасного в мире скакуна; тотчас же чудовища выстроились в целую армию, чтобы заслонить проход: вот настал миг борьбы, слышалось лишь пронзительное шипение змей, вокруг все горело, и сера летела вперемежку с порохом. Наконец король добрался до замка, а там чудовища набросились на него с новой силой: летучие мыши, совы, вороны преграждали ему вход, но дракон когтями, зубами и хвостом порвал на части самых ревностных стражей. Королева, увидев это великое сражение, тоже вовсю рушила стены, пробивая их ногами, и потом рубила мечом на куски, помогая своему дорогому супругу; наконец они одержали победу и воссоединились — колдовству положил конец удар молнии: попав прямо в озеро, она разом осушила его.

Услужливый дракон исчез, все остальные — тоже, а король, сам не зная как, перенесся в столицу своего государства, очутившись в чудесной гостиной, за уставленным яствами столом, и притом вместе с королевой и Муфеттой. Никогда еще не бывало ни такого удивления, ни большей радости. Подданные сбежались посмотреть на своего государя и юную принцессу, которая чудесным образом оказалась так великолепно одета, что от сияния ее драгоценных камней всем приходилось прищуриваться.

Легко представить, сколько всякого рода увеселений, маскарадов, состязаний и турниров устроил этот прекрасный двор, куда съезжались самые знатные принцы со всего света, плененные прекрасными глазами Муфетты. Среди самых статных и ловких повсюду одерживал верх принц Муфи; все рукоплескали ему, все им восхищались, и юная Муфетта, которая до сих пор видела лишь змей да драконов из озера, не могла не воздать по заслугам достоинствам Муфи. Не проходило и дня без его галантных ухаживаний, и наконец он так страстно влюбился, что, будучи вправе по высоте своего положения претендовать на руку и сердце принцессы, стал нахваливать королю с королевой свое княжество: оно-де так прекрасно и велико, что заслуживает самого пристального внимания.

Король отвечал, что принуждать дочку не станет: пусть принцесса сама выберет себе мужа, но принц должен потрудиться, чтобы ей понравиться, и это единственный путь к счастью. Принц, довольный ответом, после многих встреч понял, что принцессе он не безразличен; тут наконец и Муфетта призналась ему, что ежели он не станет ее мужем, то другого у нее не будет. Муфи, упоенный радостью, кинулся к ее ногам, заклиная самыми нежными словами всегда помнить эту клятву.

Принц тотчас же бросился в покои короля и королевы доложить им об успехе, какой его любовь снискала у Муфетты, и умолял более не откладывать его счастье. Те с радостью согласились: такой он был блистательный, принц Муфи, что лишь один и казался достойным обладать восхитительной принцессой Муфеттой. Король очень хотел объявить об их помолвке, прежде чем Муфи отправится в свои владения, чтоб там отдать распоряжения о свадьбе; ведь принц ни за что не уехал бы, не убедившись окончательно, что обретет счастье по возвращении. Принцесса Муфетта, прощаясь с ним, не смогла не пролить обильных слез, ибо с горечью предчувствовала дурное; королева же, видя, как удручен разлукой и принц, дала ему портрет своей дочери и молила не так уж заботиться о пышном въезде невесты в его столицу, а лучше самому побыстрее вернуться за нею. Принц ей ответил:

— Сударыня, я никогда с таким удовольствием не подчинялся вам, как сейчас; мое сердце слишком тронуто, чтобы я пренебрегал собственным счастьем.

Он поспешно уехал, и в ожидании его возвращения принцесса Муфетта занимала себя музыкой, чудесно управляясь с инструментами, на которых научилась играть всего за несколько месяцев. Однажды, когда она была в покоях королевы, король вошел туда весь в слезах и, заключив дочь в объятия, воскликнул только:

— О, дитя мое! О, горемычный я отец! О, несчастный я король!

Он не мог говорить и все только вздыхал и вздыхал; перепуганные королева и принцесса принялись спрашивать, что стряслось, и наконец он им поведал, что только что принимал у себя великана необъятных размеров, представившегося послом дракона из озера — того самого, что помог ему победить чудовищ, а теперь напоминал о данном слове и требовал принцессу Муфетту, дабы съесть ее запеченной в тесте; а ведь он, король, связал себя ужасной клятвой, обещав отдать дракону все, что тот пожелает; в те времена не умели нарушать данное слово.

Королева, услышав столь горестные вести, сжала принцессу в объятиях, испуская ужасные вопли.

— Скорее меня лишат жизни, — восклицала она, — чем отдам я мою дочь этому чудовищу; уж лучше пусть забирает наше королевство со всем добром в придачу! Бесчеловечный отец, и вы могли согласиться на столь великую жестокость? Как же так! Мое дитя запекут в тесте? Ах! Мысль об этом мне невыносима: пришлите ко мне сего посла, изувера этакого, быть может, мое горе смягчит его сердце.

Король отправился за послом и привел того к королеве; она же вместе с дочерью, бросившись к его ногам, умоляли сжалиться и уговорить дракона взять все, что у них есть, только сохранить жизнь Муфетте; но он им ответил, что это от него вовсе не зависит: дракон слишком упрям и прожорлив, и раз уж он присмотрел себе какой-нибудь лакомый кусочек, то даже все боги вместе взятые не заставят его отказаться, и по-дружески посоветовал вести себя достойно, ибо дракон может принести им гораздо большие несчастья. От таких слов королева упала в обморок, а следом бы и принцесса, если бы ей не нужно было прийти на помощь матери.

Едва эти печальные вести разлетелись по дворцу, как о них узнал и весь город; повсюду слышались плачи да причитания, ибо Муфетту все обожали. Король не мог решиться отдать ее великану, тот же, уже прождав несколько часов, начал терять терпение и принялся изрыгать страшную ругань. Тогда сказали король с королевой:

— Что может быть еще горше? Нам нипочем, если озерный дракон явится сожрать нас; но если нашу Муфетту запекут в тесте, такого мы не переживем.

На это великан ответил, что получил известия от своего господина: пожелай только принцесса выйти замуж за племянника дракона, и тот согласится оставить ее в живых; а кстати, этот племянник статен, хорош собой и вообще принц, и она будет жить с ним в полном достатке.

Это предложение немного смягчило горе Их Величеств, и королева бросилась уговаривать принцессу, но та скорее согласилась бы умереть.

— Я не способна, сударыня, — сказала она, — сберечь свою жизнь ценой измены: вы обещали меня принцу Муфи, и я никогда не буду принадлежать другому; что ж, я, с вашего позволения, умру, и пусть конец моей несчастной жизни принесет покой вашей.

Тут вошел король, обратившись к дочери с самыми нежными словами, какие только можно вообразить, однако она осталась тверда; тогда он решил сам отвести ее на вершину горы, куда за ней прилетит озерный дракон.

Все было готово для горького жертвоприношения, пред мрачностью коего побледнели бы и Ифигения, и Психея[250]; все кругом заполонили черные одеяния, восковые и мрачные лица, и четыре сотни самых красивых девушек, облачившись в длинные белые одежды и водрузив на головы венки из кипариса, вышли сопровождать принцессу; ее несли в паланкине из черного бархата, дабы все видели это творение богов: волосы, перехваченные лентами и ниспадавшие на плечи, венчала корона из цветков жасмина и ноготков. Казалось, ничто уже не трогало ее в этом мире, кроме скорби короля с королевой; великан, вооруженный до зубов, шествовал рядом с паланкином, пожирая принцессу таким жадным взглядом, что, казалось, и сам не прочь ее съесть; эхом разносились вздохи и рыдания, а слез пролилось столько, что всю дорогу затопило.

— Ах! Лягушка, Лягушка, — воскликнула тут королева, — что же это вы меня бросили! Увы! Зачем нужно было мне спасенье в темном болоте, раз нынче вы в нем отказываете? Отчего не умерла я тогда! Я не увидела бы сегодня крушения всех моих надежд! Слышите, — я не увидела бы, как мою дорогую Муфетту вот-вот съедят.

Пока она причитала, процессия, хоть и очень медленно, продолжала двигаться вперед и вот уже оказалась на вершине роковой горы: тут крики и причитания стали столь пронзительными, что никогда и никто еще не вопил так жалостно; великан же приказал всем проститься с принцессой и убираться прочь. Да ведь ничего не поделаешь — в те времена все было по-простому, и от таких напастей и защиты-то никакой не было.

Король с королевой и всем двором взобрались на другую гору, с которой могли все видеть; скоро они заметили подлетающего дракона в пол-лье длиною; он, хотя и шестикрылый, снижался с трудом, ибо слишком тяжелым было его туловище, сплошь покрытое толстой синей чешуей и длинными огненными иглами; хвост вился пятьюдесятью с половиной кольцами, каждый коготь был размером с ветряную мельницу, а в разинутой пасти виднелись три ряда зубов, длинных, как у слона.

Но пока он мало-помалу приближался, добрая и верная Лягушка верхом на ястребе устремилась к принцу Муфи. На ней была розовая шапочка, и потому, хотя принц и заперся у себя в кабинете, она вошла туда без ключа.

— Как, вы еще здесь, о несчастный влюбленный! — воскликнула она. — Мечтаете о прелестной Муфетте, а она в эту минуту на краю погибели; не медлите! вот вам лепесток розы — сами увидите, как я сейчас на него дуну, и он превратится в скакуна редкой породы.

В тот же миг появился конь зеленого цвета, с дюжиной копыт и о трех головах: одна изрыгала огонь, другая — картечь, а третья — пушечные ядра. Еще Лягушка дала принцу меч длиною в восемнадцать локтей, который был легче перышка, а в придачу — цельный бриллиант, чтоб он облачился в него, как в доспех; хоть и был камень тверже скалы, но так удобен, что никаких движений отнюдь не стеснял.

— Спешите же, — сказала она ему, — летите на выручку той, кого любите; мой зеленый конь доставит вас к ней; а освободив ее, расскажите ей о моей в том заслуге.

— О великодушная фея, — воскликнул принц, — ныне я не в силах выразить вам всей признательности, но объявляю себя навеки вашим верным рабом.

Он вскочил на трехглавого коня о двенадцати ногах, и тот мгновенно пустился вскачь, помчавшись быстрее трех лучших скакунов вместе взятых, так что принц очень скоро очутился на вершине горы, где увидел свою дорогую принцессу, совсем беззащитную, и неторопливо летевшего к ней дракона. Тут зеленый конь принялся вовсю изрыгать огонь, картечь и пушечные ядра, чем немало удивил чудовище: двадцать ядер попало ему в шею, слегка ободрав чешую, а картечью выбило глаз. Дракон рассвирепел и совсем было кинулся на принца, но меч в восемнадцать локтей был так хорошо закален, что принц мог орудовать им как хотел и то вонзал его по самую рукоять, то бил им, как хлыстом. И все же, не будь на нем непробиваемых бриллиантовых доспехов, несдобровать бы ему от драконьих когтей. Муфетта узнала его издалека — так ярко сверкал защищавший его бриллиантовый панцирь; и тут ее охватила такая смертельная тревога, на какую способна лишь влюбленная девица; зато в сердца короля с королевой проник слабый луч надежды, ибо поразил их вид трехголового коня о двенадцати копытах, изрыгавшего огонь, и вооруженного чудо-мечом принца в бриллиантовом футляре, столь вовремя явившегося и сражавшегося так рьяно. Король нацепил свою шляпу на жезл, а королева привязала к своей трости платок: и давай оба вовсю махать принцу, чтоб вдохновлять его на битву. Все последовали их примеру; хотя, по правде говоря, нужды в этом не было — доблесть его питало пламя, горевшее у него в сердце, и опасность, коей подвергалась возлюбленная.

