Кабинет фей — страница 8 из 26

Новый дворянин от мещанства

Продолжение

казка о принцессе Ясной Звездочке привела Дандинардьера в такой восторг, что он охотно расхваливал бы ее весь вечер напролет. В порыве воодушевления он притянул к себе Виржинию, страстно схватив ее за руку, и та, еще не успев ничего понять, упала на виконта де Бержанвиля, повалив его на землю. Коротыш Дандинардьер очень удивился произведенной им сумятице и в высокопарных выражениях посетовал на жестокую свою судьбу, виновницу того, что простая его любезность столь плачевно окончилась.

— Вот уж странность, — сказала ему прекрасная амазонка, — хватать за руки со всей силы и называть это любезностью, — да вы меня сделали калекой на несколько дней.

— Да и со мной вы обошлись не лучшим образом, господин Дандинардьер, — раздраженно подхватил виконт. — Пока я падал, мой парик слетел с головы, и так как на людях мне приходится молодиться, то я оказался в крайне затруднительном положении, обнаружив седину перед прекрасными дамами.

— Смотрю я на господина Дандинардьера, и сдается мне, что ваши речи усугубляют его страдания, — сказал приор. — Надобно уважительно относиться к раненому рыцарю. Клянусь вам, сверни он мне даже шею, я бы и слова не сказал.

— Позвольте выразить вам свою признательность, — ответил Дандинардьер, — но — увы! — дамы пользуются иными привилегиями, им простительна и жестокость, и прелестная Виржиния умеет постоять за себя.

— Не упрекайте меня за жалобы, — поспешила она возразить, — другая на моем месте возмущалась бы куда сильнее. Но, признаюсь вам, мне свойственно благородство Александра.

— И жестокосердие Александретты, — радостно парировал Дандинардьер, уверенный, что изреченная им реплика неподражаема по своему остроумию. К его удивлению, никто и не думал аплодировать. Он обвел всю компанию взглядом, выражавшим утонченность мысли, но та едва сдерживала смех. И вот Мартонида, самая щедрая на похвалы, решила не томить его и громко выразила свое восхищение изысканностью выражения насчет Александретты, и теми тайными красотами, кои запрятаны в нем столь глубоко, что не видны простолюдину. Виржиния подхватила слова Мартониды, утверждая, что их гость обладает тонким умом, способным облагородить нравы целого королевства, искоренить непристойности и пошлости и довести язык до высшей степени совершенства; далее последовали сотни других восторженных речей, достоинством не лучше прежних, ибо обе провинциальные прелестницы были на них неистощимы.

Дандинардьер, плененный вниманием дам, смущался и умоляюще складывал руки в железных рыцарских рукавицах. Он все время пытался как-то оправдаться, но запинался и от волнения бормотал словно ребенок или пьяный, иногда лишь восклицая:

— Ваш покорный слуга, вы слишком добры ко мне, ваш покорный слуга.

Было уже поздно, и госпожа де Сен-Тома решила, что больному нужен отдых; она пожелала ему спокойной ночи, и всё общество откланялось. С Дандинардьером остался только верный Ален, который выглядел очень расстроенным и глубоко сожалел о том, что стал причиной его падения. Он стоял в углу комнаты на почтительном расстоянии, не смея даже приблизиться к своему господину и хозяину. Но тот пребывал в благодушном настроении.

— Подай-ка мне ночной колпак, — обратился он к нему, — я хочу надеть его вместо тюрбана. Тот, конечно, мне к лицу, но уж очень неудобен; даже не представляю, как их носят турки — мой то и дело спадает с головы.

— Ой, сударь, — ответил Ален со своей обычной простотой, — удивляться не приходится. Если уж сами черти у них в друзьях, то с их помощью на голове не только чурбан удержится. Да и вы-то разве не видите, что дамы, которым еще далеко до великого Султана, носят на своих головах несчетное количество чурбанов?

— Тюрбан, а не чурбан, дурачина, — воскликнул Дандинардьер, — невыносимо слышать, как неподобающе ты выражаешься.

— Ах! Если я и неподобающий, — сказал Ален, плохо понимая, о чем речь, — то вы же сами знаете, что в этом нет моей вины. На улице шел дождь, когда я устроил потасовку во дворе, а потом и вы мне дома надавали тумаков, хотя вам должно быть известно, что гипс не делает платье опрятнее. Уверяю вас, сударь, что у меня сердце кровью обливается при виде того, как вы выходите из себя, да еще в какой-то там дыре, вот откуда пятна на моем кафтане, а ведь их нельзя взять и просто сдуть.

— Я признателен тебе за внимание к моим обноскам, — ответил Дандинардьер, — и обещаю, Ален, впредь проявлять особую заботу и о твоем тряпье и буду просить тебя заблаговременно снять кафтан всякий раз, когда мне захочется тебе всыпать.

— Скверное обещание, сударь, — проворчал слуга. — Скажу вам как есть: пожив здесь, вы стали грубее наших одежных щеток. А я еще не забыл те времена, когда меня считали верным слугой и обращались как с любимчиком. Но, увы, как говорила когда-то моя славная бабушка, положить в один горшок и вершок и корешок…

— Что еще за горшок, негодяй? Разве что с капустой — другого мы не признаем! — ответил его хозяин.

— Я только хотел сказать, что горшок — это вы, а капуста — я, вы меня и растите и поливаете, чтобы потом скушать, то есть использовать меня и колотить почем зря, одним словом, совсем меня разлюбили. О-хо-хо! Ну да ладно… Как же глупо, что я… Молчу, больше ни слова.

И он действительно умолк, ибо, случись ему выдать более пространное рассуждение, тут же почувствовал бы на себе кулаки разгневанного хозяина.

Подали ужин; Дандинардьер, который днем так намучился и проголодался, поел за троих, а потом сразу же заснул. Но его глубокий утренний сон был прерван неожиданным визитом деревенского хирурга мэтра Робера — тот явился спозаранку и принялся колотить в дверь ногами и руками.

— Эй, господин Дандинардьер, откройте, — кричал он что есть мочи, — не иначе, как вы хотите скрыться! Ходят слухи, будто вы вознамерились уехать к себе, не заплатив мне за услуги. Разве я плохо вылечил вашу голову? Да если бы меня к ней подпустили, еще когда она треснула, уж я бы вложил в нее все, чего там не хватает. Да я вот сейчас встану на караул у ваших дверей, так вы не улизнете незамеченным, как будто покутил, и был таков. Обещать и не держать слова, известное дело, хороший способ обогатиться. Добро бы еще заморскому гостю эдак хвастать. А мне плевать, я еще не такое видел, я стреляный воробей, так что раскошеливайтесь, иначе я не знаю, что и думать.

Коротыш Дандинардьер был неприятно удивлен и возмущен дерзостью мэтра Робера; он еще посидел и послушал, как тот сыплет пословицами наподобие Санчо Пансы[357], затем разбудил слугу, спавшего сладким сном, и тихонько подозвал его.

— Ты слышишь, — прошептал он, — какие дерзости говорит этот плутоватый лекарь? Он чуть не убил меня, да еще хочет получить вознаграждение за это. Послушать его, так я ему прилично задолжал, и вдобавок поступаюсь честью и нарушаю законы, раз не могу уплатить долг! Да его следует выпороть! Впрочем, я сейчас не расположен иметь дело с таким негодяем, я доверяю это тебе, открой дверь настежь, быстро и внезапно, повали его наземь и всыпь ему хорошенько. Вот так мы вместе и отплатим ему за услуги.

— Значит, вместе, ага, — смекнул Ален, — а что ж, позвольте узнать, станете делать вы?

— Я же тихонько подкрадусь к двери следом за тобою и закрою ее на задвижку, ведь, посуди сам, если ты, не дай бог, окажешься слабее, то он ворвется ко мне, а я, как ты помнишь, слишком презираю его, чтобы ввязываться в драку.

— Вот так-так, сударь! — возмутился Ален. — Да ведь и я его презираю не меньше вашего, и уж позвольте мне тоже уклониться от драки с таким недостойным человеком.

— С каких это пор ты возомнил себя важным человеком, фанфарон? — спросил наш мещанин.

— Называйте как вам угодно, — сказал слуга, — а только признаюсь вам, что у меня еще ноют бока после вчерашней потасовки. Смилуйтесь да посудите сами: разве мне сподручно полезть с кулаками на такого-то битюга, да которого я еще и презираю? Поверьте, сударь, будет лучше, если вы сами постараетесь проучить его, — вам-то все сойдет с рук, хоть хорошее, хоть дурное.

— Сдается мне, — сказал Дандинардьер, — я ему уже объяснил, что случается с тем, кто громко требует деньги у господина, чье положение в обществе не ниже моего.

— Эх, сударь! — ответил Ален. — Да вы и меня-то каждый день бьете, а ведь и он, уверяю вас, тоже из хорошей семьи: мой отец был заводилой во всей местной коннице, коней он, знаете ли, подковывал, а этот — хирург. Людей перевязывать куда почетнее, чем лошадей, а значит, он достойнее ваших кулаков.

— Ты, видно, вознамерился расписывать мне всех своих предков до седьмого колена, — нервно прошептал Дандинардьер, — чтобы я немного остыл. Но меня не обманешь, я-то вижу, что ты просто трус и дрожишь за свою шкуру.

Пока он, понизив голос, бранил осмотрительного Алена, мэтр Робер продолжал громко бесчинствовать за дверью. В конце концов Дандинардьеру надоело терпеть этот шум, и он придумал, каким образом отомстить за себя, избежав неприятных последствий.

Между полом и дверью зияло довольно большое отверстие, через которое обычно пробирался в дом бдительный кот, неустанно воевавший с мышиным племенем. Бедняга Дандинардьер тихонько встал с постели и, не имея тут ни башмаков, ни домашних туфель, надел сапоги, чтобы не простудиться. Затем он вооружился железными клещами, аккуратно просунул их в отверстие для кота и больно стиснул ногу мэтра Робера. Тот взвыл от неожиданности, подумав, что это змея. Он испугался так, что боялся даже взглянуть на укушенную ногу, а только слегка косился, опасаясь, как бы огромная змея не бросилась ему в лицо. Дандинардьер в это время постарался изо всех сил сжать клещи, и это удалось на славу: чем сильнее стонал мэтр Робер, тем громче гоготал наш мещанин.

Комнаты виконта и приора находились совсем неподалеку. Услышав шум за стенкой, они почти сразу догадались, что происходит, так как сами велели хирургу явиться к мещанину; и теперь эти благообразные господа поднялись с кроватей и пришли улаживать неприятную ссору, грозившую перерасти в скандал, доселе не виданный в столь миролюбивом городке.

Мэтр Робер был нормандцем и судебные процессы любил не меньше, чем разбитые головы и выкрученные руки[358].

— Господа! — воскликнул он. — Призываю вас в свидетели и прошу подтвердить в суде, что меня искалечили и я уже никогда не оправлюсь.

Едва он произнес эти слова, как Дандинардьер снова со всей силы сжал клещи, отчего мэтр Робер побледнел и лишился дара речи. Виконт с приором только посмеялись над таким необычным способом отстаивать свою правоту. Однако надо было успокоить враждующие стороны, поэтому они попросили Дандинардьера заключить перемирие, разжать клещи и наконец открыть дверь. Мэтр Робер, едва освободившись, тут же поковылял прочь, угрожая закидать суды кляузами и доносами на такого злостного должника.