И как же преуспел он в битве! Земля была усыпана иглами, когтями, рогами, крыльями и чешуей дракона, из многих ран которого натекли лужи синей крови, а кровь трехглавого коня была зеленой, что создавало на земле весьма своеобразный оттенок[251]. Пять раз был повержен принц и пять раз поднимался, лихо вскакивая обратно в седло, и тут в ход шли пушечная канонада и греческий огонь[252], которым доселе не было равных; наконец дракон выбился из сил и упал; тогда принц нанес ему страшную рану в живот — и тут-то и случилось такое, чему поверить невозможно, хоть это столь же правдиво, как и все в этой сказке: из огромной дыры вылез принц[253], самый прекрасный и милый из всех, кои на свете есть: в расшитых жемчугом одеждах из синего бархата с позолотой, а на голове у него шлем с греческим орнаментом, украшенный белыми перьями. И подбежал он к принцу Муфи с распростертыми объятиями.

— Чем отплатить вам, мой великодушный избавитель? — сказал он ему. — Вы только что освободили меня из самого ужасного заточения, в каком только может оказаться государь. Я был обречен на него феей Львицей и томился шестнадцать лет, — ведь ее могущество столь велико, что, вопреки моей воле, она заставляла меня проглотить эту очаровательную принцессу, которой и прошу вас меня представить, дабы мог я, пав к ногам ее, рассказать о своих злоключениях.

Принц Муфи, удивленный и восхищенный столь необычайным приключением, не уступал в любезностях такому обходительному принцу: вместе они поспешили к прекрасной Муфетте, которая уже возносила хвалу богам за столь нежданное счастье; король, королева и весь двор были уже тут как тут, все говорили наперебой, друг друга не слушая, и плакали от радости так же громко, как еще недавно с горя; наконец, в довершение праздника, показалась в небе добрая Лягушка верхом на ястребе, а у того на лапках звенели золотые колокольчики. Когда послышалось «динь-динь-динь», все посмотрели вверх и увидели, как в воздухе, прелестная, словно заря, восседает Лягушка в розовой шапочке, сиявшей как солнце. Королева вышла ей навстречу и взяла ее за лапку; в тот же миг мудрая Лягушка превратилась в самую прекрасную и великую королеву на свете.

— Я пришла, — воскликнула она, — вознаградить за верность принцессу Муфетту, которая предпочла подвергнуть опасности свою жизнь, нежели изменить возлюбленному. В наше время это редкость, но сие послужит ей добром в будущем. — Тут же увенчала она молодых людей двумя коронами, сплетенными из мирта[254], и трижды ударила своей палочкой; тогда все увидели, как кости дракона, взлетев, сами сложились в триумфальную арку — в память о только что свершившемся великом сражении.

Затем многочисленное и прекрасное шествие направилось в город, воспевая брак и супружеские узы столь же радостно, сколь печально они совсем недавно провожали принцессу на жертвоприношение. Со свадьбой промедлили только до следующего дня, и легко вообразить, как там всем было весело.

* * *

Королеве, о коей мы вам рассказали,

Посреди бесконечного горя и зла

Никакие опасности не угрожали,

Ведь любовь ей и дружба защитой была.

Ни король, ни Лягушка ее не забыли,

Обещали они королеву спасти,

Дружно силы свои они вместе сложили,

Чтобы Львице жестокой удар нанести.

В дни далекие верными были мужья,

В дни далекие честными были друзья.

Век волшебных историй во всем своем блеске

Канул в Лету, навеки он нами забыт.

И лишь старая сказка о людях чудесных

След того, что давно миновало, хранит.

Пер. Е. Ю. Шибановой

Лесная лань[255]

или-были в счастливом союзе король с королевой; нежно они любили друг друга, и подданные их боготворили, да только для полного счастья не хватало им наследника. Королева не сомневалась, что, роди она дитятко, король полюбил бы ее еще сильнее, и потому каждую весну наведывалась к источнику целебных вод. Туда стекались толпы народу, и среди них так много чужестранцев, что было их тут превеликое число со всех концов света.

В густом лесу било множество ключей; их обнесли мрамором и порфиром, ибо каждый паломник так и жаждал их украсить. Однажды королева, усевшись на край колодца, удалила всех своих фрейлин и, оставшись одна, принялась сетовать, по обычаю.

— Отчего я так несчастна, — причитала она, — что нет у меня детей? У последних нищенок, и у тех они есть, а я уж пять лет как прошу у Неба наследника. Неужто так и умереть мне без утешения?

Проговорив так, она вдруг заметила, что вода в источнике забурлила, оттуда выполз большой рак и сказал ей:

— Великая королева, вы получите что хотите. Тут неподалеку, скажу я вам, стоит великолепный дворец, возведенный феями; отыскать его нельзя, ибо окружен он тучами столь густыми, что не проникает сквозь них взгляд смертного. Однако я всегда к услугам вашего величества. Если соблаговолите вы довериться бедному раку, вас туда отведу.

Королева только рот разинула — так удивило ее, что рак говорит человечьим языком; потом с радостью согласилась, признавшись, правда, что не приучена при ходьбе пятиться назад. Рак улыбнулся и в сей же миг превратился в премиленькую старушечку.

— Что ж, сударыня, — сказала старушка, — будь по-вашему, пятиться нам не придется; главное, считайте меня своим другом, ведь я желаю вам лишь добра.

И она вышла из фонтана совсем сухая, в белых одеждах, обшитых багрецом, а в седых кудрях — зеленые ленты. Другой такой учтивой да кокетливой старушки больше нигде и на свете не бывало; она поклонилась королеве, прижала ее к груди и, не желая более медлить, повела ее по лесной тропинке, к немалому удивлению нашей монархини, ибо хаживала она тут тысячу раз, а этой тропки ни разу не видала: и куда бы она могла завести? А была это дорога, которой к источнику целебных вод приходили феи. Стоило на нее, обыкновенно заросшую терновником да шиповником, ступить королеве и ее вожатой — на кустах сразу расцвели розы, ветви жасминов и померанцев сплелись в затейливую беседку, увитую листвой и цветами, земля покрылась фиалками и тысячи разных птиц на деревьях защебетали, соперничая, чья песнь лучше.

Не успела королева еще оправиться от изумления, как ей пришлось зажмуриться — так ослепительно было сияние открывшегося ей дворца, целиком сложенного из бриллиантов — стены и крыши, полы и потолки, ступени и даже террасы. Она была так восхищена, что не смогла сдержать громкого восклицания, спросив у любезной старушки, что привела ее сюда, явь это или же сон.

— Разумеется, это все наяву, — отвечала ей та.

Тут врата дворца отворились, из них вышли шесть фей, да еще каких! Прекраснейших и расчудесных из всех, которых когда-либо знавала империя фей. Все они склонились перед королевой в глубочайшем реверансе, и каждая преподнесла ей по цветку, сделанному из драгоценных камней, так что получился целый букет: тут были роза, тюльпан, анемон, аквилегия, гвоздика и алый цветок граната.

— Сударыня, — сказали они ей, — самый лучший знак нашего к вам расположения — это позволить вам лицезреть здесь всех нас, но мы с большой радостью сообщаем, что у вас родится прекрасная принцесса, и назовете вы ее Дезире — Желанная, ибо, надо признать, уж очень давно вы ее желаете. И, едва она появится на свет, не забудьте непременно послать за нами, ибо мы хотим даровать ей достоинства самые всевозможные: вам стоит лишь взять дарованный букет и назвать каждый цветок, подумав о нас, — тогда мы явимся в вашу опочивальню.

В восторге королева бросилась им на шею, и обнимались они крепко добрых полчаса. Потом феи упросили ее войти к ним во дворец, великолепие которого описанию не подвластно; дело в том, что строить его они пригласили того же архитектора, что возвел дворец Солнца, и он сделал все как там, только в миниатюре[256]. Королева, которую такое сияние немного слепило, то и дело щурилась. Они провели ее в сад, полный невиданных плодов: абрикосы крупней человеческой головы, а вишню можно было съесть, лишь сперва разрезав на четыре части, и на вкус она была такой сладкой, что, раз отведав, королева уже не хотела потом никаких других вишен. Были там и цукатные деревья, которые стояли все в сахаре, и при этом казалось, что они живут и растут себе потихоньку, как и все прочие.

Однако же не будем подробно рассказывать обо всех восторгах королевы, и как много говорила она о принцессе Желанной, и как благодарила прелестных созданий, объявивших ей столь чудесную новость, — тут уж ни одного слова нежности и признательности не было забыто. Фея Источника тоже удостоилась заслуженной благодарности, а королева оставалась во дворце до самого вечера — она любила музыку, и ей позволили послушать голоса, звучавшие как небесные песнопения, и надарили множество драгоценных подарков. Наконец, поблагодарив этих прекрасных дам, государыня вместе с феей Источника вернулись домой.

Дома давно уже тревожились о королеве и искали ее повсюду, думая-гадая, куда она могла исчезнуть; опасались даже, не похитила ли ее шайка каких-нибудь чужестранцев-сорвиголов, ведь она была так молода и красива! И вот все от души возликовали, когда она наконец возвратилась; она же, бесконечно обрадованная дарованными ей добрыми надеждами, очаровывала всех приятной беседою.

Фея Источника, проводив ее немного, удалилась восвояси. И тогда любезности и похвалы преумножились, и еще целую неделю оставалась королева на водах, не преминув навещать дворец фей в компании кокетливой старушки, которая сперва являлась ей в образе рака, а уж потом принимала естественное свое обличье.

Вот королева и уехала. Вскоре она понесла и родила принцессу, которую назвала Дезире — Желанною. Тотчас взяла она подаренный ей букет и один за другим принялась называть все цветы, да сразу и увидела, как слетаются к ней феи. Прибывали они на самых разных колесницах: в одну, эбеновую, запряжены были белые голуби, в другую, из слоновой кости, — стая воронят; еще были колесницы кедровые и из орлиного дерева[257]. Это означало, что приезжают они с миром и согласием; ибо когда они гневались, то запрягали свои повозки летающими драконами, огнедышащими змеями с горящими глазами или львами, леопардами и пантерами, на которых могли перелетать на другой край света в мгновение ока, так что не успеешь сказать «доброе утро» или «добрый вечер»; но на сей-то раз они пребывали в самом лучшем расположении духа.