Наш мещанин с удовлетворением отметил, что впервые в жизни ему удалось прогнать врага с поля битвы, и так возгордился, что, забыв о своем домашнем облачении, предстал перед почтенной публикой в сорочке и сапогах, с клещами на плече, словно Геркулес с палицей[359].

— Вы так разгневаны, — сказал приор, — не боитесь, что вам станет плохо?

— Я ничего не боюсь, — гордо парировал тот, — даже смерти, будь она хоть до зубов вооружена смертоносными стрелами.

— То, что сейчас произошло, — серьезно заметил виконт, — свидетельствует о вашей отваге. Однако мне кажется, что вам следует заплатить бедняге, — ведь он не так-то богат.

— Да он плут, и сам должен заплатить мне за все доставленные неприятности! — воскликнул Дандинардьер. — Я и без него вылечусь, а этот негодяй хотел ободрать меня как липку.

— Проявите великодушие, будьте немного щедрее, и все образуется, — сказал приор, — это не его вина, ведь он невежда, как и многие. Даю вам дружеский совет: не упрямьтесь же и соблаговолите дать ему несколько пистолей.

— Смеяться изволите, господин приор, — ответил Дандинардьер, — не для того я приехал из Парижа, чтобы меня водили за нос какие-то провинциалы, ведь я за свою жизнь не раз участвовал в судебных тяжбах и всегда выходил победителем под бой барабанов и со знаменами.

— Да-да, именно так, — подхватил Ален, тоже прикидываясь храбрецом, — нам еще не такие рыбы попадались на крючок: хозяину — покрупнее, мне — помельче.

— Братец Ален, — промолвил виконт, — уж если окажешься под судом, так нечего изворачиваться, а не то последствия будут плачевными.

— Да в чем дело-то? — удивился слуга. — Я ничего не видел, все происходило через кошачью лазейку, а я совсем и не хотел подавать хозяину клещи, от которых пострадала нога мэтра Робера. Ха! Пусть только попробует заявить на меня в суд, я ему покажу, как надо защищаться. У меня дядя был прокурором в одной богатой сеньории, уж я настрочу куда надо.

— Держитесь, дети мои, — весело сказал виконт, — перед вами современные Александр и Бартоло[360], нападающие вдвоем на мэтра Робера. А я, сторонник мирного разрешения споров, пожалуй, схожу за оливковой ветвью и заодно переоденусь.

— Я же прилягу, — заявил наш коротыш-мещанин, — а то этому негодяю удалось привести меня в ярость спозаранку.

На этом и разошлись.

Никогда еще наш Дандинардьер не испытывал такой огромной радости при мысли о совершенных подвигах. И долго еще он морочил голову своему слуге.

— Учись, — вещал он, — как надо поступать, чтобы ставить на место дерзкого выскочку. Горе, горе тому, кто меня разозлит!

И слуга несколько раз повторил за ним, словно эхо:

— Горе, ох, горе тому, кто встанет у нас на пути.

Хотя Ален и не заметил ничего нового в поведении хозяина, теперь он смотрел на него с куда большим уважением.

— Признаться, сударь, — заговорил он осторожно, — не ожидал, что вы так легко преодолеете страх перед господином Вильвилем и, без сомнения, теперь сочтете благоразумным не ввязываться с ним в драку.

— Какая давняя ссора, — ответил наш герой, — мог бы и не напоминать мне о ней, я уверен, что этот разорившийся дворянчик поразмыслил и решил не подставлять мне под нос свою шпагу.

— А не желаете ли вы, сударь, помериться с ним своей?

— Не знаю, не знаю, — покачал головой Дандинардьер, — мужества у меня хоть отбавляй, я уж устал повторять. Но как вспомню о том приключении, случившемся со мной на берегу моря, о том дьяволе, который как две капли воды походил на человека и бросил мне этот треклятый вызов, так меня в дрожь и бросает. Словом, Ален, лучше уж ты иди на бой, а мне несподручно как-то.

— Увольте, сударь, — запротестовал Ален, — не такой уж я простак! Вы хотите меня отправить прямо в пасть волку, а потом эта бестия, если она и впрямь бестия, унесет меня вместе со всеми потрохами, башмаками и платьем за тридевять земель. Вы полагаете, сударь, что, если у бедного Алена нет столько пистолей, сколько у вас, он их меньше уважает? Хотя, по правде, одно золотишко не приносит счастья, надо еще иметь здоровье, иначе придется отдать богу душу. Вот пойду я сражаться с этим волшебником, а он возьми и начни меня колоть своей шпагой: укол раз — долой глаз, два укол — в горле ком, а на третий раз и прямо в самое сердце, и вы вправду думаете, что после этого мне будет хорошо?

— С чего ты взял, пройдоха, что Вильвиль с тобой так обойдется? — вспылил Дандинардьер.

— Да кто же поверит, что нет? — возразил Ален. — Разве демоны не превосходят добрых фей по силе колдовства? Вы, верно, забыли прекрасную сказку, которую нам читали вчера, где яблоки пели будто соловьи, птицы разговаривали словно ученые, и вода танцевала как наши пастухи? И после этого я не вправе опасаться за свою голову?

— Странный ты все-таки малый, — ответил Дандинардьер, — изводишь и себя и меня, и все понапрасну. Тут и Вильвиль-то ни при чем вовсе. Ступай-ка ты спать, возмутитель спокойствия, а мне дай насладиться моей победой.

— Спите сами, сударь, — сказал Ален и, отдернув шторы, сел к окну, выходившему на большую дорогу.

Целый час слуга сидел и ловил мух — своих заклятых врагов, как вдруг заметил, что мимо на коне проезжает Вильвиль. Тот случайно поднял голову и заметил его в окне. От своего друга, барона де Сен-Тома, он знал, что одно его имя приводило мещанина и слугу в неописуемый ужас. Сие приключение сулило ему прекрасную забаву, и, дабы подтвердить свою репутацию заносчивого вояки, он выхватил пистолет, сделав вид, что хочет пристрелить Алена.

— Эй, сударь, — крикнул ему слуга, умоляюще сложив руки, — прошу вас, одумайтесь, вы совершаете ошибку, я не держу на вас зла за те тумаки, что вы мне недавно надавали.

Вильвиль мрачно помалкивал, продолжая держать слугу на мушке, и тот занервничал еще больше.

— Сдается мне, что вам так и хочется кого-нибудь пристрелить, — решился он наконец сказать, — подождите-ка здесь, я сейчас разбужу своего хозяина, пусть лучше это будет он, а не я. Ему, конечно, это не понравится, но тут уж делать нечего.

С этими словами он принялся тянуть спящего Дандинардьера за руку.

— Сударь, — звал он его, — потрудитесь встать, под окнами вас ждет человек, который хочет непременно вас видеть.

Тот вскочил и, спросонья кое-как набросив на плечи домашнее платье и поспешно засунув ноги в сапоги, подбежал к окну. Боже милостивый, что за картина предстала его глазам! Направленное прямо на него дуло пистолета в руках грозного Вильвиля! Не последовав примеру слуги и не тратя времени на то, чтоб расточать врагу пустые любезности, он, не долго думая, опрометью бросился под кровать. Его охватил такой страх, что он, сам не зная как, сжался между полом и днищем своего ложа, хотя ему вряд ли удалось бы туда протиснуться в иных обстоятельствах, не угрожай ему дуло пистолета…

Под кроватью рассудок постепенно вернулся к нему, и он почувствовал, что не может пошевелиться, — такой тяжелый вес давил на него сверху. Осознав всю опасность положения, коротыш Дандинардьер попробовал выбраться.

Предприняв несколько безуспешных попыток, он прекратил возиться: низкая и слишком тяжелая кровать никак не поддавалась.

— Ален, — закричал он, — умираю, помоги!

Но верный слуга не слышал хозяина: он уже успел поднять шкаф, который по ночам опускал на пол, чтобы на нем спать, спрятался внутрь и теперь изо всех сил держал дверцы изнутри обеими руками, как будто это временное убежище могло спасти его от всех напастей; притом был так поглощен этим занятием, что не замечал содранных ногтей и не чувствовал боли.

Тем временем Вильвиль, потеряв надежду увидеть в окне мещанина со слугой, выстрелил пару раз для острастки. Дандинардьер и Ален так сильно испугались, что первый на время потерял дар речи, а второй от ужаса выпустил дверцы шкафа, которые тут же раскрылись, так что он вылетел вперед головой и прокатился кубарем в другой конец спальни.

Естественно, вся эта возня сопровождалась довольно сильным грохотом, привлекавшим к себе внимание. Господа де Сен-Тома, де Бержанвиль и приор как раз находились в комнате этажом ниже и обсуждали последние события, в которых Дандинардьер играл немаловажную роль. Услышав странный шум наверху, они рассудили, что или сам разгневанный Зевс[361] метнул туда свои молнии, или же мэтр Робер вернулся и жестоко отомстил за свою искалеченную клещами ногу, дабы его запомнили на всю оставшуюся жизнь. Они поспешили подняться, желая убедиться во всем собственными глазами. Ален еще лежал на полу, а где-то около кровати его хозяина слышались едва различимые крики, доносившиеся непонятно откуда и сопровождавшиеся жалобными призывами. Они стали спрашивать Алена, где его господин; но тот в ответ лишь приложил палец к губам и молча кивнул на окно. Гости выглянули в него, подумав, что только глупец мог совершить такой безумный прыжок из комнаты на улицу. Вильвиля там уже не было, поэтому они не понимали, что, собственно, хотел сказать Ален своими загадочными жестами. Меж тем жалобные стоны все продолжались: наш бедняга мещанин жестоко страдал. Наконец барон догадался заглянуть под кровать и, при виде несчастного, страшно удивился, как тот сумел туда забраться.

Расхрабрившись при виде подоспевшей помощи, Ален решил действовать. Он схватил хозяина за сапог и, потянув что есть сил, сорвал его с ноги, которую тот облегал слишком крепко, чтобы его можно было легко снять; однако слуга дернул за него с такой силой, что вместе с хозяйским сапогом отлетел шагов на двадцать, растянувшись на полу.

— Ну что ж, — улыбаясь, пробормотал он, — видать, небесам так угодно, чтобы сегодня я падал и падал без передышки, но у меня имеется против этого средство: я просто больше не встану.

Однако слугу никто не слушал, все спасали дворянина-мещанина. Напрасно его тащили то за одну ногу, то за другую: он так и застрял в ловушке, а поскольку спине и плечам страдальца приходилось нелегко, то было решено сбросить матрасы на пол и наконец высвободить его из плена.

Он вылез из-под кровати весь багровый от натуги, ободранный, с лицом в синяках и разбитым носом; его уложили в постель и приказали слуге принести бокал испанского вина и спирта для растирки.

— Не могли бы вы, сударь, — обратился Ален к виконту, — взять это дело на себя, а то, скажу вам без утайки, ужасный господин Вильвиль бродит вокруг дома, а я трепещу от одного его вида.

— Замолчи, презренный болтун, — прикрикнул на него Дандинардьер. — И откуда только он взял, что Вильвиль пришел ко мне под окно стрелять из пистолета и будто бы я его испугался?

— Я так не говорил, — ответил Ален, — хотя и секрета никакого здесь нет.

— Не верьте ему, — продолжил мещанин, — я не боюсь даже Алкида[362], а уж тем более этого мелкого дворянчика, чье состояние ничтожно в сравнении с моим. К тому же у подлого лакея нередко возникают видения, да такие сильные, что он начинает в них верить и выдавать за правду. Чтобы все вы поняли, что именно меня вынудило так неудачно спрятаться под кроватью, я желаю объясниться. Так вот, мне приснилось, что на меня напали, но я обратил своего врага в бегство. Я спрыгнул с кровати с намерением его преследовать, и тут мне привиделось, будто он шмыгнул под кровать; тогда я, натуральнейшим образом расхрабрившись перед лицом опасности, в пылу битвы, не раздумывая, поспешил за ним. Оказавшись зажатым под кроватью, я, конечно, проснулся и огорчился, хотя для меня в этом нет ничего удивительного, я ведь из лунамбул[363], да-да, и весь двор знает, что уже несколько лет я хожу купаться во сне.

Пока он говорил, Ален за его спиной делал какие-то знаки и шепотом возражал хозяину. Однако господин де Сен-Тома, чтобы поддакнуть Дандинардьеру, ответил слуге, что все сказанное правда, и ему якобы известно, что Вильвиль не вполне в добром здравии, ибо в ином случае не стал бы он губить свою жизнь, бросая вызов тому, кто опаснее, чем Марс и Геракл вместе взятые[364]. Виконт и приор подтвердили его слова. Тут приободрившийся Дандинардьер, полагая, будто те и впрямь ему поверили, приготовился было нагородить еще кучу небылиц, так что гости сочли весьма своевременным позволить ему угоститься испанским вином и натереться спиртом.

Как только они оказались одни, барон де Сен-Тома обратился к виконту:

— Позвольте заявить вам, что хотя вы и не столь малодушны, как наш благородный мещанин, но так же безумны, раз пытаетесь навязать его мне в зятья.

— Вы можете говорить все что угодно, — возразил виконт, — но я продолжаю утверждать, что мой план не так уж и смешон. Меня больше смущают не столько правила приличия, — а мы все знаем, что в этом деле их предостаточно, — сколько те средства, с помощью которых можно склонить этого скрягу к женитьбе на девушке знатного происхождения только из-за ее прекрасных глаз.

— А вы заметили вчера, — вмешался приор, — какие он имеет притязания на ее состояние? Повторяю: если нам не удастся изловчиться, то мы получим еще одну несостоявшуюся свадьбу.

— Вот беда-то будет, — насмешливо улыбнулся барон, — а мне так и вовсе великое расстройство.

— Уверяю вас, — продолжал виконт, — что он богат и, несмотря на дерзкое бахвальство (которое сразу же заканчивается, как только дело касается его безопасности), достаточно хитер, чтобы соблюдать свои интересы. Кстати, это я придумал напустить на него сумасбродного Робера.

— Я не разделяю ваших взглядов, — ответил господин Сен-Тома, — но готов поручить вам заняться этим делом, которое меня не особо прельщает, а значит, я не готов чрезмерно утруждать им себя.

Тут им пришлось прерваться, ибо пришли какие-то господа. Приор, вспомнив, что Дандинардьер не мог заснуть, направился к нему, дабы составить ему компанию.

Подойдя к двери, он остановился и прислушался. Дандинардьер разговаривал с Аленом.

— Ишь, — говорил тот слуге, — и ты думаешь, я могу простить тебе афронт, которому из-за тебя подвергся?

— Знать не знаю, кто таков этот ваш афронт, — возражал слуга, — я по простоте душевной рассказал, как оно было; любой другой лакей на моем месте сделал бы так же; я видел вас под кроватью и хорошо знал, что вы имели достаточно оснований туда залезть.

— Знал, говоришь! — возмутился мещанин. — И кто же тебе это сказал?

— Мое сердце, — добавил тот, — вот оно, живое, как у всех, и притом едва не разорвавшееся со страху. Не схоронись я в шкафу, уж наверное бы не разговаривал сейчас с вами.

— Какая неслыханная дерзость, — запальчиво воскликнул Дандинардьер, — судить о моих чувствах по своим! Нельзя мерить одним аршином героев и отъявленных плутов вроде тебя. Если я и залез под кровать, то только потому, что не хотел получать пулю от предателя, который угрожает мне на расстоянии, боясь приблизиться.

— А вы, наверно, забыли, сударь, — сказал Ален, — что к тому времени, когда Вильвиль выстрелил, уж не знаю, право, из пистолета или из пушки, уже добрых четверть часа изволили прятаться под кроватью.

— Молчи, изверг, — послышалось в ответ, — а я-то до сего времени рассчитывал на твою храбрость. Теперь мне все ясно; вот погоди — вернемся в замок, я сразу же избавлюсь от тебя, как и полагается.

— Пощадите, сударь, — удрученно сказал тот, — чем я заслужил вашу немилость? Я, как и вы, был напуган. Что в этом преступного? Разве слуга обязан быть храбрее своего господина?

Бедняжка Дандинардьер обрадовался, видя, что его слуга так растроган: он ценил, когда его любили.

— Встань на колени, — повелел он ему, — ты тронул мое сердце.

Ален покорно преклонил колени у кровати.

— Прощаю тебя, — изрек мещанин, — а чтобы ты воодушевился, вот, получи запас храбрости.

С этими словами он сильно дунул тому в оба уха, добавив:

— Отныне будь готов драться с кем угодно.

— Как! — вскричал слуга. — И никто меня не побьет в ответ?

— Никто! Клянусь тебе в этом, — твердо заверил его хозяин.

— Благодарю вас, — ответил Ален, — вот только, сударь, если бы вы еще вдули мне сотню экю ренты, я бы и не так обрадовался. Ведь, ежели поразмыслить, не хочу я ни с кем ссориться, храбрость — это уж дело ваше, а мне бы не помешало чуть-чуть деньжат.

Послушав немного, приор быстро понял, что подобная беседа может длиться еще долго, и, решив, что получил уже достаточное удовольствие от этих препирательств, вошел в комнату.

— Надо же, — удивился он, — а я думал, вы спите; мне показалось, вы легли именно с такими намерениями.

— Да, вы правы, — отозвался Дандинардьер, — я и в самом деле заснул бы, не беспокой меня ежеминутно любовь, что горланит в душе на манер взбесившегося горна. Только хочу сомкнуть веки, как передо мной тут же появляется образ прелестной Виржинии или Мартониды, пред очарованием которых меркнет сама Аврора[365].

— Эге, да вам, оказывается, не чужды и нежные чувства, — заметал приор. — Помнится, совсем недавно вы предпочитали деньги достоинствам и красоте. Но, разумеется, — спохватился он, — это заявление бросало тень на ваше благородное сердце, как будто на солнце нашло затмение.

— Благодарю за такое удачное сравнение, — ответил мещанин. — Однако уж не показалось ли вам, будто я собираюсь разбалтывать всему свету свои амурные секреты? Вы ошибаетесь, сударь, здесь приличествует соблюдать тайну.

— Если вы будете со мной откровенны, — сказал приор, — то я похлопочу, чтобы ваши сокровенные желания воплотились в жизнь, да ведь, между прочим, Виржиния обладает множеством достоинств.

— А скажите-ка, — вставил тут Дандинардьер, — какое за ней полагается приданое?

— Вам ли этого не знать? — удивился приор. — Уж она ли не богата: то, что она имеет, превышает стоимость самой плодородной земли во всей округе.

— Вы имеете в виду особняки в Париже или муниципальную ренту? — поинтересовался Дандинардьер.

— Это все приятные безделушки, — ответил приор, — настоящим приданым ей служит редкий дар сочинять сказки; а уж он-то сулит вам такое, что и представить трудно.

Но нашего мещанина это явно не впечатлило.

— Хе! Хе! — с минуту подумав, произнес он. — В брачный договор это, пожалуй, и можно было бы занести; однако признаюсь вам, что, если за ней причитаются одни только сказки, семейная жизнь может и не заладиться.

— Вы слишком приземленно рассуждаете, — воскликнул приор, — а ведь разум приносит доход!

— Готов признать, что нельзя недооценивать доходность разума, — возразил Дандинардьер, — но и разумного дохода при этом терять мне вовсе не хочется. Позвольте заявить вам, что в ответ на ваши хваленые сказки я тут же насочиняю своих, да еще смогу их употребить с пользой.

— Хотелось бы мне посмотреть на это, — парировал приор, — вы, вероятно, полагаете, что достаточно черкануть на бумаге пару-тройку смелых гипербол, иногда перемежая их словечками наподобие Жила-была добрая фея, и произведение можно считать завершенным. Уверяю вас, что это более тонкое искусство, чем вам может показаться; сколько я ежедневно просматриваю книг, в которых нет ничего занимательного.

— Вы смеете утверждать, что мои сказки будут именно такими? — раздраженно заметил мещанин. — Говоря по правде, сударь, вы не очень-то любезны, но я постараюсь доказать вам обратное: из кожи вон вылезу, но сочиню хотя бы одну. Тогда и посмотрим, как вы запоете.

— В таком случае я не поскуплюсь на похвалы, — сказал приор, приветливо улыбнувшись, дабы смягчить гнев собеседника, — и, коли вам угодно мне в этом поверить, начинайте прямо сейчас.

— С огромным удовольствием, — ответил Дандинардьер, — не зря же я привез с собой библиотеку, затратив на это массу усилий и средств.

— Ну что ж, теперь только от вас зависит, понадобится ли мое вмешательство, как в прошлый раз, — заметил приор.

Это скрытое предложение окончательно успокоило мещанина, и он, притянув собеседника за рукав, прошептал ему на ухо, опасаясь, что их услышит Ален:

— Признаться, меня пугает непосильный труд, к тому же не привык я заниматься пустяками и упражняться в тонких словесных ухищрениях. Посему, не осчастливите ли вы меня еще одной сказкой собственного сочинения, которая сделает мне честь и докажет Виржинии, что не только она обладает сим прекрасным даром?

— То есть, — продолжил приор, — вы намерены уравнять с ней свои шансы и снискать себе столь же завидную репутацию в литературных кругах.

— Да, эта благородная цель мне весьма по душе, — ответил мещанин, — потому я и умоляю вас о дружеской услуге.

Послышался звон колокольчика — пора было идти на ужин. Приор откланялся, предварительно обещав Дандинардьеру сделать все, о чем тот его просил.

Войдя в обеденную залу, он увидел двух дам, с которыми был знаком: те недавно приехали нанести первый визит баронессе де Сен-Тома. Их туалеты и прически были слегка растрепаны — по дороге им пришлось пробираться сквозь лес яблоневых деревьев, которыми славились эти края. Яблони сильно повредили их карету, особенно верхнюю часть, а потому дамы поневоле проделали долгий путь пешком по изнуряющей жаре. Они совсем недавно поселились в этих местах и обращались друг к дружке «кузина», хотя не были родственницами. Одна овдовела и слыла за большую кокетку, а другая недавно вышла замуж за престарелого дворянина, скопившего значительное состояние и нашедшего наконец в лице молодой супруги превосходную возможность очень быстро его спустить, чем, кстати, сам он невероятно гордился.