Королева смотрела, как весело и величаво они входят к ней в опочивальню, а следом идут их карлики с карлицами, еще и согнувшись под тяжестью несомых подарков. Вдоволь наобнимавшись с королевой и расцеловав малютку-принцессу, они закутали ее в пеленки из такого тонкого и прочного полотна, что, пользуйся хоть сто лет — сносу им не будет. Феи сами сшили их в часы досуга; кружева были еще тоньше, чем то драгоценное полотно, и на них иглой и веретеном была выткана вся история мира и людей. Потом они показали распашонки и одеяла, тоже затейливо вышитые специально для принцессы: на них изображалась тысяча разнообразных детских забав. С тех пор как живут на свете вышивальщики и вышивальщицы, никто не видал ничего подобного[258], — но стоило феям лишь достать потом саму колыбельку, как королева вскрикнула от восхищения, до того превосходила люлька все до сей поры ею виденное. Выточена она была из дерева столь редкой породы, что оно стоило сто тысяч экю за фунт. Ее поддерживали четыре амурчика — четыре шедевра, свидетельствующие о том, что подлинное искусство превосходит природную материю, даже и такую благородную, как бриллианты и рубины. В этих амурчиков феи вдохнули жизнь, так что, если младенец плакал, они принимались качать его и убаюкивали: чудо как удобно для кормилиц.

Феи сами покачали малютку-принцессу у себя на коленях, а пока пеленали, всю осыпали поцелуями, ведь она была так красива, что нельзя было взглянуть, не полюбив ее. Заметив, что ее пора покормить грудью, они тотчас ударили оземь волшебными палочками, и появилась няня в точности такая, какая нужна таким вот очаровательным крепышам. Теперь оставалось лишь наделить младенца дарами, что феи не замедлили сделать; одна даровала ей добродетель, другая наделила разумом; третья — чудесной красотой, четвертая — счастливой судьбой, пятая — долголетием во здравии; и наконец последняя пожелала, чтобы у нее всегда хорошо получалось все, что она ни задумает.

Счастливая королева успела уже много раз поблагодарить их за всё благо, дарованное малютке, когда увидела, как в спальню вползает такой огромный рак, что его туловище едва-едва пролезло в дверь.

— Так вот оно что! Неблагодарная, — воскликнул рак, — а обо мне вы даже не соизволили вспомнить! Да где ж это видано, что фея Источника так скоро позабыта вами вместе со всеми знаками доброго расположения, вам оказанными, — да разве не я привела вас к моим сестрам? Как! Их вы позвали, а мною одной пренебрегли; так я и думала о вашей дружбе — ей бы продвигаться вперед, а она давай пятиться назад; вот почему я и предпочла явиться вам в образе рака.

Королева, безутешная от совершенной ошибки, перебила ее, испросив прощения и все повторяя, что думала, будто назвала и ее цветок среди других, и что ее просто запутал букет из драгоценностей; что она неспособна забыть оказанные феей благодеяния и умоляет ее не лишать ее своей дружбы и особенно — быть благосклонной к принцессе. Феи, опасаясь, как бы она не наслала на нее нищету и беды, хором старались смягчить ее.

— Дорогая сестрица, — уговаривали они, — пусть Светлость Ваша не сердится на королеву, никогда и в мыслях не имевшую вас расстроить, сбросьте, пожалуйста, эту рачью кожу, мы хотим увидеть, как вы обворожительны.

Я уже говорила, что фея Источника была дамой весьма кокетливой, и похвалы сестер ее немного улестили.

— Да ладно уж! — сказала она. — Решила я было содеять великое зло Желанной малютке, да теперь не стану; но вот навредить ей хочу, это точно, и никто мне в этом помешать не сможет; однако, так и быть, скажу, что если она увидит солнечный свет до того, как ей исполнится пятнадцать лет, — вот тогда она попомнит меня, а может быть, и с жизнью расстанется.

Решения ее не смогли поколебать ни слезы королевы, ни мольбы знаменитых фей, и она гордо ретировалась задом, так и не сбросив обличье рака.

Когда она выползла из спальни, безутешная королева спросила у фей, нет ли средства уберечь ее дочь от грозивших ей бед. Они стали держать совет и наконец, выслушав мириады разных мнений, остановились вот на чем: нужно построить дворец без окон, без дверей, с подземным входом и, поместив принцессу туда, кормить ее и обихаживать, пока она не достигнет рокового возраста.

Три взмаха волшебной палочкой — и вот здание начато и достроено. Снаружи из белого и зеленого мрамора, полы и потолки выложены изумрудами и бриллиантами в форме цветов, птиц и прочих всевозможнейших затейливых вещиц. Все устлано разноцветным бархатом, вышитым самими феями; а будучи весьма искушенными в исторической науке, они не смогли отказать себе в удовольствии запечатлеть самые прекрасные и значительные события — было здесь изображено как прошлое, так и будущее, и на множестве гобеленов красовались геройские деяния самого великого короля в мире.

Очами грозен, как фракийский бог,

Воинственен, и горделив, и строг,

С тех пор, как он в державе сей царит,

Он подданным покой и счастие дарит.

Он справедливости примером служит свету,

Кумиром воину и светочем поэту.

Победой увенчав кровавый пир,

Он щедрою рукою дарит мир[259].

Такое средство придумали эти мудрые феи, дабы наглядней поведать юной принцессе о разных событиях в жизни героев и прочих великих людей.

Освещалось все лишь огнем свечей, но при этом свет был столь ярок, что во дворце словно стоял вечный полдень. Все учителя, необходимые ей, чтобы стать совершенством, были доставлены сюда. Наделенная живым умом и замечательной сообразительностью, она почти всегда заранее знала то, чему они еще только собирались ее научить, — это восхищало их так, что они не успевали удивляться — ведь она была в том возрасте, когда другие еще всего-то и могут что кликнуть кормилицу; и то сказать, не напрасно же феи своих любимцев одаривают: незнайкой и неумехою после этого не останешься.

Всякий, кто приближался к ней, бывал очарован ее разумом; не менее притягательна была и ее красота, восхищавшая и самых бесчувственных; королева-мать и вовсе бы от нее не отходила, когда б не призывал ее долг быть подле короля. Добрые феи частенько навещали принцессу, принося ей несравненные диковинки и наряды, мастерски пошитые и столь пышные и изысканные, как будто созданы были к свадьбе какой-нибудь молодой принцессы, такой же милой и любезной, как и та, о коей я рассказываю[260]. Среди всех нежно благоволивших к ней фей больше всего любила ее фея Тюльпанов, весьма обеспокоенно советовавшая королеве не давать ей увидеть свет, пока ей не минет пятнадцать лет.

— Сестра наша, фея Источника, очень мстительна, — говаривала она ей, — как ни заботься мы об этом ребенке, она сотворит ей зло, едва лишь сможет; тут, госпожа моя, надо вам бдеть неусыпно.

Королева обещала ей беспрестанно следить за столь важным делом; но, поскольку день, когда дорогой ее дочери предстояло покинуть замок, становился все ближе, она приказала нарисовать ее, и портрет разослали ко дворам всех величайших монархов мира. Не сыскалось принца, который не застыл бы в восхищении от этого зрелища; однако лишь один был так потрясен, что не смог оторваться от портрета. Он забрал его в свой кабинет, заперся с ним там, стал с ним разговаривать, точно портрет был живой и мог слышать его, и говорил ему самые страстные слова на свете.

Королю же, совсем переставшему видеть сына, донесли о том, чем тот занялся и почему он уже не такой веселый, как раньше. Несколько придворных, одержимых сплетнями, — ибо немало среди них господ подобного сорта, — нашептали ему, что следует-де опасаться, кабы принц не лишился рассудка, раз дни напролет просиживает, запершись, в своем кабинете, и слышно, как он там разговаривает сам с собою, думая, что рядом с ним есть еще кто-то.

Король выслушал это с тревогой.

— Возможно ли, — спросил он своих приближенных, — чтобы мой сын потерял рассудок? Вот уж чего у него всегда было в избытке: сами знаете, как им всегда восхищались, и по сей день также, и взгляд у него совсем не блуждающий, вот только запечалился он отчего-то; поговорю-ка я с ним сам, быть может и разберу, что за безумие такое его охватило.

Тут он и вправду послал за ним, всех придворных удалил и, порассуждав о тысяче всяческих мелочей и видя, что принц то и дело отвечает невпопад, наконец спросил, что же так изменило его настроение и характер. Принц же, подумав, что настал подходящий момент, бросился ему в ноги.

— Вы решили, — промолвил он, — женить меня на Черной принцессе, находя в этаком союзе большие выгоды, коих я не могу вам обещать в моем союзе с принцессой Желанной; но, господин мой, я очарован именно ею и не сравню ее ни с какой иной.

— А где же это вы их видели? — поинтересовался король.

— Мне принесли портреты и той и другой, — отвечал принц Ратоборец (так прозвали его после того, как он отличился в трех больших битвах). — Признаюсь вам, что испытываю столь сильную страсть к принцессе Желанной, что придется вам взять назад слово, данное вами Черной принцессе, иначе я умру — и с радостью с жизнью расстанусь, коли не буду вместе с той, кого полюбил всем сердцем.

— Вот, значит, какая у вас прихоть — беседовать с портретом, — мрачно промолвил король. — Да знаете ли, что над вами уже все придворные смеются: они уверены, что вы тронулись умом, и, знай вы все, что они мне тут наговорили, ей-богу, собственной слабости сами бы устыдились.

— Не в силах я стыдиться того дивного жара, коим пылает мое сердце, — откликнулся на это принц, — взгляните сами на портрет этой чудо-принцессы и одобрите мою страсть к ней.

— Тотчас же принеси мне его, — отвечал король с нетерпением, лишь подчеркнувшим его печаль; принцу бы тут огорчиться, да ведь он был уверен, что ничто в мире не сравнится с красотой его Желанной. Он помчался в кабинет и вернулся с портретом к королю; тот был почти так же очарован.

— Вот это да! — сказал он. — Милый мой, мои желания совпадают с вашими: имей я такую прекрасную принцессу у себя при дворе, и сам бы помолодел; тотчас пошлю я послов к Черной принцессе и возьму назад данное слово, пусть даже мне предстоит с ней большая война.

Принц почтительно поцеловал отцу руки и несколько раз обнял его колени. Он был так преисполнен радости, что его едва узнавали; торопил короля с отправкой посольства — и не только к Черной, но и к Желанной и убеждал, что для последней миссии нужно выбрать человека достойнейшего и богатейшего, чтобы он выглядел подобающим столь важной миссии образом и смог убедить в желаемом. Тут король обратил взор на Пересмешника: а был это юный сеньор весьма красноречивый, к тому же с ежегодным доходом в сто миллионов. Он так горячо любил принца Ратоборца, что ради дружбы с ним велел изготовить самый большой экипаж и пошить самую красивую ливрею, какую только смог придумать. Собирался он с большой поспешностью, ведь любовь принца росла с каждым днем, и тот умолял ускорить отъезд.

— Рассудите сами, — говорил он, — дело тут о моей жизни и смерти; едва подумаю, что отец этой принцессы может заключить брачный союз с кем-нибудь еще и не захочет порвать его ради меня, так чувствую, что теряю разум и боюсь навсегда его утратить.

Чтобы выгадать время, Пересмешник его утешал, ибо он очень был доволен тем, что его старания приносили ему такую честь. Он снарядил восемьдесят карет, сиявших золотом и бриллиантами, с такими утонченными миниатюрами, что с ними не сравниться никаким иным, и еще пятьдесят карет и восемьдесят четыре тысячи конных пажей, величавых точно принцы; а всего, что шло еще и следом, даже и счесть было нельзя.

Когда он пришел попрощаться с принцем, тот крепко обнял его.

— Помните же, дорогой Пересмешник, — сказал он, — моя жизнь зависит от той женитьбы, о которой вы должны сговориться, ничего не упускайте, убеждая прелестную принцессу, и привезите мне ее, ибо я ее обожаю.

Он дал ему множество даров, в которых изысканность соревновалась с величавостью: тут были и бриллиантовые печатки с выгравированными на них любовными призывами, и часы, оправленные карбункулами и отделанные вензелями Желанной, а еще рубиновые браслеты в форме сердца — чего, в конце концов, только ни выдумал он, дабы ей понравиться?

Посол вез и портрет молодого принца, исполненный художником столь искусным, что это был портрет говорящий, который мог делать изящные и весьма остроумные комплименты. Он не мог отвечать каждому, кто к нему обращался, но до этого было недалеко. Пересмешник обещал принцу ничего не упустить, дабы достичь желаемого; и добавил еще, что везет столько несметных богатств, что, откажи ему принцесса, легко будет обольстить любую из ее фрейлин, чтобы та помогла похитить Желанную.

— О, — вскричал тут принц, — нет, такого я позволить не могу — это уж вовсе бесцеремонно и может оскорбить ее!

Пересмешник ничего не ответил и пустился в путь.

Слух о его приезде опередил его. Король с королевой были очень рады, ведь они с почтением относились к его господину и знали о великих подвигах принца Ратоборца, но еще того пуще наслышаны были о его личных достоинствах: так что и во всем мире не нашли бы лучшего мужа для своей дочери. Пересмешника приняли с почетом, разместив в нарочно приготовленном для него дворце, и отдали все нужные приказы, чтобы во всем великолепии показать ему двор.

Король с королевой решили было представить посла и Желанной, но тут пришла к королеве фея Тюльпанов и сказала ей:

— Остерегайтесь, госпожа моя, показывать Пересмешнику нашу малышку, — так она называла принцессу, — ему еще рано ее лицезреть, и ни за что не отпускайте ее к королю, который за ней прислал, пока ей не минет пятнадцати лет, а не то случится беда.

Королева обняла добрую фею Тюльпанов, обещав следовать ее советам, и тут же они пошли навестить принцессу.

Приехал посол, а его свита подтягивалась еще двадцать три часа, ибо насчитывалось в ней шестьсот тысяч мулов, с позолоченными подковами и колокольчиками, в попонах из бархата и парчи, расшитых жемчугами, — вот был затор-то на всех улицах, такая толпа сбегалась посмотреть на них. Король с королевою выехали ему навстречу — так они были счастливы, что он прибыл. Нечего и рассказывать обо всех торжественных речах, им произнесенных, и церемониях, тут и там происходивших, — их лучше всего самим себе вообразить, но когда он попросил отвести его к принцессе, чтобы ей поклониться, то был изумлен, что в этой милости ему отказали.

— Хоть эта милость и кажется само собою разумеющейся, — объяснил ему король, — мы не соизволим оказать вам ее, сеньор Пересмешник; не потому, что на нас каприз такой вдруг нашел, — о нет, и потому сейчас расскажем вам одно странное приключение, случившееся с нашей дочерью, в надежде на ваше участие и понимание.

Когда малышка родилась, нашлась одна фея, почувствовавшая к ней неприязнь и пригрозившая ей весьма большим несчастьем, если она увидит дневной свет прежде, чем ей исполнится пятнадцать лет, — вот мы и держим ее в таком дворце, где самые роскошные покои располагаются в подземельях. Мы уж было собрались вас туда препроводить, да фея Тюльпанов предупредила нас, что этого не стоит делать.

— Как так, сир? — удивился посол. — Неужто буду я столь незадачлив, чтоб вернуться домой без нее? Вы согласны отдать ее моему королю для его сына, и она сама ждала этого с таким нетерпением, — да возможно ли, чтоб вас остановила такая сущая безделица, как предостережение фей? Вот портрет принца Ратоборца, у меня приказ преподнести его ей. Написан он с таким сходством, что стоит мне лишь взглянуть на него, и кажется, я вижу сам оригинал.

Тут он развернул полотно, и портрет, который был обучен ни с кем не говорить, кроме самой принцессы, произнес:

— О прекрасная Желанная, вы не в силах вообразить, как пылко я жду вашего прибытия: приезжайте же поскорее к нашему двору и украсьте его вашим неподражаемым очарованием.

Больше портрет ни слова не сказал, но король и королева так и замерли, остолбеневшие, и попросили Пересмешника дать им его, а уж они отнесут принцессе; он с радостью согласился и отдал портрет прямо им в руки.

Королева до сих пор еще ничего не говорила дочери о том, что происходило при дворе; запретила она и придворным дамам сообщать ей о приезде посла. Те не послушались ее, и принцесса знала, что готовится большая свадьба, но она была столь осторожна, что матери ничего не сказала. Когда же та показала ей говорящий портрет принца, который еще и сделал ей комплимент, столь нежный, сколь и галантный, она была немало удивлена, ибо никогда ничего равного этому не видала, и даже приятное лицо принца, одухотворенный облик, правильность черт — и те поразили ее меньше, чем то, что произносил портрет.

— Скажите-ка, — со смехом спросила ее королева, — огорчитесь ли вы, если вам достанется такой супруг, как сей принц?

— Госпожа моя, — отозвалась принцесса, — выбор тут вовсе не за мною, я-то всегда буду рада тому, кого вы мне соблаговолите предназначить.

— И все же, признайтесь, — прибавила тут королева, — если выбор вдруг падет на него, будете ли вы считать себя счастливой?

Принцесса покраснела, опустила глаза и промолчала. Королева обняла ее и расцеловала, не сумев сдержать слезы, — ведь она подумала, что им так скоро придется расстаться, ибо до пятнадцатилетия принцессе оставалось не больше трех месяцев, но, скрыв досаду, она объявила ей о посольстве славного Пересмешника и отдала все привезенные для нее редкости и драгоценные дары. Та же ими восхитилась и с большим вкусом расхвалила самые изящные и любопытные; однако все чаще поглядывала на портрет принца с выражением удовольствия, доселе ею никогда не испытанного.

Посол, поняв, что, сколько он ни проси, принцессу ему не отдают, а только обещают желаемый брак — но обещают так торжественно, что сомневаться неуместно, не замешкался при дворе короля, а пустился в обратный путь и доложил своим государям об успехах посольства.

Принц, узнав, что его надеждам увидеть свою Желанную не суждено сбыться ранее чем через три месяца, разразился такими рыданиями, что поверг в уныние весь двор; он перестал спать и есть, стал грустным и мечтательным, лицо побледнело, утратив живость красок, и целыми днями теперь он только и делал, что сидел на диване у себя в спальне и смотрел на портрет принцессы, писал ей письма и вслух читал их портрету, как будто тот мог их услышать или прочесть, — так его силы все таяли, и он опасно заболел, а о причинах догадаться было легко — не нужно для того ни лекарей, ни ученых докторов.

Король был в отчаянии — ведь он любил сына как никто на свете. И вот он почти потерял его: каково же отцовское горе! Он не видел никакого средства исцелить принца — тот жаждал Желанной, а без нее умирал. Видя сына в такой крайности, принял он решение найти короля с королевой, которые обещали ему принцессу, и умолить их проявить милость к принцу, слабевшему на глазах, и не откладывать больше свадьбы, ибо она может и не состояться вовсе, если они упорно хотят дождаться, пока дочери минет пятнадцать лет.

Это был поступок странный до необычайности, но все же лучше было так, нежели оставить на погибель сына столь горячо любимого. Однако тут сыскалось непреодолимое препятствие: почтенный возраст его позволял ехать только в паланкине, а такой способ передвижения никак не сочетался с нетерпением его сына, потому послал он вперед верного Пересмешника с трогательнейшими письмами, которые должны были склонить короля и королеву к желаемому решению.

Все это время Желанная с таким же удовольствием всматривалась в портрет принца, как и он — в ее портрет. Любую минуту старалась она улучить, чтобы пойти туда, где висел он, но, как ни скрывала свои чувства, за ней все время кто-нибудь да подсматривал: среди таких были ее фрейлины Желтофиоль и Терновая Колючка, они-то и подметили, что принцесса стала беспокойней, чем прежде. Желтофиоль горячо любила ее и хранила ей верность, но Терновая Колючка давно уже чувствовала тайную зависть к ее достоинствам и положению, ведь ее мать выпестовала принцессу, была при ней наставницей, а уж потом стала ее первой фрейлиной. Ей бы любить принцессу как самое дорогое, что есть на свете, да вот обожала она до безумия свою родную дочь и, видя, какую ненависть та питает к Желанной, тоже не могла сохранить к ней добрых чувств.

Когда же при дворе Черной принцессы узнали, какие вести им привез посол, то приняли его неподобающе, — ведь эта эфиопка была самым мстительным существом на свете. Она посчитала это дерзостью — сперва заручиться ее словом, а потом прислать ей депешу, где сказано, что с благодарностью его возвращают. Она была влюблена в принца по привезенному ей портрету, а уж этих эфиопок до любовных дел только допусти — тогда они становятся такими сумасбродками, что другим и не снилось.

— Как так, господин посол, — спросила она, — ваш повелитель считает меня не такой богатой или не столь красивой? Прогуляйтесь по моим владениям — и вы едва ли где найдете просторы шире здешних, пойдите в мою царскую сокровищницу — и увидите там больше золота, чем добывают на перуанских приисках; да посмотрите же наконец, как черна моя кожа, а какой приплюснутый нос, а мои пухлые губы! — разве можно быть еще красивее?[261]

— Госпожа, — отвечал он ей (боясь палочных ударов поболее, чем те послы, коих отправляли к туркам в Порту[262]), — я осуждаю своего властелина, да так, что, позволено мне будет сказать: если бы Небу было угодно вознести меня на лучший трон во всем свете, уж я бы знал, кому его предложить.

— Такие речи спасут вам жизнь, — молвила она, — а то я уж решила начать мщение с вас, но это было бы несправедливо, ибо не вы же причиною дурных манер вашего принца. Вернитесь к нему и передайте, что мне в радость порвать с ним, поскольку я не люблю нечестных людей.

Посол, только и мечтавший поскорее унести ноги, устремился прочь, едва получив дозволение уйти.

Но эфиопку слишком уязвил поступок принца Ратоборца, чтобы его простить. Она приказала заложить карету из слоновой кости, запряженную шестью страусами, пробегавшими в час по десяти лье, и поехала во дворец феи Источника: та была ее крестной и лучшей подругой. Ей она и поведала о своих обидах и горячо молила помочь отомстить. Фея, проникшаяся печалью крестницы, заглянула в волшебную книгу, где отражается все на свете, и тотчас узнала, что Черную принцессу Ратоборец оставил ради принцессы Желанной, потому что без памяти влюбился в последнюю и даже заболел лишь от одного нетерпения с нею встретиться. Все это вновь разожгло в ней почти потухшую было ярость — ведь с тех пор, как принцесса родилась, она больше ее и не видала и вроде о злобе своей позабыла, кабы не мстительная Чернушка.