Та, что постарше, звалась госпожа дю Руэ и была вдовой стража закона, который тот применял к ближним весьма дурно. Она обожала азартные игры, вкусную и обильную еду и тратила большую часть своего дохода на различные притирания. В день визита густые румяна потекли на солнце, и старая кокетка, то и дело поглядывая в зеркальце, безуспешно пыталась снять избыток белил оттуда, где они были наложены особенно толстым слоем, чтобы намазать там, где их теперь недоставало. Такое важное дело требовало повышенного внимания. Тут она заметила вошедшего приора и совсем уж было впала в отчаяние, — ведь супруги де Сен-Тома еще не подошли: муж еще отдавал приказания слугам, а жена переодевалась, не желая появляться в домашнем платье во вкусе королевства Трапезундского[366].

Тогда госпожа де Люр, та самая молодая супруга, ради которой тратилось состояние, заметив, что лицо ее подруги превратилось в шахматную доску, решила помочь ей, дав время привести себя в порядок. Она с загадочной улыбкой увлекла приора в самый дальний угол и начала:

— Моя кузина поправляет прическу, а я хочу рассказать вам сказку, к которой вы не останетесь равнодушным.

— Прекрасно, сударыня, — ответил тот, — но не окажется ли сказка слишком длинной, чтобы нам успеть выслушать ее до ужина.

— Да мне стоит только сказать вам, как она называется, — прошептала она, — и вы тотчас захотите услышать продолжение. Это «Принц Вепрь». Ну, что скажете?

— Я мало что понимаю в подобных сочинениях, поэтому не могу судить по одному названию.

Осыпав его яростными упреками за такое невежество, а затем незаметно взглянув на свою кузину госпожу дю Руэ и отметив, что той наконец удалось заштукатуриться, она отказалась от чтения сказки.

К барону де Сен-Тома отправили слуг, чтобы предупредить его о визите двух дам. Он тотчас подошел вместе с виконтом де Бержанвилем, предварительно зайдя на кухню и распорядившись приготовить побольше еды. Тут дело закипело: принялись вовсю забивать, ощипывать, шпиговать. И, хотя в деревне с этим справляются быстро и притом превосходно, барон все же беспокоился, чем бы занять этих дам до ужина.

После короткого приветствия, выслушав рассказ о приключениях с каретой, он предложил перейти в небольшую рощу с множеством фонтанов, где можно было расположиться прямо на земле, покрытой пушистым мхом, или найти уютные скамеечки для отдыха. Дамы пришли в восторг от возможности провести время на свежем воздухе и посидеть в прохладной тени, дабы ветерок охладил их разгоряченные лица. Как только вся компания нашла приятное местечко, приор, догадываясь о том, что ужин откладывается из-за приезда новых гостей, поспешил обратиться к госпоже де Люр, чтобы та соблаговолила попотчевать их своим Вепрем. Барон подумал было, что дамы привезли с собой молодого кабана.

— Ну, и небесполезную проявили предосторожность, — сказал он немного расстроенно, — что не понадеялись на мою скудную трапезу.

Но это недоразумение только развеселило гостей; все от души посмеялись, чуть было не огорчив барона еще сильнее, но тут приор сообщил ему, что речь идет о сказке. Увидев тетрадь в кармане госпожи де Люр, он попросил ее начать читать.

Пер. Я. А. Ушениной

Принц Вепрь[367]

или-были король с королевой, и в безутешной печали проводили они дни свои, так как не было у них детей. Королева отличалась редкой красотой, но годы шли неумолимо, и надежда таяла с каждым днем. Потеряла она покой: спала мало, а только беспрестанно вздыхала и обращала свои мольбы к богам и феям, дабы они были к ней благосклонны. И вот однажды, прогуливаясь в соседнем лесочке, собирая фиалки и розы, она набрела на землянику и стала рвать ее да кушать. Ягодка за ягодкой, и вот королеву незаметно охватила дрёма; она прилегла под деревом и погрузилась в глубокий сон.

И снится ей, будто мимо пролетают три феи. Вот они парят прямо над ее головой. Первая посмотрела на нее с жалостью и промолвила:

— Посмотрите, вот милейшая королева, которой мы могли бы оказать неоценимую услугу, одарив ее ребенком.

— Хорошо, — ответила вторая, — вы старшая среди нас, вам и исполнять.

— Велю, чтобы королева родила сына, — продолжила старшая фея, — самого красивого и любезного на свете, и притом любимого своими подданными.

— А я велю, — подхватила вторая, — чтобы стал он удачливым в делах, мудрым и справедливым.

Когда же подошла очередь третьей феи, та громко расхохоталась, что-то невнятно пробормотав сквозь зубы, чего королева так и не расслышала.

Таков был сон. Она пробудилась так же внезапно, как и заснула, но в саду никого не оказалось.

— Увы, — печально промолвила она, — судьба моя горька, и призрачна надежда, что сон окажется вещим. Как благодарна была бы я богам и добрым феям, если б они подарили мне сына!

Она сорвала еще несколько цветочков и вернулась во дворец в непривычно веселом расположении духа. Король заметил это и попросил рассказать ему о причине сего удивительного преображения. Она долго отпиралась, но он ее уговорил.

— Ах, право, — начала она, — не стоит вашего внимания, то был всего лишь сон. Минутной слабостью сочли бы вы мою веру в предсказания, услышанные во сне.

И королева ему поведала о том, что ей приснились три феи, парящие прямо над ней, что она ясно слышала слова двух первых, а третья, громко хохоча, произнесла что-то непонятное.

— Этот сон наполняет меня радостными предчувствиями, как и вас, — сказал король. — Но я обеспокоен смехом третьей феи: ведь многие из них по виду веселы, но по нраву коварны, и их веселье — отнюдь не добрый знак.

— А по мне, это не сулит ни худа, ни добра, — ответила ему супруга. — Я всецело поглощена мыслями о сыне, и в голове моей роятся приятные мечты. Да и что предосудительного в моем желании, чтобы сон сбылся? Ведь сына в нем наделили самыми завидными качествами. О боги, ниспошлите же мне это утешение!

Она горько разрыдалась, и король поспешил уверить ее в своей любви, все повторяя, что она всегда была для него самым дорогим существом на свете.

Несколько месяцев спустя королева почувствовала, как под сердцем бьется дитя. По всему королевству распорядились молиться за ее здравие, на алтарях приносили жертвы богам и просили их сохранить сие бесценное сокровище. Все соседние государства послали представителей, чтобы поздравить Его и Ее Величества. Все принцы, принцессы и послы съехались на роды. Для дорогого дитяти приготовили невиданное по красоте приданое, нашли превосходную кормилицу. Но радость внезапно сменилась всеобщей скорбью, когда вместо прекрасного принца на свет появился крохотный вепренок! От неожиданности гости хором испустили ужасный вопль, сильно напугавший королеву. Она спросила, что случилось, но ей не захотели говорить, боясь, что она умрет с горя. Напротив, ее успокоили, что родился прелестный малыш и остается только радоваться за него.

Тем временем король не находил себе места от отчаяния. Он приказал посадить вепренка в мешок и бросить в морскую пучину, чтобы навсегда забыть о столь неприятном происшествии. Но потом он сжалился над ним, подумав, что надо посоветоваться с королевой, и велел вепренка накормить, а сам до поры до времени решил избегать разговоров с женой, дав ей время оправиться и набраться сил, чтобы пережить сие великое разочарование. А королева каждый день просила принести ей сына, ее же успокаивали тем, что принц, дескать, еще слишком слаб и лучше его пока из колыбельки не вынимать.

Ну, а принц-вепренок ел за троих, как истинный кабан, которому очень хочется жить-поживать на свете; ему доставили трех кормилиц и трех нянек по английской моде[368], которые поили его испанским вином и ликерами, с младенческих лет прививая ему вкус к лучшим напиткам. Королеве не терпелось понянчить сыночка, и она сказала королю, что больше не может жить вдалеке от него и уже вполне оправилась, чтобы самой дойти до его комнаты. Король глубоко вздохнул и приказал принести наследника престола. Тот был завернут, как ребенок, в парчовые пеленки. Королева взяла его на руки и осторожно приподняла кружевную оборку, покрывающую кабанье рыльце. О боги! Не описать словами, сколь страшное смятение ее охватило. Казалось, она вот-вот лишится чувств. Не в силах говорить, она смотрела на короля глазами, полными тоски.

— Не печальтесь, дорогая моя супруга, — сказал он ей, — вы не виноваты в наших злоключениях. Знать, это выходка недоброй феи. Согласитесь же со мною и позвольте, я прикажу утопить злосчастного уродца.

— Ах, сударь, я не в силах позволить вам подобную жестокость — ведь это я родила бедного вепренка, и мне не чужды материнские чувства. Прошу вас, смилуйтесь, не будем желать ему зла, он получил сполна, родившись человеком в обличье вепря.

И так она тронула сердце короля своими горькими слезами и речами, что тот обещал исполнить ее просьбу. Посему дамы, воспитывавшие вепренка, до сих пор считавшие его жалким отверженным существом, пригодным разве что на корм рыбам, теперь стали куда лучше заботиться о нем. А надо сказать, что, несмотря на внешнее уродство, глаза его с самого рождения светились небывалым умом. Его приучили протягивать гостям копытце для поцелуя, наподобие того, как другие подают руку. Ему надевали браслеты с бриллиантами, и все движения его отличались царственной грациозностью.

Королева же, несмотря ни на что, любила сына; часто, взяв его на руки и качая, она молча любовалась им, не смея признаться в этом, дабы не прослыть сумасшедшей. Но подругам она говорила, что прелестный сыночек ее достоин самой нежной любви. Она украшала его миниатюрными розовыми бантиками из нонпарели[369], вставляла сережки в уши, водила его на детских помочах, учила держаться на задних копытцах. На него надевали башмачки и шелковые чулочки, завязанные на коленках, чтобы ножки казались длиннее. Если ему случалось недовольно захрюкать, его легонько стегали прутиком, — словом, всячески старались случить его от кабаньих манер.

Однажды, прогуливаясь с вепренком на руках в том же самом лесу, королева набрела на знакомое дерево, под которым когда-то задремала и где ей приснился сон. Она тотчас вспомнила о недавнем приключении:

— Так, значит, вот он каков, обещанный мне принц, красивый, статный и счастливый? О лживый сон, роковое виденье! О феи, чем я вас прогневала, что вы так посмеялись надо мной?

Она еще с досадой шептала упреки, как вдруг рядом с ней прямо из-под земли вырос могучий дуб, а из дуба вышла красивая дама, которая любезно промолвила:

— Не горюйте, великая королева, что у вас родился малыш-вепренок. Наступит час, когда он станет прекрасным.

Королева узнала в ней одну из трех фей, пролетавших над нею и одаривших ее сыном.

— Как мне поверить вам, сударыня, — ответила она. — Пусть мой сынок умен, и это благо, но кто же дерзнет полюбить такого уродца?

А фея вновь повторила:

— Не горюйте, великая королева, что родился малыш-вепренок. Наступит час, когда он станет прекрасным.

С этими словами она опять исчезла в дубе, и дерево ушло под землю, как будто и не было его никогда на этом месте.

Королева, немало удивленная новым лесным приключением, решила, что феи не оставят в беде его Звериное Высочество. Она поспешно вернулась во дворец, дабы обрадовать короля, но тот подумал, что все это она выдумала, дабы их сын не казался таким уж отвратительным.

— Вы как будто мне не верите, — обиделась королева, — однако нет ничего правдивее моего рассказа.

— Жаль, что нам приходится сносить насмешки фей, — вздохнул король. — Кто поручится, что они опять не вздумают изменить обличье нашего ребенка? Вдруг превратят его из кабана в кого-нибудь еще? Одна лишь мысль об этом наполняет мою душу унынием.