— Как, — воскликнула она тогда, — эта Желанная снова хочет нанести мне обиду! Ну уж нет, прелестная принцесса, нет, малышка моя, я не потерплю, что тебе дали от ворот поворот. Призываю на помощь в этом деле и Небеса, и все стихии: возвращайся домой и положись на твою милую крестную матушку.

Черная принцесса рассыпалась в благодарностях, одарив ее цветами и фруктами, которые та приняла с превеликим удовольствием.

Посол же Пересмешник спешно скакал к старой столице, где проживал тогда отец принцессы Желанной; доскакав, бросился в ноги королю с королевой, проливая слезы и говоря им в самых трогательных выражениях, что принц Ратоборец умрет, если и далее будут задерживать час его свидания с их принцессою, что коль скоро до ее пятнадцатилетия остается не больше трех месяцев, то за столь краткий срок не может случиться ничего прискорбного, и, кроме того, он осмеливается им напомнить, что столь безоглядное легковерие каким-то феечкам не пристало королевскому величию; он так долго разглагольствовал, что наконец сумел их убедить. Представив, в каком печальном положении оказался принц, все вместе поплакали, а потом постановили, что для принятия окончательного решения понадобится еще несколько дней. Он же возразил, что согласен лишь на несколько часов, ибо его повелитель дошел до крайности и уверен, что принцесса ненавидит его и сама тянет с отъездом. Тут его заверили, что нынче же вечером ему объявят решение.

Королева побежала во дворец к дорогой дочери и рассказала ей обо всем. Тогда Желанную охватила беспримерная печаль, ее сердце сжалось, она упала без чувств, и королева тут же догадалась, что дочь ее любит принца.

— Не огорчайтесь так, милое дитя, — сказала она, — его исцеление в ваших руках, и меня беспокоит лишь одно: то, чем еще при рождении вам угрожала фея Источника.

— Мне хочется верить, государыня, — отвечала ей принцесса, — что, приняв некоторые предосторожности, мы обманем злую фею: например, нельзя ли мне отправиться в путь в наглухо закрытой карете, где я вовсе не буду видеть дневного света? Отпирать ее будут только по ночам, чтобы дать нам поесть, — так я счастливо доберусь до принца Ратоборца.

Королеве весьма по душе пришелся такой выход, и она поделилась с королем, также одобрившим его. Тут же живо послали за Пересмешником, и он получил определенные заверения в том, что принцесса отправится в путь как можно быстрее; ему же надлежит теперь вернуться, чтобы привезти своему властелину добрую весть, а поскольку дело спешное, ему даже не станут готовить экипаж и дорогих облачений, приличествующих его положению. Посол, вне себя от восторга, снова бросился в ноги королю и благодарил его, затем сразу уехал, так и не повидав принцессы.

Ей же разлука с королем и королевою показалась бы невыносимой, когда б не влекло ее так к принцу, — ведь бывает же какое-нибудь чувство столь сильным, что заставляет позабыть обо всех прочих. Ей приготовили карету, снаружи обитую зеленым бархатом, украшенную золотыми вензелями, а изнутри — серебряной парчой с розовой вышивкой; карета эта, очень просторная и совсем без стекол, запиралась крепче любого ларца, и ключи доверили первому вельможе королевства, чтобы он открывал дверцы.

Толпой летели ей вослед

С почтеньем, нежностью, отрадой

Забавы, Смехи, Грации, Услады[263],

Изящней коих в мире нет!

Но расступились, пропуская

Амуров благонравных ряд:

Вот свита пышная какая!

И засиял принцессы взгляд.

Юница, что прекрасна видом,

Восторги все — тебе одной!

Ты нам напомнила Аделаиду[264],

Что мир скрепила, принцу став женой.

Сопровождающих офицеров назначили ей немного, ибо большая свита стеснила бы ее; дали ей с собою самые прекрасные драгоценности на свете и немало пышных платьев. И вот наконец, после такого прощания, что и король, и королева, и весь двор едва не захлебнулись от слез, заперли ее в темной карете вместе с фрейлиной, Терновой Колючкой и Желтофиолью.

Не забудем, что Терновая Колючка принцессу Желанную вовсе не любила, зато лишь взглянула она на говорящий портрет принца Ратоборца, как тот пришелся ей весьма по сердцу. Так тяжко она была ранена любовной стрелою, что перед отъездом сказала матери, что если свадьба принцессы состоится, то ей самой тогда судьба умереть, а мать, коли хочет сохранить ей жизнь, пусть любое средство найдет, чтобы расстроить дело. Фрейлина же ободрила ее, наказав не беспокоиться ни о чем, — она, дескать, уж постарается горю помочь и счастье ее обеспечить.

Королева же, собирая в дорогу любимое дитя, дала этой злобной даме много наказов и напутствовала ее так.

— Каких только ценностей я не доверяла вам? — сказала она. — А уж дочь мне дороже жизни: позаботьтесь же о ее здоровье, но главное — проследите, чтобы она не видела света дневного, иначе все пропало: сами знаете, какими бедами ей грозили, а посему мы договорились с послом Ратоборца, чтобы до пятнадцатилетия держали ее в замке, освещенном одними лишь свечами.

Королева осыпала эту даму подарками, чтобы быть уж совсем уверенной в ее беспорочной службе, та же пообещала радеть о благополучии принцессы и по прибытии представить королеве полный отчет.

Так король с королевой, понемножку успокоившись, больше и не тревожились за свое дорогое дитя; их печаль от разлуки мало-помалу смягчилась. Но Терновая Колючка каждый вечер узнавала у офицеров, приносивших принцессе поесть и отпиравших карету, далеко ли еще до города, где их ждут, и торопила мать с исполнением замысла, боясь, как бы король с принцем не опередили ее, а уж тогда времени не останется; и вот потому-то однажды в полуденный час, когда лучи солнца особенно жестоки, она вдруг нарочно разрезала захваченным из дома длинным ножом верхнюю обшивку кареты. Так принцесса Желанная впервые узрела дневной свет. Она успела лишь взглянуть на него и глубоко вздохнуть, как тотчас же выпрыгнула из кареты, превратившись в белую лань, и стремглав унеслась в ближайший лес — в одиночестве оплакивать свое прелестное лицо, которое только что утратила.

Фея же Источника, устроившая это злоключение, как увидела, что вся свита принцессы осталась верна долгу — кто последовал за нею, а иные поехали в город, дабы известить принца Ратоборца о случившемся несчастье, — тотчас принялась заклинать стихии: засверкали молнии, прогремел страшный гром, и вот с помощью самого непревзойденного колдовства она отправила их всех куда подальше, чтоб не мешали ей.

Остались лишь фрейлина, Терновая Колючка и Желтофиоль. Последняя побежала следом за принцессой, оглашая лес и скалы стенаниями и взывая к ней. Первые же две были счастливы, что наконец предоставлены сами себе, и не преминули использовать это для воплощения своих замыслов. Терновая Колючка надела самые роскошные наряды принцессы. Пошитое к свадьбе королевское платье с шлейфом было пышности необычайной; в короне сверкали бриллианты, каждый с два, а то и три кулака величиною, скипетр выточен из цельного рубина, а держава, которую она взяла в другую руку, — из жемчужины крупней человеческой головы; все эти диковинки весьма трудно было нести, однако ей предстояло всех убедить в том, что она и есть принцесса, а потому ничем из королевских украшений пренебрегать не приходилось.

В таком вот облачении Терновая Колючка, шлейф за которой несла ее мать, направилась в город. Шла себе лжепринцесса вразвалочку и не сомневалась, что их примут с почетом; и вправду, стоило им лишь войти, как заметили они большой конный отряд, сопровождавший два паланкина, сверкавших золотом и жемчугами и запряженных мулами с длинными плюмажами из зеленых перьев (любимый цвет принцессы). В одном был король, в другом — все вздыхавший принц, и оба знать не знали, что за дамы к ним пожаловали. Самые ретивые всадники подскакали к ним и, по пышности одежд рассудив, что это, должно быть, особы знатные, спешились и почтительно приблизились.

— Сделайте милость, скажите мне, — обратилась к ним Терновая Колючка, — кто там, в этих паланкинах?

— Госпожа, — отвечали они, — это король со своим сыном принцем выехали встретить принцессу Желанную.

— Тогда попрошу вас передать им, — продолжала она, — что это я и есть. Тут одна фея, позавидовавшая моему счастью, разогнала мне всю свиту какой-то жалкою сотней ударов грома, молниями и прочими необъяснимыми чудесами. Однако вот перед вами моя фрейлина, у которой письма моего отца-короля и мои драгоценности.

Всадники тотчас поцеловали край ее платья и поспешно отправились доложить королю, что прибыла принцесса.

— Как так! — воскликнул он. — Идет пешком средь бела дня?

Они передали ему весь разговор с ней. Принц же, сгорая от нетерпения и даже не задав ни единого вопроса, лишь вскричал:

— Признайте же, что это чудо красоты, диво дивное, что принцесса — само совершенство.

Удивило принца, что они молчат, и он спросил:

— Что же, вы боитесь переусердствовать в похвалах?

— Господин мой, вы сейчас ее увидите, — отвечал ему самый смелый всадник, — наверное, путешествие порядком ее притомило.

Принц был весьма изумлен; не будь он так слаб, выскочил бы от нетерпения и любопытства из паланкина. Король же вышел из своего и на глазах у всего двора подошел к лжепринцессе; но стоило ему лишь бросить на нее взгляд, как он, отступив на шаг, громко вскрикнул:

— Что вижу я? Какое вероломство!

— Сир, — ответствовала фрейлина, храбро выступив вперед, — вот же вам принцесса Желанная с письмами от короля и королевы: передаю вам в собственные руки еще и шкатулку с драгоценностями, доверенную мне при отъезде.

Король взирал на все это мрачно и молча, принц же, опираясь на Пересмешника, подошел к Терновой Колючке. Что оставалось ему думать после того, как он рассмотрел эту девицу, столь высоченную, что одно это повергало в ужас? Она была так долговяза, что платья принцессы едва доходили ей до колен, к тому же чудовищно тоща, а ее нос, горбатостью способный поспорить с клювом попугая, так и отливал краснотою, и ни у кого еще не видывали таких корявых и прочерневших зубов: словом, сколь прекрасна была принцесса Желанная, столь же эта девица была уродлива.

Принц же, все это время только и мечтавший о своей принцессе, поистине оцепенел при виде этакой раскрасавицы, не в силах слова вымолвить, и только изумленно ее разглядывал, пока наконец не сказал королю:

— Меня предали, — тот чудесный портрет, на который я обменял свою свободу, ничего общего не имеет с этой присланной мне дамою, меня попытались обмануть и преуспели в этом, и это будет стоить мне жизни.

— Что вы хотите этим сказать, господин? — спросила Терновая Колючка. — Вас хотели обмануть? Знайте же, что если женитесь на мне, то никогда не будете обмануты.

Ее бесстыдство и спесь были беспримерны.

Добавила сверх того и фрейлина.

— Ну и ну! Прекрасная моя принцесса, — спросила она, — куда это мы пожаловали? Да разве так встречают даму вашего положения? Вот же ветреность и дурные манеры! А как узнает король, батюшка ваш, — уж он вам всем покажет!

— Это мы вам еще покажем, — вмешался тут король. — Обещали нам прекрасную принцессу, а прислали скелет скелетом, такую мумию только увидишь — и сбежишь со страху; я не удивляюсь теперь, что ваш король пятнадцать лет эдакое сокровище держал взаперти и никому не показывал: он искал, кого бы поймать на эту удочку — жребий пал на нас; ну, да ведь за такое отомстить положено.

— Какое оскорбление! — вскричала тут лжепринцесса. — Да не я ли тут самая несчастная, что приехала, поверив пустым посулам этих господ? Эка невидаль — нарисовали меня чуть покрасивей, чем есть! Да разве это не сплошь и рядом бывает? Если б принцы отвергали невест из-за этаких безделиц, никто бы никогда не женился.

Король с принцем, трясясь от ярости, не удостоили ее ответом, а лишь расселись по своим паланкинам; предводитель войска без церемоний взгромоздил принцессу на коня позади себя, а следом тем же манером взгромоздили и фрейлину: их привезли в город и по приказу короля заточили в Замок о Трех Шпилях.

Принц Ратоборец был так удручен свалившимся на него горем, что вся печаль его затворилась в глубине его сердца. Когда же обрел он силы стенать и жаловаться, — как только не проклинал он горькую свою судьбину! Он по-прежнему любил принцессу, но мог излить страсть лишь ее портрету. Все его надежды рухнули, все чарующие мечты о принцессе Желанной развеялись как дым; он предпочел бы умереть, чем женишься на той, кого прислали вместо нее; в конце концов, понимая, что горе его беспримерно, решил он, что не стоит заставлять страдать и двор, и, едва позволит здоровье, тайно уехать и уединиться в укромном месте, чтобы там окончить печальную жизнь свою.

Об этом решении сообщил он одному лишь верному Пересмешнику, уверенный, что тот последует за ним повсюду; только ему поверял он великую грусть свою от той дурной шутки, какую с ним сыграли. Едва лишь почувствовав себя лучше, он сразу уехал, оставив отцу большое письмо на столе в кабинете, где уверял, что, когда дух его хоть немного успокоится, он вернется и снова будет подле него; однако в ожидании его он умоляет подумать об их общем мщении и не выпускать из темницы безобразную принцессу.

Легко вообразить горе короля, прочитавшего это послание. От разлуки с дорогим сыном он едва не умер. Пока все наперебой утешали его, принц с Пересмешником уехали, и вот через три дня оказались они в густом лесу, столь темном от тени густых древесных крон, столь сладостном от прохладных трав и текущих повсюду ручейков, что принц, утомленный долгой дорогой (ведь он был еще нездоров), спешился и в горестном изнеможении бросился наземь, подложив руку под голову и от слабости не в силах произнести ни слова.

— Отдыхайте, о господин мой, — сказал ему Пересмешник, — а я сейчас принесу какие-нибудь плоды, чтобы вы подкрепились, и немного обследую эти места.

Принц ничего не отвечал, знаком показав, что отпускает его.

Мы давно не вспоминали о лесной лани, то есть о несравненной принцессе. Она же заливалась слезами, видя себя в роднике, послужившем ей зеркалом.

— И это — я? — говорила она. — Ах, и жалкой же я себя чувствую, пережив самое странное злоключение, какое только могло произойти в царстве фей с такой невинной девушкой! Сколько же продлится мое превращение? Куда спрятаться мне, когда львы, медведи и волки придут съесть меня? А самой мне каково будет питаться травою?

Столько всего пугало ее и тревожило, что охватила ее великая скорбь; и вправду, если что и могло служить утешением, так только то, что и ланью она была столь же прекрасной, как была принцессой.

Проголодавшись, она с жадностью пощипала травки и сама удивилась тому, как легко это у нее вышло. Потом ее застигла ночь, и она улеглась на мох, но так и не смогла заснуть от несказанного ужаса. Совсем рядом ревели свирепые звери, и часто она пыталась взобраться от них на дерево, забывая, что она — лань. Дневной свет немного рассеял ее страхи; она восхитилась его красотою, а солнце показалось ей таким чудесным, что она вовсе не могла от него глаз оторвать; все, что она о нем слышала, представлялось ей теперь куда бледнее того, что сейчас довелось увидеть, — и это было единственной ее отрадой в местах столь пустынных, где она оставалась совсем одна еще премного дней.

Фея Тюльпанов, по-прежнему любившая принцессу, сразу же узнала о постигшем ту несчастье; с неподдельною досадой вспомнила она, как много раз предупреждала, что если принцесса уедет прежде своего пятнадцатилетия, то с ней случится беда, и не на шутку рассердилась; однако ж ей совсем не хотелось оставлять ее на милость яростной феи Источника. И потому именно она-то и заставила Желтофиоль побежать в лес, дабы эта верная подруга утешила принцессу в ее невзгодах.

И вот эта прекрасная лань потихоньку бежала вдоль берега ручейка, когда Желтофиоль, уже падая от усталости, прилегла наконец отдохнуть. Она с тоскою думала, в какую сторону ей пойти, чтобы встретить свою милую госпожу. Едва ее заметив, лань сразу перескочила через ручеек, хотя он был и широк и глубок, и, бросившись к Желтофиоли, стала всячески ласкаться к ней. Та же в ошеломлении застыла, гадая, знакома ли ей эта лань или животные в сем краю так особенно расположены к людям; ибо все-таки было весьма диковинным делом, чтобы лесная лань так хорошо была воспитана. Она внимательно осмотрела ее и с превеликим удивлением заметала, как из глаз животного текут крупные слезы; тут уж она больше не сомневалась — перед нею была ее милая принцесса. Она, повеселев, расцеловала ее так почтительно и нежно, что та в ответ облизала ей руки. Заговорив с нею, она поняла, что лань ее понимает, но не может ответить; это исторгло слезы и вздохи удвоенной силы у них обеих. Желтофиоль обещала хозяйке никогда не оставлять ее, на что лань ответила ей и взглядом, и много раз кивнув, что она тому будет очень рада и это хоть немного утешит ее.

Весь день провели они вместе, и юная лань, тревожась, что ее верная Желтофиоль проголодалась, привела ее к полянке, на которой подметила множество ягод, хотя и диких, но оттого не менее вкусных. Та же нарвала их вволю, ибо умирала с голоду; однако, закончив трапезу, очень и очень забеспокоилась, не зная, где бы им укрыться, чтоб поспать, ибо страшновато им казалось провести ночь в глухом лесу, подвергаясь всевозможным опасностям.

— Не ужасает ли вас, прекрасная лань, — спросила она, — что придется нам здесь ночевать?

Лань лишь со вздохом подняла глаза к небесам.

— Но ведь вы, — продолжала Желтофиоль, — уже знакомы отчасти с таким ужасным одиночеством, когда рядом нет ни домишки, ни угольщиков, ни дровосеков и никакой уединенной хижины?

Лань кивнула головой, подтверждая, что ничего этого тут нет.

— О боги! — воскликнула Желтофиоль. — Завтра меня уж не будет на свете: если, по счастью, не растерзают тигры и медведи, так просто умру со страху; впрочем, не ради себя хотела бы я жить, — нет-нет, а только лишь ради вас! Увы! Покинуть вас в таких местах, где нет никакого утешения! Да есть ли что-нибудь печальней?

Юная лань залилась слезами, рыдая почти по-человечески.

Слезы ее тронули нежно любившую ее фею Тюльпанов, которая, несмотря на непослушание принцессы, не упускала из виду всего, что с нею происходило; и вот, внезапно появившись, она молвила:

— Не стану я ворчать на вас, ибо слишком больно мне видеть, в каком несчастье вы пребываете.

Юная лань и Желтофиоль бросились к ее ногам, не дав даже договорить: первая облизывала ей руки и всячески ластилась, вторая же молила проявить милость к своей госпоже, вернув ей настоящий облик.

— Это не в моей власти, — ответствовала фея Тюльпанов, — ибо у той, что сотворила такое зло, много силы; однако я могу укоротить срок наказания, расколдовав ее лишь на то время, какое день уступает ночи — тогда она перестанет быть ланью; но едва взойдет утренняя заря, как ей снова придется принять облик лани и бегать по долинам и лесам, как ланям и положено[265].

Не быть ланью по ночам — уже немало, и принцесса принялась выражать свою радость, скача и прыгая; это развеселило фею Тюльпанов.

— Пойдете по этой лесной тропинке, — посоветовала она, — и найдете хижину, достаточно чистенькую для сельской глуши. — Сказав так, она исчезла; Желтофиоль, послушавшись ее, повела лань по этой дорожке, и вот они увидели благообразную старушку, сидевшую на пороге маленькой избушки и доплетавшую из тончайших ивовых прутьев корзину. Желтофиоль обратилась к ней с приветствием:

— Что, добрая бабушка, если мы с моей ланью попросим вас приютить нас? Хватило бы нам и одной спаленки.

— Отчего ж, милая девушка, — отвечала та, — я охотно дам вам прибежище; заходите вместе с ланью.

Тотчас она провела их в очень милую комнатку, со стенами из черешневого дерева, в которой стояли две кровати под белыми покрывалами, застеленные тонкими простынями, и все тут выглядело так просто и опрятно, что принцесса никогда еще не видела ничего столь ей приятного.

Едва лишь стемнело, как Желанная перестала быть ланью; вдоволь на-обнималась она с дорогой своей Желтофиолью, поблагодарив ее за то, что та разделила ее судьбу, и пообещала даровать ей счастье, как только ее наказание подойдет к концу.

Тут в дверь тихонько постучала старушка и, не входя, передала великолепные ягоды Желтофиоли, и принцесса поела их с большим аппетитом; потом они улеглись спать, а едва занялся день, как Желанная снова превратилась в лань и принялась скрести копытами в дверь, чтобы Желтофиоль ее выпустила. Распрощались они весьма трогательно, хоть было это и ненадолго, и юная лань устремилась в самую густую лесную чащобу, резвясь на свой лад.

Я уж говорила, что принц Ратоборец остановился в лесу, а Пересмешник отправился поискать каких-нибудь плодов. Уже начинало темнеть, когда он вышел к тому самому домику старушки и вежливо спросил ее, нет ли самого необходимого для его господина. Тотчас она наполнила корзину и подала ему.

— Боюсь я, — добавила она при этом, — как бы чего с вами не случилось, ведь вы будете ночью без крова над головой; могу вам предложить комнатушку, хотя и весьма скромную, но это все же убежище от львов.

Он поблагодарил ее, сказав, что тут неподалеку его друг, и он сейчас приведет его сюда. Он и вправду так горячо убеждал принца, что тот согласился прийти к этой доброй старушке. Она все еще сидела на пороге и потихоньку провела их в такую же комнатку, как и та, где ночевала принцесса, — обе спаленки были так близко друг к другу, что их разделяла лишь тонкая стенка в одну дощечку.