Королева в отчаянии удалилась: она-то надеялась, что обещания феи облегчат душевные муки короля. Но тот не хотел ничего слышать. Тогда она решила больше не напоминать ему о сыне и поручить богам заботу об утешении супруга.

Вепрь, как и положено всем детям, начал лепетать первые слова; и хотя речи его были пока еще бессвязны, королева с наслаждением вслушивалась в них, ловя каждое слово: ведь она так боялась, что сын вовсе не заговорит. Он очень вырос и часто ходил, как взрослый, на двух задних ногах, носил длинные кафтаны до пола, желая спрягать копыта, и черную бархатную шляпу с огромными полями, чтобы скрыть голову, уши и часть своего кабаньего рыла. Правда, у него отросли большущие клыки и на морде топорщилась колючая щетина, а гордый взгляд требовал полного повиновения. Ел он из золотого корытца, в котором всегда лежали изысканные кушанья: трюфели, желуди, сморчки, луговые травы. Его натирали благовониями и чистили до блеска. От природы достались ему блистательный ум и беспримерная отвага. За эти качества король полюбил вепренка. Он пригласил лучших учителей, чтобы те преподавали ему всевозможные науки. Ему плохо удавались танцевальные фигуры, зато пас-пье и менуэт[370], где нужны были легкость шага и быстрота движений, кабан танцевал чудесно. Из музыкальных инструментов предпочитал гитару и мило справлялся с флейтой, но избегал играть на лютне и теорбе[371]. Овладел он и верховой ездой, грациозно и легко управляя лошадью. На охоту выезжал ежедневно, причем вступал в схватку с самыми опасными и кровожадными хищниками, бесстрашно вгрызаясь в них острыми клыками. Учителя дивились живости его ума, так как с любой наукой он справлялся играючи. Однако, с горечью сознавая, что кабанье рыло делает его облик нелепым, он старался не показываться на людях.

Так бы и прошла его жизнь в счастливом отшельничестве, не встреть он однажды в королевских покоях миловидную даму в сопровождении трех прекрасных дочерей. Она прямо с порога бросилась в ноги королеве и попросила приютить ее девочек при дворе. Смерть мужа и большие невзгоды разорили ее и довели до крайней нужды; а знатное происхождение и бедственное положение, о которых известно Ее Величеству, давали ей надежду, что та облагодетельствует ее. Королева пожалела даму и трех несчастных дочерей, плачущих у ее ног; она обняла всех и сказала, что с превеликим удовольствием приютит всех: и старшую Йемену, и среднюю Зелониду, и младшую Мартезию[372]. Обещав о них позаботиться и заверив их мать в своей дружбе и покровительстве, она молвила, что та и сама может остаться во дворце, где ей окажут должное почтение. Дама, очарованная добротой королевы, покрыла ее руки поцелуями благодарности, и в душе ее воцарилось долгожданное спокойствие.

Красота Исмены тут же привлекла внимание двора и покорила сердце юного рыцаря Коридона[373], который уже давно вызывал всеобщее восхищение. Они с первого взгляда прониклись взаимной симпатией, которая связала их тайными узами; неописуемая красота рыцаря не осталась незамеченной, и девушка влюбилась без памяти. А поскольку Йемене такой брак был бы весьма выгоден, то королева с радостью отметала знаки внимания Коридона и ту благосклонность, с какой красавица их принимала. Всерьез заговорили о свадьбе. Казалось, все шло к тому. Они словно были рождены друг для друга. Коридон проявлял редкую обходительность, ничего не забывая из тех галантных увеселений и любовных ухаживаний, что накрепко соединяют влюбленные сердца.

Между тем и принц с первой встречи почувствовал притягательность красоты Исмены, хотя и скрыл от нее свою страсть.

— Ах, Вепрь, Вепрь, — восклицал он, глядя на себя в зеркало, — возможно ли с твоим-то уродливым лицом питать надежду на благосклонность такой красавицы? Тебе предстоит излечиться от любви, ведь нету на свете большего несчастья, чем любить безответно.

Он старательно избегал ее; однако мысли его поневоле следовали за ней неотступно, и посему он впал в ужасную меланхолию и болезненно исхудал: остались только кожа да кости. Но тоска его стала почти нестерпимой, когда он узнал, что Коридон открыто ухаживает за Исменой, а та отвечает на его чувства и в скором времени король с королевой отпразднуют их свадьбу.

Эта новость разожгла в нем пламя страсти, но погасила последнюю надежду. Ему казалось, что легче завоевать сердце равнодушной Исмены, нежели сердце Исмены, принадлежащей Коридону. Он понял, что молчание его погубит. Тогда, занявшись поисками благоприятного случая, он наконец его нашел. Однажды она сидела в тени деревьев и напевала слова из песни, сочиненной ее возлюбленным. Вепрь подошел к ней, присел рядом и, страшно волнуясь, осведомился, правду ли говорят о близкой ее свадьбе с Коридоном. Она ответила, что королева велела ей благосклонно относиться к его настойчивым ухаживаниям, и, по-видимому, это неким образом разрешится в недалеком будущем.

— Йемена, — ласково обратился он к ней, — вы еще так молоды, что весть о скорой свадьбе явилась для меня неожиданностью. Узнай я раньше — пред-дожил бы вам в мужья единственного сына одного знатного короля. Он любит вас и готов составить ваше счастье.

Услышав эти речи, Йемена побледнела; она давно заметила, что Вепрь, от природы дикий и нелюдимый, уделял ей особое внимание, искал встречи, чтобы заговорить. Ей же он отдавал все трюфели, найденные в лесу с помощью острого кабаньего нюха, дарил все цветы, украшавшие его черную шляпу. Страшная догадка, что этим принцем был именно он, потрясла Йемену; не на шутку испугавшись, она молвила:

— Как хорошо, сударь, что я и ведать не ведала о чувствах сына сего великого государя. Может статься, что в моей семье кто-то имеет честолюбивые намерения нас обвенчать помимо воли. Но я не жажду власти и, признаюсь без обиняков, сердце мое навсегда принадлежит Коридону.

— Как! — воскликнул тот. — Вы посмели бы отвергнуть королевскую особу, готовую пожертвовать всем ради вас?

— Я никого не отвергаю, — ответила она, — и мною руководит любовь, а не тщеславие. Прошу вас, господин мой, раз вы общаетесь с тем принцем, возьмите с него обещание, что он оставит меня в покое.

— Ах, злодейка, — вспылил Вепрь, — да вы, верно, хорошо знаете, о ком я говорю! Вас отвращает его безобразный облик, и вы, как видно, не желаете называться королевой Веприцей! Вы поклялись в верности своему рыцарю. Однако, хотя между нами и пропасть, и я готов признаться, что я не Адонис, а грозный вепрь[374], — но даже могущественные короли достойны простых радостей земных. Йемена, будьте же благоразумны, не заставляйте меня так страдать.

В глазах его сверкал огонь, а длинные клыки страшно скрежетали, так что бедная девушка задрожала от страха.

Вепрь удалился. А Йемена в отчаянии разразилась потоком слез, не заметив, как появился Коридон. До сих пор они знали только радости взаимной любви. Ничто не мешало их надеждам на скорую свадьбу. Но что стало с ее воздыхателем, когда он увидел печаль своей прекрасной возлюбленной? Он настоял на том, чтобы она все ему рассказала. Йемена повиновалась, и услышанная новость повергла Коридона в крайнее смятение.

— Не посмею я, — сказал он, — строить свое счастье ценою ваших бед. Вам делают предложение взойти на трон: примите же его!

— О боги! — воскликнула она. — Чтобы я на такое согласилась? Забыть вас и связать свою судьбу с чудовищем? О Небо! За что? В чем моя вина, что отказываетесь вы от слов своих и призываете меня отречься от наших нежных чувств?

Ее речи так подействовали на Коридона, что он не смог ничего ответить: лишь слезы, тихо стекавшие по щекам, красноречиво говорили о состоянии его души. Между тем Йемена продолжала. Проникнувшись их общим горем, она повторила сотню раз, что не изменит своего решения, пусть хоть все короли на свете падут к ее ногам. А Коридон, бесконечно тронутый великодушием своей возлюбленной, все твердил и твердил, что она должна взойти на трон, даже если сам он умрет с тоски.

Пока влюбленные препирались, Вепрь рассказывал королеве, как поначалу надеялся излечиться от страсти к красавице Йемене, дав себе клятву страдать молча, но не выдержал борьбы с самим собою. Известие о скорой свадьбе лишило его терпения; не снеся такого удара, он решил, что или сам женится на ней, или погибнет с горя. Королеву очень удивило, что кабан влюбился.

— Подумай сам, что говоришь ты! — воскликнула она. — Кто на тебя польстится, сын мой? Что за дети у тебя родятся?

— Йемена так прекрасна, — ответил он, — что у нее уродливых детей быть не может. Да если даже они будут точь-в-точь как я — это меня не остановит: пусть уж лучше так, чем видеть, как она сгорает от любви в объятиях другого.

— Так ты согласен взять в жены девицу, — молвила она в ответ, — чье происхождение гораздо ниже твоего? Ты так неразборчив?

— А где, по-вашему, — огрызнулся он, — я найду молодую королеву, чья разборчивость не станет серьезным препятствием для союза с убогой свиньей?

— Ты ошибаешься, сын мой, — сказала королева, — когда принцессы выходят замуж, их мнения о будущих супругах никто не спрашивает; к тому же мы тебя так запудрим и зарумяним, что станешь ты похож на самого Амура; только бы успеть свадебку сладить, а там хоть трава не расти — невеста твоя на веки вечные.

— Нет, на столь коварный подлог я пойти не могу, — возразил Вепрь, — потом придется раскаяться, что я сделал жену несчастной.

— Зато, кажется, ты веришь, — воскликнула она, — что предмет твоих мечтаний захочет быть с тобою? Тот, кем она любима, любезен и заслуживает ответного чувства. Любой монарх по своему положению выше всех подданных, однако есть различия и более непреодолимые: таков выбор между кабаном и прекрасным рыцарем.

— Тем хуже для меня, сударыня, — ответил Вепрь, которому наскучило слушать ее доводы. — Осмелюсь, однако же, сказать, что не вам бы попрекать меня моим несчастьем. Отчего же это я родился свиньей? И справедливо ли винить меня в том, в чем нет моей вины?

— Не упрекаю я тебя, — смягчилась королева, — а хочу лишь сказать одно: женившись на женщине, которая тебя не любит, ты будешь страдать сам и доставишь невыносимые мучения ей. Будь ты способен понять, сколько горестей приносит супругам брак по принуждению, — предпочел бы остаться одиноким, дабы жить спокойно и беззаботно.

— Я не отличаюсь спокойным нравом и равнодушие не из числа моих добродетелей, сударыня, — ответил он, — Йемена сразила меня, она кротка и нежна, я льщу себя надеждой, что при умелом обращении с ней она прельстится троном и в конце концов уступит. Как бы там ни было, но, коль скоро судьба лишила меня счастья быть любимым, я буду обладать женщиной, которую сам полюбил.

Королева поняла, что отговаривать упрямого принца бесполезно. Она обещала помочь ему в этом деле и сразу же приступила к исполнению обещания, послав за матерью Исмены. Мать кабана хорошо знала ее характер: та, особа весьма властолюбивая, охотно пожертвовала бы всеми своими дочерьми ради королевских почестей. Не успела королева известить ее о желании сосватать Йемену за Вепря, как она кинулась ей в ноги и попросила государыню лишь назначить день свадьбы.