Принц провел ночь в обществе обычных грустных мыслей; как только первые лучи солнца заглянули в окошко, он встал и, чтобы рассеять тоску, пошел в лес, приказав Пересмешнику оставить его одного. Долго он шел сам не зная куда; наконец забрел в места без конца и краю, сплошь заросшие мхом и большими деревами, — тотчас оттуда выпрыгнула лань. Он невольно пошел за нею, ведь его главной страстью всегда была охота; однако поселившаяся в его сердце любовь лишила его прежних сил. И все-таки он преследовал бедную лань, иногда пуская в нее стрелы и заставляя обмирать от страха, что он ее ранит; однако берегла ее благодетельница — фея Тюльпанов, а бывает достаточно хранительной длани одной феи, чтобы отвратить даже столь точные удары. Усталость принцессы ланей описать невозможно — такое испытание для нее было внове: наконец-то, к счастью, она повернула на ту тропку, где опасный охотник потерял ее из виду и, сам едва не падая от усталости, предпочел не преследовать ее больше.

Так и день прошел понемножку, а почувствовав, что близится час превращения, лань помчала к хижине, где ее с нетерпением ждала Желтофиоль. Едва добежав до спальни, она, запыхавшись, вся в мыле, бросилась на кровать; Желтофиоль приласкала ее, умирая от желания узнать, что случилось. Пришло время разоблачиться, и вот принцесса обрела свой прежний облик и кинулась обнимать свою фаворитку.

— Увы, — сказала она, — я-то думала, что бояться мне надо лишь феи Источника да свирепых хозяев леса. Ан нет: сегодня за мною гнался молодой охотник, и я едва успела сбежать от него, ибо тысячи стрел чуть не достигли меня, а это была бы верная смерть; сама не знаю, каким чудом удалось мне спастись.

— Не выходите больше, милая принцесса, — ответила Желтофиоль, — пока вы еще подвергаетесь этому роковому испытанию, оставайтесь в этой спаленке, а я схожу в ближайший город и накуплю книг для вашего развлечения; займемся чтением новых сказок о феях[266] и будем слагать стихи и песни.

— Замолчи, милая моя, — перебила ее принцесса, — ведь я до сих пор в приятных мечтах о принце Ратоборце; но та сила, что днем заставляет меня снизойти до печального положения лани, заставляет меня делать и то, что пристало этим животным: я, сама того не желая, скачу, прыгаю и щиплю травку, и в это время спаленка мне несносна.

Охота так утомила ее, что она просила только дать ей поесть; потом ее прекрасные веки сомкнулись до самой зари. Когда же она заметила, что солнце всходит, — случилось обычное превращение, и она убежала в лес.

Тем же вечером и принц, по своему обыкновению, пришел к своему фавориту.

— Я, — признался он, — неплохо провел время, преследуя самую прекрасную лань из всех мною виданных; сотню раз она уворачивалась от меня с такой чудесной ловкостью, что в толк взять не могу, как это ей удавалось, ведь я так точно прицеливался. Лишь взойдет ясный день, я снова пойду туда же поискать ее и без нее не вернусь.

И вправду, молодой принц, желая отвлечь свое сердце от мечты, уже казавшейся ему несбыточной, и ничуть не огорчившись тем, что в нем снова пробудилась страсть к охоте, на рассвете пошел туда же, где встретил лань; однако она остереглась там появляться, боясь повторения вчерашнего приключения. Он все оборачивался по сторонам, ступая осторожно; разгорячившись от долгой ходьбы, он с радостью увидел несколько яблок, румяных и аппетитных на вид; принц сорвал их и съел и почти тотчас же заснул глубоким сном, расположившись на свежей травке под деревьями, где назначали друг другу свидания мириады птиц.

Пока он спал, наша пугливая лань, охочая до отдаленных мест, как раз туда и пришла. Заметь она его раньше, тут же сбежала бы, но она уже слишком приблизилась и невольно залюбовалась им: он же так крепко дремал, что она осмелилась долго вглядываться в его черты. О боги! Что с ней стало, когда она узнала его! Слишком еще полна была ее душа свежей прекрасной мечтою, чтобы забыть ее за столь короткое время; о Амур, Амур, зачем желаешь ты подвергнуть юную лань опасности погибнуть от рук своего любимого? Вот она, вся здесь, и не скрывается. И нет больше средства защитить ее. Она прилегла в нескольких шагах, не отрывая от него восторженных глаз; томилась, испуская тихие вздохи, наконец, осмелев, подошла еще ближе и, дотронувшись до него, разбудила[267].

Он безгранично удивился, узнав ту самую лань, что доставила ему столько хлопот и кого он так долго искал; но увидеть ее в двух шагах от себя казалось ему почти невообразимым. Она же, не дожидаясь, пока он ее схватит, со всех ног пустилась бежать, а принц так же быстро припустил вдогонку. Иногда оба останавливались перевести дух: прекрасная лань еще чувствовала изнеможение от вчерашнего быстрого бега, не меньше ее утомлен был и преследователь; но более всего препятствовала бегству юной лани — увы! как вымолвить такое? — горечь, что убегает она от того, кто ранил ее не столько всеми выпущенными стрелами, сколько своими достоинствами. Он видел, как часто она оборачивается, словно бы спрашивая, хочет ли он, чтобы она пала от его стрел, и, когда он уже почти догонял, она снова попыталась спастись бегством.

— Эй! Если бы ты знала мои намерения, маленькая лань, — крикнул он тогда, — ты не бежала бы меня. Я люблю тебя. Хочу тебя покормить и заботиться о тебе, потому что ты прелестна.

Ветер унес его слова, лань не услышала их.

Наконец, обежав уже весь лес, наша лань выбилась из сил и еле-еле шла; тут принц, ускорив бег, догнал ее с радостью, о которой уже давно и не помышлял; он прекрасно понимал, что она измождена, и вот она приникла к земле, несчастный полумертвый зверек, и уже жаждала смертельного удара от своего победителя; но вместо такой жестокости принц стал гладить ее.

— Прекрасная лань, — сказал он, — не бойся же меня, я хочу забрать тебя с собою, чтобы ты всегда была рядом.

Он наскоро наломал ветвей, проворно их расстелил, покрыв листвой, травами и мхом и набросав сверху роз, которыми богаты были ближние кусты; потом, взяв лань на руки, так что ее голова легла к нему на плечо, нежно положил ее на это ложе, сам же сел рядом, иногда подавая ей ароматные травки, которые она брала у него с руки.

Уверенный в том, что она не понимает слов, он все-таки продолжал с нею говорить; но, каким бы наслаждением ни было для нее смотреть на него, она тревожилась, ибо приближалась ночь. «Что может случиться, — размышляла она, — если он вдруг увидит мое внезапное превращение: он ужаснется и убежит, а если и не убежит — чего мне ждать от него, совсем одной, в глухом лесу?» Она думала только о том, как бы улизнуть, и тут принц сам подсказал ей средство: беспокоясь, что ее мучит жажда, он пошел поискать вблизи какой-нибудь ручеек, чтобы отвести ее туда, и за это время она потихоньку убежала и пришла в хижину, где ее ждала Желтофиоль. Там она снова бросилась на кровать; наступила ночь, превращение свершилось, и она рассказала о своем приключении.

— Поверишь ли, милая? — говорила она. — Мой Ратоборец живет в здешнем лесу, и это он охотился за мною два дня подряд, и поймал меня, и был со мною так нежен. О! Как же мало похож на него присланный мне портрет! Сам он во сто крат лучше, и даже растрепанное охотничье платье ничуть его не портит и придает такого очарования, что я тебе описать не могу; ну не несчастное ли я существо, что должна избегать того принца, что предназначен мне моей же роднею, кто любит меня и кого я люблю? И надо же было случиться, чтобы злонравная фея почувствовала такое отвращение ко мне в самый первый день моей жизни, что испортила мне ее всю до последнего.

Тут она заплакала, Желтофиоль же принялась утешать ее, убеждая надеяться на лучшее, — ведь может статься, в скором времени ее горести превратятся в радости.

Принц же, найдя источник, вернулся к милой своей лани; но ее больше не было там, где он ее оставил. Тщетно он повсюду искал ее и почувствовал тут такую горечь-досаду, точно и вправду имел на то причину.

— Что же это! — восклицал он. — Неужто всю жизнь придется мне сетовать на женский пол, лживый и коварный?

Печальный вернулся он к доброй старушке и рассказал своему наперснику о приключении с маленькой ланью, кляня ее за неблагодарность. Пересмешник же, увидев, в каком принц негодовании, не смог сдержать улыбки и посоветовал ему при встрече наказать лань.

— Я только затем здесь и останусь, — ответствовал принц, — потом же пойдем с тобою еще дальше.

И вот наступил завтрашний день, а принцесса снова превратилась в белую лань. Она не знала, на что решиться, — снова ли пойти в те места, где обычно гулял принц, или избегать встречи, выбрав противоположную тропу. Наконец предпочла последнее и ушла далеко; но юный принц, столь же хитроумный, как и она сама, на сей раз пошел тем же путем, верно рассудив, что она прибегнет к этой маленькой уловке, — так он и настиг ее в самой густой чаще. Она полагала себя вне опасности, как вдруг заметила его; тотчас же она вскочила, перепрыгнула через кусты и, как будто еще больше испугавшись из-за своего вечернего побега, умчалась быстрее ветерка; однако, когда она перебегала тропинку, он настиг ее стрелой. Ей стало невыносимо больно, и, чувствуя, что силы покидают ее, она упала.

О Амур, о жестокий варвар, как допустил ты, что несравненную красавицу ранил нежнейший друг ее?[268] Однако сие прискорбное событие было неизбежным, ибо им фея Источника венчала все злоключения. Подойдя, принц с большой жалостью увидел, что у лани течет кровь; он нарвал травы и перевязал ей копытце. Потом снова сделал ложе из хвороста, положив голову лани себе на колени.

— Не твое ли непостоянство всему виною? — укорял он ее. — Что дурного я вчера сделал, почему ты меня оставила? Ну, уж сегодня такого не будет — я унесу тебя.

Лань молчала — да и что тут скажешь? Она была неправа, да не могла признаться; ибо не всегда молчат оттого лишь, что не хотят говорить. Принц ласкал и нежил ее.

— Как же горько мне, что я тебя ранил! — вздохнул он. — Ты возненавидишь меня, а ведь я хочу твоей любви.

Казалось, все, что он говорил маленькой лани, ему нашептывал некий тайный дух; наконец пришел час возвращаться к старой хозяйке. Тут принц взвалил свою добычу на плечи, но нелегко ему было нести, вести, а иной раз и тащить ее за собою. Она же совсем не хотела идти с ним.

«Что со мной станется? — думала она. — Как! Я останусь наедине с принцем! Ну нет! Лучше умереть».

Тогда, нарочно упираясь, она утомила его так, что он весь взмок и едва не падал от усталости; и хотя до хижины оставалось совсем недалеко, он понял, что без помощи туда не дойдет. Он пошел искать верного Пересмешника, однако прежде привязал добычу к подножию дерева, боясь, что она снова уйдет.