— Но ваша дочь обручена, — сказала королева, — мы сами определили ей в супруги Коридона и велели видеть в нем нареченного.

— И что с того, сударыня, — парировала старуха, — а теперь мы велим ей изменить решение и забыть о браке с ним.

— Но сердцу не прикажешь, — возразила королева, — и если в нем разгорается огонь любовных страстей, то потом трудно его усмирить.

— Если ее сердцу не угодно будет послушать моих приказаний — я просто безжалостно вырву его из ее груди!

Видя решимость матери, королева сочла, что та справится с дочерью и заставит ее повиноваться.

И правда, старуха направилась прямо в покои Исмены. Бедная девушка, узнав о том, что мать отправилась поговорить с королевой, ждала ее возвращения с тревогой, и нетрудно представить, как выросло ее беспокойство, когда родительница сухо и непререкаемо заявила ей, что королева выбрала ее своей невесткой и отныне ей запрещено миловаться с Коридоном; в случае же неповиновения мать собственноручно придушит ее.

С безмолвной покорностью выслушала Йемена эти страшные угрозы, но горькие слезы неудержимо катились из глаз ее. По королевству тотчас поползли слухи, что она выйдет замуж за принца, и не случайно королева послала ей в дар драгоценные каменья: той предстояло явиться во дворец во всей красе.

Обезумевший от горя Коридон преодолел все преграды, чинимые на пути, и проник к ней в покои. Она лежала и плакала; ее платок был весь мокрый от слез. Рыцарь бросился перед ней на колени, схватил ее руку и молвил:

— Ах, прелестная Йемена, вы оплакиваете мое горе.

— Мы делим поровну наши страдания, — ответила она. — Вы знаете, мой милый Коридон, на что меня обрекли; теперь лишь смерть спасет меня от насилия. Поверьте мне, я сумею умереть, раз мне не стать вашей женой.

— Нет, вы достойны жить, — возразил он, — вы будете королевой и, может быть, со временем привыкнете к уродливому принцу.

— Это выше сил моих, — упавшим голосом ответила она, — нет ничего ужаснее подобного супруга, и его корона ничуть не смягчит моих несчастий.

— Избавь вас боги от пагубного шага, милая Йемена, ибо он уготован мне, а не вам. Да, я потеряю вас, и боль моя поистине невыносима.

— Если умрете вы, — продолжила она, — то не жить и мне, и утешает меня лишь одно: смерть навеки соединит наши влюбленные сердца.

Так проходила их печальная беседа, как вдруг неожиданно в дверях появился Вепрь. Узнав от королевы, сколь многое она уже предприняла ради него, он побежал к Йемене поделиться радостью, но вдруг остановился: присутствие Коридона повергло его в ярость. От природы ревнивого и нетерпимого нрава, он явил свою кабанью натуру, приказав сопернику удалиться и больше при дворе никогда не появляться.

— Чего вы добиваетесь, жестокий принц? — разгневалась Йемена, удерживая своего возлюбленного. — По-вашему, если с глаз долой, так из сердца вон? Нет, — в моем сердце он обрел вечный приют. Говорю вам, несчастный, — взгляните: вот мой единственный избранник, вот кого я люблю. А вы мне противны.

— А я, о бездушная, — ответил Вепрь, — я люблю тебя, и напрасно ты столь открыто выказываешь ненависть ко мне: ты будешь моей, и страдать тебе еще сильней.

Коридон, в отчаянии от того, что доставил столько горестей любимой, ретировался, и тут в покои Исмены пришла мать. Она заверила принца, что ее дочь непременно забудет Коридона навсегда, и нет смысла откладывать желанную свадьбу. Вепрь, тоже с нетерпением ожидавший этого события, обещал все обсудить с королевой, тем более что король возложил на него хлопоты о празднике: Его Величество решил не вмешиваться и не участвовать в приготовлениях, ибо эта свадьба раздражала его, и ему казалось смешным и неуместным, что в королевском доме продолжится кабаний род. И он сожалел о том, что королева потворствовала своему сыну.

Вепрь же опасался, что король начнет испытывать угрызения совести и передумает благословлять его. Поэтому решено было поторопиться с приготовлениями к торжественной церемонии. Принцу сшили пышные короткие штаны-рейнграфы[375], чулки в обтяжку и надушенный камзол, распространяющий тонкое благоухание, дабы скрыть все еще исходивший от него неприятный кабаний дух. Его мантия переливалась драгоценными камнями, светлый парик напоминал нежные детские кудри, а на шляпе красовались пышные перья. Никогда еще не появлялось в свете существо столь необычной наружности, и, не будь то свадебное одеяние, сшитое на беду, все бы просто посмеялись. Увы! Вид принца порождал у молодой Исмены только отвращение! Напрасно ей сулили королевские почести и власть. Она их презирала, считая, что родилась под роковой звездой.

Коридон смотрел, как она шествует к храму — обреченная на заклание прекрасная жертва. Радостный Вепрь попросил ее согнать с лица глубокую печаль, ведь он хотел сделать ее самой счастливой из всех земных королев, чтобы те позавидовали ей.

— Готов признать, — молвил он оживленно, — что не блещу красотой, однако я слышал, будто все мужчины в каком-то смысле похожи на зверей. Вот я, к примеру, вылитый кабан, выходит, я такой же зверь. При этом я вовсе не лишен привлекательности, достоин любви и, со своей стороны, питаю к вам чувства самые возвышенные.

Йемена ничего не отвечала, а только, поглядывая на него с презрением, пожимала плечами, давая понять, сколь он ей ненавистен. Мать шла за ней и цедила сквозь зубы:

— Ах ты, негодница, — губишь себя и нас тоже хочешь увлечь с собой в могилу? И не боишься, что влюбленный в тебя принц может и прогневаться?

Йемена даже не слышала ее — так была она поглощена своим горем. Предвкушавший радости брака Вепрь вел ее за руку, ноги его так и приплясывали от счастья, а губы шептали ей на ушко всякие нежности. Церемония подходила к концу, и вот уже со всех сторон раздались громкие возгласы:

— Да здравствует принц Вепрь! Да здравствует принцесса Веприца!

Кабан повез жену во дворец, где столы уже ломились от великолепных яств. Во главе пира сели король с королевой, а невесту посадили напротив Вепря, который не сводил с нее глаз, — до того она была хороша. Но принцесса сидела в такой глубокой печали, что ничего не замечала вокруг и не слышала громкой веселой музыки.

Королева дернула ее за рукав и прошептала на ухо:

— Дочь моя, гоните прочь мрачные мысли, если хотите всем понравиться; печаль вам не к лицу; вы словно не на свадьбе, а на собственных похоронах.

— Дай бог, сударыня, чтобы это был мой последний день. Сначала, повинуясь вам, я благосклонно отнеслась к ухаживаниям Коридона, и он принял мое сердце из ваших рук. Но увы! Вы оказались непостоянны, вы изменились к Коридону, я же осталась ему верна…

— Не смейте так говорить, — возразила королева, — я краснею от стыда и досады, когда вспоминаю об этом; прошу запомнить, милая, что мой сын оказывает вам большую честь, и вы должны быть ему благодарны.

Йемена молчала, опустив голову на грудь и погрузившись в горькие раздумья.

Нелюбовь жены глубоко опечалила Вепря: теперь его терзали сомнения — стоило ли так жениться и не расторгнуть ли немедленно этот брак, но сердце не желало сдаваться. Начался бал, и тут сестры Исмены предстали во всем великолепии; их мало заботили горестные думы сестры, они купались в лучах славы, радуясь тому, сколь блестящее положение принес им этот брачный союз. Невеста же, танцуя с Вепрем, боялась даже взглянуть на него — так он был отвратителен; как ужасно оказаться женою такого. Весь двор так загрустил, что о празднике быстро позабыли. Бал закончился, едва начавшись: принцессу проводили в ее покои, церемонно сняли с нее свадебные платья, и королева со свитой удалилась. Влюбленный Вепрь поспешно прыгнул в кровать. Но Йемена сказала, что ей надо написать письмо, прошла в свой кабинет и закрыла дверь на ключ, даже не послушав мужа, который просил писать быстрее и недоумевал, почему она выбрала такой неподходящий час.

Увы! Что же увидела Йемена, войдя к себе в покои? Там ее ждал Кори-дон: подкупив одну из служанок, он проник туда через потайную дверь. В руках у него блеснул кинжал.

— Нет, милая принцесса, — заговорил он, — не думайте, что я пришел упрекать вас в неверности. Сначала, когда нежные чувства только зарождались, вы поклялись, что навеки отдаете мне ваше сердце. Затем вы отреклись от собственных слов и покинули меня, но я не виню вас, ибо на то, как видно, воля богов. Однако ни вам, ни богам не заставить меня сносить такую муку. Теряя вас, принцесса, я теряю жизнь.

И, едва договорив последние слова, он вонзил клинок себе в сердце по самую рукоять.

Йемена хотела было сказать что-то в ответ, — но куда там, было уже поздно.

— Боже, ты умираешь, милый Коридон, — горестно воскликнула она, — как жить мне теперь без тебя, что делать мне в этом мире? К чему вся эта роскошь и королевские почести? Постыл мне белый свет!

И, выхватив кровавый клинок из груди бездыханного Коридона, она вонзила его себе в грудь и тоже упала замертво.

А Вепрь, все это время сгоравший от любовной лихорадки, заметил, что красавицы Исмены слишком долго нет, и принялся громко звать ее, но безуспешно. Тогда его охватила ярость; вскочив, он накинул халат, подбежал к двери кабинета и вышиб ее копытом, призвав на помощь слуг. Он ворвался туда первым и увидел прискорбное зрелище: бездыханные тела Исмены и Коридона. Ненависть в его душе боролась с нежностью к любимой. Он обожал Йемену, но понимал, что та убила себя, чтобы разорвать узы, связывавшие ее с ним. Тотчас отправили слугу предупредить короля и королеву, и весь дворец огласился криками отчаяния. Йемена была любимицей двора, а Коридон давно снискал почет и уважение. Король бездействовал: он не вникал в подробности любовных переживаний несчастного Вепря, как это делала нежная королева; ей он и поручил утешить сына.

Мать уложила несчастного кабана в постель, немножко поплакала с ним, а затем, когда он чуть успокоился, попыталась растолковать ему, что само Провидение избавило его от особы, никогда его не любившей, зато питавшей нежные чувства к другому; ибо невозможно вытравить из сердца сильную страсть, и вскоре он сам почувствует все выгоды от подобной утраты.

— Что мне в том? — воскликнул кабан в ответ. — Я хотел обладать ею, хотя бы даже она и оказалась неверна. А ведь она и не пыталась скрыть свое отвращение, обмануть меня притворными ласками. Я один виноват в ее безвременной кончине. Каких только упреков я не заслуживаю?!

Королева, видя, как Вепрь убивается, оставила с ним самых преданных слуг, а сама решила удалиться.

Она легла, и мысли ее невольно обратились к давнему лесному происшествию с тремя феями.

«Чем я прогневала их, — думала она, — чем навлекла на себя такие беды? Мне был обещан сын, любезный и пригожий, но я получила неведомого зверя с наружностью свиньи. Несчастная Йемена предпочла уйти из жизни, чем быть с таким супругом. Король не знал ни минуты радости, с тех пор как наш несчастный сын родился на свет. Да и у меня самой сердце обливается кровью, стоит лишь мне на него взглянуть».

Так она размышляла, как вдруг вся комната озарилась ослепительным сиянием, и вышла из него та самая фея дерева. Она промолвила:

— О прекрасная королева, отчего не веришь ты моим словам? Не я ль тебя уверяла в том, что придет время и твой Вепрь принесет тебе счастье и покой? Уж не сомневаешься ли ты в правдивости моих обещаний?

— Ах, да как же мне не сомневаться? — сказала королева. — Ведь ни одно из них так и не сбылось! Не лучше ль было оставить меня без наследника, чем позволить созерцать каждый божий день того, кого я сподобилась родить по вашей милости?

— Нас три сестры, — продолжала фея, — две добрые, а третья вечно норовит все испортить; именно ее смех ты и слышала во сне. Если бы не мы, твои мучения продлились бы намного дольше, но им придет конец.

— Увы! — воскликнула королева. — Только смерть, моя или моего сына, может положить предел моим мукам.

— Я не могу раскрыть тайн, — сказала фея, — мне лишь позволено облегчить твои страдания, вселив в тебя надежду.

С этими словами она исчезла, на некоторое время оставив после себя приятное благоухание, и королева и впрямь подумала, что грядут желанные перемены.

Вепрь же погрузился в глубокий траур. Он почти не выходил из покоев, исписал не одну страницу стихами, оплакивавшими кончину возлюбленной, и даже пожелал, чтобы его скорбные строки были высечены на могиле жены…

О рок, жестокий рок, о счастья

                                           похититель!

Йемена, ты сошла в загробную обитель!

Твои глаза, что всех пленяли без труда,

Твои глаза теперь закрылись навсегда.

О рок, жестокий рок, о счастья

                                          похититель!

Йемена, ты сошла в загробную обитель!

При дворе немало удивлялись, что он сохранил в душе нежное воспоминание об особе, которой внушал лишь отвращение. Мало-помалу круг придворных дам принял его, и на сей раз он поддался очарованию прелестной Зелониды, сестры Исмены. Она была так же хороша и имела поразительное сходство со старшей сестрой, чем и привлекала его. Ведя с ней беседы, он всегда наслаждался живостью ее ума и кокетливой остротой речей. По его мнению, только молодая Зелонида и могла бы занять в его душе место Исмены. Она же держалась с ним подчеркнуто ласково и учтиво — ведь ей и в голову не приходило, что тот может к ней посвататься. Но кабан уже принял решение. И вот однажды, когда королева в одиночестве коротала время у себя в покоях, он зашел к ней необычно радостный.

— Сударыня, — начал он, — не откажите в одолжении, благословите меня на новую любовь, ибо намерен я снова жениться и ничто на свете меня не остановит, и я прошу лишь вашего согласия. Моя избранница — Зелонида, и я надеюсь, что вы без промедлений поговорите с королем, чтобы дать делу законный ход.

— Ах, сын мой, — ответила она, — что ты задумал? Как скоро ты забыл отчаяние Исмены и ее смерть, что так потрясла нас! С чего ты взял, что ее сестрица тебя полюбит больше, чем она? Или ты стал менее уродлив? Разве ты с виду больше не кабан? Опомнись, сын, не причиняй нам новых горестей, тебе начертано судьбой быть вдали от людей.

— Что ж, я с этим согласен, сударыня, — вздохнул Вепрь, — но хочу покинуть общество людей не один: мне нужна спутница. Ведь как устроена природа: у филинов есть совушки, у жаб — лягушечки, змейки ждут своих ужей. Чем я хуже этих мелких тварей? Вы пытаетесь меня уязвить, но ведь кабан животное уважаемое, он благороднее всех тех, что я упомянул.

— Увы, дитя мое, — молвила королева, — боги свидетели, что моя любовь к тебе безмерна, но так же велика и моя печаль оттого, что лицо твое слишком ужасно. И не для того я говорю тебе все это, чтоб уязвить тебя. Мне хотелось бы видеть тебя счастливым подле любящей жены, и чтобы ее любовь была под стать моей. Но ведь мать любит совсем иначе, чем супруга!

— Я тверд в своем решении, — ответил Вепрь, — молю вас, поговорите с королем и матерью невесты, чтобы немедленно назначить день свадебных торжеств.

Королева дала ему обещание. Но когда она изложила просьбу сына королю, тот укорил ее в непростительном малодушии, возразив, что женитьба на скорую руку непременно приведет к новой катастрофе. Королева же, хотя и убежденная в том же самом не меньше его, не сдавалась и настаивала, желая сдержать слово, данное сыну; поэтому она так настойчиво упрашивала мужа, что тот устал сопротивляться и разрешил ей делать все что душе угодно, но, если снова что случится, пусть винит свою чрезмерную податливость.

Королева вернулась в свои покои, где ее с нетерпением дожидался Вепрь, и сообщила ему, что король не намерен чинить препятствий его чувствам к Зелониде, лишь бы красавица дала свое согласие. Монарх не хотел использовать данную ему власть, чтобы сеять горе вокруг себя.

— Государыня, уверяю вас, — напыщенно изрек тогда Вепрь, — что вы одна находите дурные свойства в моем характере. Отовсюду в свой адрес я слышу только похвалы, и мне дают понять, что я обладаю сотнями достоинств, и это отличает меня от всех.

— Придворные льстят вам, — ответила она, — выслушивать их лживые славословия — такова участь принцев. Одни поют хвалы, другие со снисхожденьем принимают их. В таком словесном лабиринте непросто распознать собственные недостатки. Ах, как бы счастливы были вельможи, если б могли они выбирать друзей не по толщине кошелька, а по родству души!

— Сомнительно, сударыня, — возразил ей Вепрь, — чтобы они, услышав от придворных всю правду о себе, возликовали от восторга. Кем бы ты ни был, а неприятное о себе услышать никому не сладко. Вот, кстати, зачем вы мне все время в глаза тычете моей кабаньей породою? Зачем твердите, что всякий, кто меня увидит, приходит в ужас и мне нужно сторониться людей? И отчего же мне отказывать себе в удовольствии послушать тех, кто усыпляет мои страдания приятными речами? Тех, кто с похвальным старанием умалчивает правду о моем уродстве? А вы, напротив, с завидным рвением напоминаете мне о моих изъянах!

— О бездонное себялюбие! — воскликнула королева. — Куда ни кинешь взгляд, повсюду встречаешь тебя! Да, сын мой, как вы хороши, как прекрасны, остается посоветовать вам озолотить тех, кто уверяет вас в этом, и назначить им пенсию.

— Государыня, — ответил Вепрь, — я сознаю, что внешне нескладен, и сам чувствую свои изъяны так остро, как никто иной. Но не в моих силах изменить себя, стать выше ростом, ходить прямо, избавиться от кабаньего рыла и превратиться в кудрявого красавчика наподобие Купидона. Я признаю, что иногда достоин порицанья за капризный нрав, непостоянство, скупость, но эти качества легко исправить. Согласитесь же, что вид мой вызывает скорее жалость, нежели осуждение.

Видя, в каком он смятении и как упрямо хочет связать свою судьбу с Зелонидой, королева позволила ему повидаться с ней, чтобы добиться ее согласия.

Едва лишь она наконец кивнула головою, как Вепрь бросился к Зелониде. Он бесцеремонно вошел к ней, обнял и промолвил:

— Сестрица, спешу тебе сообщить радостную новость: тебе найден супруг.

— Господин, — ответила она, — мне будет лестно и приятно получить мужа из ваших рук.

— Речь идет об очень знатном вельможе, — продолжал тот, — вот только внешне он нескладен.

— Ну и пусть, — ответила красавица. — Моя мать так строга со мной, что я охотно расстанусь с прежней жизнью ради брака.

— Но он очень похож на меня, — добавил принц.

Зелонида взглянула на него пристально и с удивлением.

— Что означает твое молчание, сестрица, — забеспокоился кабан, — радость или печаль?

— Я стараюсь припомнить, господин, кого-нибудь при дворе, кто походил бы на вас.

— Как! Ты еще не догадалась? Да это я, дитя мое; моя любовь к тебе столь безмерна, что я предлагаю тебе стать моей суженой и королевой.

— Что слышу я, о боги! — воскликнула она горестно.

— То, неблагодарная, что должно тебя обрадовать больше всего на свете, — ответил Вепрь. — Могла ли ты даже и помыслить о троне? Я одарил тебя своим королевским вниманием, выбрав среди многих, — будь же достойна моей любви и не вздумай повторять выходку Исмены.

— Ну уж нет, — отвечала ему Зелонида, — я-то не желаю умирать; но, господин мой, посмотрите вокруг, — сколько при дворе дам намного красивее и тщеславнее меня. Среди них легко найдете вы ту, что с гордостью оценит знаки вашего внимания. Мне же, поверьте, дорога лишь сельская жизнь и ее спокойное уединение; дозвольте же мне самой устроить свою судьбу.

— Ты недостойна, — воскликнул он в ответ, — тех усилий, кои я предпринимаю, дабы возвести тебя на трон; однако неведомая мне роковая сила заставляет без промедления совершить обряд венчания.

Ответом ему были слезы Зелониды.

Он вышел от нее, полный горестных предчувствий, и направился к теще объявить о своих намерениях, дабы та добилась от Зелониды согласия; он поведал ей, что ее дочь не изъявила никакого желания сочетаться с ним браком, сулящим ей власть и богатство. Тщеславная мать просчитала все выгоды этого дела, и даже смерть Исмены не заглушила в ней алчности, потеснившей родительскую любовь. Вне себя от радости, что все-таки породнится с гадким Вепрем, она бросилась своему благодетелю в ноги, расцеловала его и рассыпалась в благодарностях за то, что тот ее так осчастливил. Она заверила его, что или заставит Зелониду подчиниться, или своей рукою и на его глазах вонзит ей нож прямо в сердце.

— Признаюсь, сударыня, — поморщился Вепрь, — я не склонен к насилию, но, предпочти я спокойно ждать, когда красавицы милостиво бросят свою любовь к моим ногам, так рисковал бы прождать до самой смерти, ведь не секрет, что все они замечают во мне только уродство. Но, даже несмотря на это, я полон решимости жениться на самой прекрасной из них.

— Вы правы, сударь, — отвечала хитрая старуха, — и в утешение скажу вам: излишняя разборчивость девиц объясняется просто — они не замечают своей выгоды.

Она вселила в Вепря уверенность. Тот счел дело решенным и пообещал оставаться глухим к слезам и мольбам Зелониды. Вернувшись к себе в покои, он выбрал свадебные подарки поценнее и отправил их новой возлюбленной. Ей незамедлительно доставили золотые сундуки, до краев полные драгоценностей.

При вручении даров присутствовала мать, поэтому девушка не посмела отказаться от них. Впрочем, она осталась равнодушна к тому, что ей принесли. Лишь одна вещь привлекла ее внимание: кинжал с рукояткой, украшенной бриллиантами. Она долго вертела его в руках, то возвращая в сундук, то снова доставая оттуда, пока наконец не прикрепила его к поясу, как было принято у дам в тех краях, а затем промолвила:

— Сдается мне, это тот самый кинжал, что немилосердно пронзил грудь моей сестры.

— Этого мы не знаем, госпожа, — отвечали доставившие дары, — но пусть даже и так — вам-то что?