Увы! Кто мог бы предположить, что настанет день, когда с самой красивой из всех принцесс на свете так поступит обожающий ее принц? Тщетно старалась она развязать путы[269] — от ее усилий веревки лишь стягивались в крепкие скользящие петли и едва совсем ее не удушили, когда Желтофиоль, устав сидеть одна в спальне, вышла подышать воздухом и подоспела как раз туда, где выбивалась из сил белая лань. Что с ней сделалось, едва увидела она дорогую свою повелительницу? Даже и освободить ее получилось не сразу — столько навязалось в разных местах узлов, но, когда она уже наконец уводила лань с собою, явились и Пересмешник с принцем.

— При всем моем уважении к вам, сударыня, — сказал ей принц, — позвольте мне помешать той маленькой краже, какую вы хотите совершить: я ранил эту лань, она моя, я ее люблю и очень прошу вас признать во мне ее хозяина.

— Господин мой, — вежливо отвечала Желтофиоль (ибо она была не только красивой, но и весьма воспитанной девушкой), — эта лань была моей, прежде чем стала вашей, и я скорее пожертвую своей жизнью, нежели дам ее в обиду; если же вы хотите убедиться, что она меня знает, вам стоит дать ей лишь немножко свободы: а ну-ка, милая моя лань, обнимите меня! — И тут лань бросилась ей на шею. — Теперь поцелуйте в правую щеку. — И она послушалась. — Дотроньтесь же до моего сердца. — Она дотронулась до него копытцем. — Вздохните! — И лань вздохнула. Принц уж больше не мог сомневаться в сказанном Желтофиолью.

— Возвращаю ее вам, — чистосердечно признал он, — но не без печали в душе.

Тотчас же она ушла и лань увела с собою. Они и не знали, что принц живет в той же хижине; он же последовал за ними на почтительном расстоянии и немало удивился, увидев их входящими к той же доброй старушке. Он вошел почти сразу вслед за ними и, все в том же изумлении, причиной коему была белая лань, спросил у хозяйки, кто эта молодая особа. Та ответила, что с нею незнакома, но пустила к себе вместе с ее ланью, поскольку она хорошо заплатила и теперь живет в полном уединении; Пересмешник же спросил, где ее спальня, и услышал в ответ, что совсем рядом от их комнаты — разделяет две спальни лишь тонкая перегородка.

Когда же принц вошел к себе, то услышал от верного своего друга, что либо тот жестоко ошибается, либо девушка эта из свиты принцессы Желанной, и ему, Пересмешнику, уже случалось встречать ее в том дворце, куда ездил он послом.

— Какое неприятное воспоминание вы во мне воскресили! — промолвил принц. — И с какой же стати ей быть здесь?

— Этого я сам не пойму, — признал Пересмешник, — однако хочу еще разок на нее поглядеть, а раз нас разделяет всего лишь деревянная створка, так я проткну в ней дыру.

— Вот уж ненужное любопытство, — печально произнес принц, в котором слова Пересмешника разом возродили все его скорби. Сам он открыл окно и предался мечтам, любуясь лесом.

Пересмешник же тем временем трудился и вот уже проделал дыру, вполне достаточную, чтобы увидеть очаровательную принцессу, одетую в платье из серебряной парчи, расшитое алыми цветами и украшенное золотом и изумрудами; густые локоны падали ей на прелестнейшие в мире плечи; на лице играл живой румянец, глаза сияли. Коленопреклоненная Желтофиоль перевязывала ей руку, из которой изобильно сочилась кровь; обе, казалось, очень удручены этой раной.

— Дайте мне умереть, — говорила принцесса, — смерть кажется мне слаще моей теперешней жизни. Как! Весь день быть ланью, смотреть на того, кто предназначен мне судьбою, и не мочь ни сказать ему хоть слово, ни объяснить свое роковое злоключение. Увы! Если б ты услышала, какой проникновенный у него голос, сколько всего трогательного наговорил он мне, пока я была ланью, как чарующи и изящны его манеры, ты бы жалела меня еще сильнее, чем теперь, — ведь я даже не могу объяснить ему, какая горькая доля мне выпала!

Нетрудно вообразить, как удивился Пересмешник всему, что увидел и услышал. Побежал он сразу к принцу, да и оттащил того от окна, крича с неизъяснимым восторгом.

— Ха-ха! Господин мой, — восклицал он, — не медля прильните к этой перегородке и взгляните на оригинал того портрета, который столь очаровал вас.

Принц, посмотрев, тотчас узнал свою принцессу; он умер бы от удовольствия, когда б не боялся еще одного разочарования: ибо что же тогда, в самом деле, значила его удивительная встреча с Терновой Колючкой и ее матерью, заключенными в Башню о Трех Шпилях и выдававшими себя за принцессу Желанную и ее ближайшую фрейлину?

Однако страсть, поневоле склоняющая нас поверить в желаемое, вдохнула в него добрую надежду, а уж тут от нетерпения впору свершить что угодно, лишь бы все наконец прояснить. Он без проволочек тихонько постучал в дверь спальни принцессы; Желтофиоль, не сомневавшаяся, что это старушка, и обрадовавшись, что та сейчас поможет ей перевязать руку ее повелительницы, поспешно отворила и ошеломленно застыла на пороге, увидев принца, который вошел и бросился к ногам своей Желанной. От восторга он почти онемел, так что, как я ни старалась вызнать, что же такое он пролепетал ей в первые минуты встречи, никто мне про это так и не рассказал; не меньше него смущена была и принцесса, но Амур, часто служащий переводчиком в трепетных немых сценах, пришел им на помощь и горячо убедил, что никогда еще не внушал никому чувств более возвышенных, трогательных и нежных. Слезы, вздохи, мольбы, даже несколько изящных улыбок, — словом, все знаемые нежности. Так прошла ночь, а на следующий день Желанной уже не о чем было тревожиться — она больше не превратилась в лань. Радость ее от того охватила неизъяснимая, и слишком дорог был ей принц, чтобы ею с ним не поделиться; тотчас же она принялась рассказывать свою историю, да с таким естественным изяществом и столь красноречиво, что превзошла лучших ораторов.

— Как, — воскликнул он тогда, — так это вас, милая принцесса, ранил я под видом белой лани! Как искупить мне столь великое прегрешение, и достаточно ли будет умереть от скорби на глазах ваших?

Он был так удручен, что лицом стал грустный-прегрустный. Желанной же видеть это было горше боли от раны, и убеждала она его всячески, что ничего страшного не случилось, ибо не вправе она осуждать горесть, принесшую ей столько добра.

Так ласково она говорила, что перестал он сомневаться в ее добрых чувствах. А чтобы и ей все прояснить, рассказал о подлоге, учиненном Терновой Колючкой и ее матерью, добавив, что нужно поскорее послать отцу-королю письмо об обретенном им счастье, ибо тот вот-вот затеет ужасную войну, дабы доискаться до причины бесчестья, как он полагал, ему нанесенного. Желанная же попросила Пересмешника написать это письмо; тот уж совсем было сел за стол, как вдруг весь лес огласили пронзительные звуки труб, горнов, литавр и барабанов; в тот же миг почудился им вокруг хижины топот множества сапог; принц выглянул в окно и увидел немалое число офицеров, знамена и кавалерийские стяги: тут он приказал им остановиться и подождать его.

Армия же была столь приятно удивлена, что словами и не выразишь, будучи уверена, что сейчас принц сам поведет их отомстить отцу Желанной. Предводительствовал войском, несмотря на почтенный возраст, его отец. Он ехал в бархатном, расшитом золотом паланкине, за которым следовала открытая повозка, а в ней — Терновая Колючка с матерью. Увидев паланкин, принц Ратоборец подбежал к нему, и отец протянул ему руку и обнял с поистине отцовской любовью.

— Откуда путь держите, дорогой сын мой, — вскричал он, — и зачем исчезли, повергнув меня в такую скорбь?

— Господин мой, — отвечал принц, — благоволите выслушать меня.

Тотчас король вышел из паланкина, и уединились они с сыном в дальнем шатре; тогда и рассказал ему принц о счастливой встрече с возлюбленной и о проделках Терновой Колючки.

Возрадовавшись, отец воздел очи горе и руки — к небесам, воздавая им хвалу; тут и увидел он принцессу Желанную, сиявшую ярче всех звезд небесных. Она оседлала великолепного коня, так и гарцевавшего под ней, прическу ее украшала сотня разноцветных перьев, одежды были расшиты самыми крупными бриллиантами на свете, одета она была охотницей, а следовавшая за нею верная Желтофиоль немногим уступала ей в блеске красоты и украшений. Содеяла это все фея Тюльпанов, хранившая их исправно и заботливо: ведь это она ради принцессы построила чудесную деревянную хижину и все эти дни кормила их в облике доброй бабушки.

Когда принц, узнав свои войска, отправился навстречу отцу-королю, она вошла в комнату к Желанной, подышала ей на руки, дабы залечить рану, а потом дала ей богатые одежды, в которых та и явилась пред королевские очи; король же, очарованный до глубины души, сперва отказывался верить, что видит существо смертное. Все, что только можно высказать самого восторженного, слетело с уст его, и заклинал он немедля даровать всем счастье увидеть ее королевою.

— Ибо я решил, — сказал он, — уступить мой трон принцу Ратоборцу; так станет он еще достойнее вас.

Желанная поклонилась и отвечала королю с такой учтивостью, которой только и можно было ожидать от столь благовоспитанной особы; потом, взглянув на двух несчастных узниц, сидевших в повозке и закрывавших лица руками, великодушно попросила простить их и отпустить в той же повозке, куда им заблагорассудится. Король согласился на просьбу принцессы и не преминул восхититься ее добротой и восславить ее.

Армии приказали возвращаться домой, принц же вскочил в седло, дабы сопровождать свою прекрасную избранницу, и в столице встретили их тысячекратными «ура»; все приготовили для свадьбы, особую торжественность которой придал приезд шести добрых фей, покровительниц принцессы. Они преподнесли ей самые дорогие подарки на свете, но прекраснейшим из всех был тот великолепный дворец, в котором когда-то увидела их королева, — он вдруг слетел прямо с неба, и пятьдесят тысяч амуров мягко опустили его на мураву у речного бережка; роскошней дара и придумать невозможно.

Верный Пересмешник попросил своего господина поговорить с Желтофиолью и соединить их судьбы в тот же день, когда сам принц женится на принцессе; загорелось в нем желанье, да ведь и прелестная девица была весьма довольна, что ей так повезло в чужеземном королевстве. Фея же Тюльпанов оказалась щедрее сестер и подарила ей четыре золотых прииска в Индиях[270], дабы муж не попрекал ее, что она его беднее. Свадебные торжества продолжались много-много дней — и в каждый из них придумывались новые забавы, а все вокруг воспевали приключения маленькой Белой Лани.

* * *

И доброй феи дар порой жесток.

Принцесса милая, вы ждать не пожелали

И свет дневной до срока увидали —

И вот вам послушания урок:

Пришлось в лесах побегать ланью белой!

Не ясен ли сокрытый тут намек:

Хоть люб нам свет, когда приходит срок,

Он все ж опасен для красы незрелой,

Для вас же, баловней беспечных, здесь

Не меньшей важности наука есть:

Неуязвимы ль вы для стрел Амура?

Нет! Роковая у любви натура,

И вам, кому внушать любовь достался дар,

Изведать суждено сладчайшей страсти жар.

Пер. Д. Л. Савосина

ТОМ ВТОРОЙ