— Напротив, — возразила Зелонида, — я восторгаюсь мужеством сестры. Счастлива будет та, у кого достанет смелости повторить ее храбрый поступок.

— Ах, сестрица, что за мрачные мысли! — воскликнула Мартезия. — Уж не хотите ли и вы последовать за Исменой?

— Нет, — твердо ответила Зелонида, — слишком хороша я для жертвы алтарю, но боги мне свидетели… — И осеклась — слезы душили ее.

Влюбленный Вепрь, узнав о том, как невеста обошлась с его дарами, так разгневался на нее, что едва не отменил свадьбу и не прогнал ее с глаз долой. Но то ли любовь победила, то ли гордость взыграла, а передумал он, решив идти напролом к своей цели. Король с королевой препоручили ему все заботы о предстоящем празднестве, и он решил устроить самый пышный пир, полагаясь на свой превосходный кабаний вкус. Церемония проходила в огромном лесу, где накрыли богатые столы с дичью, дабы желанными гостями почувствовали себя и все крупные лесные хищники.

Когда привели Зелониду вместе с сестрой и матерью, пир уже был в полном разгаре: король с королевой, наследник Вепрь и весь двор сидели за столами под сенью густых дерев, и новобрачные дали друг другу обет любви и верности. Вепрю не составило бы труда сдержать данное слово. Что до Зелониды, — она, понятное дело, подчинилась, превозмогая отвращение; однако ей удалось укротить обуревавшие ее чувства и до поры скрыть досаду. А принцу хотелось верить, что она смирится с необходимостью и всячески постарается ему понравиться. Эта мысль вернула ему праздничное настроение. И когда подошел черед танцев, он поспешил переодеться в звездочета, набросив на себя длинное платье до пят. В том же маскарадном наряде танцевали еще две дамы; теперь всех троих невозможно было отличить друг от друга, хотя и пришлось приложить немало усилий, чтобы прелестниц сделать похожими на безобразного кабана.

Одна из них была наперсницей Зелониды. Вепрь это знал, потому-то он и затеял это переодевание. Вот уже протанцевали сцену из балета; ничто не могло быть утомительнее для Вепря. Подойдя к новой супруге, он сделал ей тайные знаки, указывая на третьего звездочета; это убедило Зелониду в том, что рядом с нею ее наперсница, которая хочет спросить ее о Вепре.

— Увы, — призналась она мнимой подруге, — мне и ответить-то тебе нечего: поистине, разгневанные боги предназначили мне в мужья настоящее чудовище. Но если ты меня любишь, сегодня ночью мы избавим от него белый свет.

Вепрь понял, что против него замышляется заговор. Он прошептал Зелониде в ответ:

— В угоду вам я готова на все.

— Тогда держи кинжал, — продолжила невеста, — это один из его подарков. Ты спрячешься в моих покоях и поможешь мне его умертвить.

Вепрь лишь пробурчал что-то в ответ, боясь, как бы она не узнала его по особой кабаньей манере говорить, затем осторожно принял кинжал из ее рук и отошел в сторону.

Возвратился он к ней уже без маски, приветливо поклонившись; тут по ее лицу пробежала тень смущения, — ведь она обдумывала способ погубить его; в этот миг его волнение не уступало ее смятению. «Возможно ли, — думал он, — чтобы такая злоба жила в особе столь молодой и красивой? В чем я провинился перед ней, за что она хочет меня убить? Конечно, я не красавец, ем как свинья, полон недостатков, но у кого их нет? Я человек в обличье зверя. А сколько зверей скрывается под маской человека? Вот и сама Зелонида, — как хороша снаружи; а по натуре — чем не тигрица или львица? Ах! Как же обманчив внешний вид!»[376] Так бормотал он сквозь зубы, как вдруг она спросила, что с ним:

— Вам грустно, Вепрь? Уж не корите ли вы себя за то, что оказали мне такую честь?

— Нет, — ответил принц, — я от данного слова так легко не отказываюсь; только мне хочется поскорее закончить бал, а то меня клонит в сон.

Принцесса обрадовалась: если муж заснет, ей легче будет осуществить свой коварный план. Пир окончился, и Вепря с женой посадили в роскошную колесницу. Весь дворец освещался фонарями, сделанными в форме поросят. Молодым предстояло торжественно взойти на брачное ложе. Зелонида не сомневалась, что наперсница уже ждала за гобеленом, посему она припрятала под подушкой шелковый шнур, чтобы с его помощью отомстить за смерть Исмены и за принуждение к столь ненавистному браку. В комнате стояла мертвая тишина; Вепрь притворился спящим и захрапел так, что сотрясались стены спальни.

— Ну, вот ты и уснул наконец, презренный боров, — прошипела Зелонида, — пришел тот час, когда я наконец смогу тебя покарать и отомстить за смерть сестры. Ты сгинешь под покровом темной ночи.

И, тихонько поднявшись с постели, она принялась искать по всем углам наперсницу, которой нигде не было — ведь та ничего не знала о ее замыслах.

— Неблагодарная подруга, — прошептала она с досадой, — сначала ты соглашаешься, а потом бросаешь меня на произвол судьбы. Ну да ладно, достанет для дела и одной моей храбрости.

С этими словами она достала шнур и обернула его вокруг шеи Вепря, который только этого и ждал, чтобы наброситься на нее. Он вонзил свои огромные клыки ей в грудь, и раны оказались смертельными.

Весть о случившейся беде незамедлительно разнеслась по дворцу. Поднялся переполох, и прибежавшие в спальню слуги и придворные, в крайнем изумлении увидев умирающую Зелониду, захотели было спасти ее, но разъяренный принц преградил им путь к своей жертве. Когда же на зов прибежала королева, он рассказал ей о том, что заставило его так ужасно поступить с несчастной принцессой.

Поневоле заплакала тогда королева.

— Мои сомнения подтвердились, — говорила она. — Я предсказывала подобный исход. Те беды, что неотступно следуют за каждым вашим браком, должны наконец излечить вас от любовной лихорадки. Нет больше сил видеть, как свадьба кончается скорбным погребением.

Вепрь молчал, погруженный в свои думы. Он лег спать, но не мог сомкнуть глаз, размышляя о своей несчастной доле. В глубине души он сокрушался и винил себя за смерть двух прелестных созданий, ибо страстное чувство к обеим до сих пор мучило его.

— Ах я несчастный горемыка! — сетовал он своему верному молодому другу из придворных. — Ни разу в жизни не испытал я милых прелестей любви. Стоит лишь заговорить о троне, как все досадуют, что на нем воссядет страшное чудовище и что именно оно будет владеть столь прекрасным королевством. Если я хочу разделить свой трон с бедной девушкой — та не замечает своего счастья и ищет способ поскорее свести меня в могилу. Ищу ли утешения у матери с отцом — так те гонят меня от себя, и я читаю у них в глазах отвращение. Как мне совладать с отчаянием? Как быть? Во мне зреет желание покинуть двор. Я убегу в лесные чащи и буду там жить, как подобает кабану. Наскучило мне притворяться галантным кавалером. Никто в лесу не станет упрекать меня за уродство, никто не скажет, что, дескать, я страшнее всех зверей. Там я стану их королем — ведь я, как-никак, наделен разумом; это поможет мне завоевать первенство. Моя жизнь в кругу лесных зверей станет спокойней, не то что при дворе, где все мне льстят, грубо заискивая. И если какая-нибудь кабаниха и станет моей женою, то уж наверное не заколется ножом и не станет душить меня шелковой петлей. Что ж, вперед! Бежим в леса, и не нужна мне корона, раз все считают, что я ее недостоин.

Наперсник же, принявшийся было всячески отговаривать его от столь необычного решения, в конце концов согласился, видя, как тот страдает от ударов Судьбы. И однажды ночью, когда позабыли выставить охрану вокруг дворца, кабан убежал далеко в лесные чащи, никем не замеченный, и зажил там так, как приличествует кабанам.

Сей шаг, причиной коего явилось бесконечное отчаяние, тронул сердца короля и королевы, и они снарядили охотников на поиски принца; но куда там — было поздно. Как смогли бы узнать его? Впрочем, удалось схватить пару свирепых кабанов, которых, пренебрегая опасностями, доставили во дворец; однако они принесли столько хлопот и наделали такого ущерба, что было решено больше не совершать подобных ошибок. По королевству издали указ о запрете охоты на кабанов, чтобы по ошибке ненароком не убить принца.

Перед тем как убежать в лес, Вепрь пообещал своему фавориту иногда присылать письма и даже захватил с собой письменный прибор. С тех пор у городских ворот иногда и впрямь обнаруживали письмо на имя этого молодого господина, нацарапанное нетвердым копытом. Это немного утешало королеву: весточка от сына означала, что он жив. Мать Исмены и Зелониды горько скорбела об утрате дочерей, ведь с их смертью все ее грандиозные планы рассеялись как дым; отовсюду на нее сыпались упреки в том, что лишь угрозами она заставила их согласиться на брак с Вепрем, так что обеих девушек погубило ее непомерное честолюбие. Королева стала с нею скупа на любезности. Тогда мать решила поселиться в деревне с единственной оставшейся дочерью — Мартезией, которая была еще краше сестер и полна столь нежного очарования, что глаз не отвести. Однажды, прогуливаясь в лесу с двумя служанками, она увидела в двух шагах от себя огромного кабана. Испуганная прислуга пустилась наутек, оставив ее одну. Мартезию же охватил такой ужас, что она не смела пошевелиться: ноги будто приросли к земле.

Вепрь, — а это был не кто иной, как он, — сразу признал ее и, видя, как она дрожит, понял: красавица умирает от страха. Вовсе не желая пугать ее еще больше, он промолвил:

— Не бойтесь, Мартезия; я слишком вас люблю, чтоб причинить зло. Теперь лишь в вашей воле принять от меня добро. Вам должно быть известно, чем ваши сестры отблагодарили меня за любовь, каким я подвергся оскорблениям. Я по-прежнему признаю, что заслужил их ненависть своим упрямством, желанием любой ценой завоевать их сердца, склонить насильно к замужеству. Но с тех пор, переселившись в лес, я понял, что сердце рождено быть свободным, и нет ничего слаще свободы. Звери здесь счастливы, ибо никто их ни к чему не принуждает. Не знал я раньше правил лесной жизни, теперь же знаю — как и то, что сам предпочел бы смерть браку поневоле. И если бы утихомирились некогда разгневанные мною боги, если бы они смогли расположить вас ко мне, Мартезия, поверьте, что я бы с радостью связал с вами свою судьбу. Но увы! Что я говорю? Возможно ль, чтобы вы последовали за чудовищем в леса, чтоб жить в темной пещере?

Пока Вепрь держал эту пламенную речь, Мартезия полностью оправилась от страха и смогла ему ответить.

— Как можно, господин? — воскликнула она. — Слыханное ли дело — видеть вас в состоянии, столь мало подобающем вашему высокому происхождению! И часа не проходит, чтобы ваша матушка не пролила слезу о ваших злоключениях.

— Злоключениях, говорите вы? — перебил Вепрь. — Не называйте так лесную жизнь; решение мое твердо, хотя и стоило больших усилий. Но дело сделано, былого не вернешь. Поверьте, юная Мартезия, вы вряд ли обретете при дворе полное счастье. Есть в жизни более заманчивые радости, чем светский блеск, и я готов вам повторить сто раз, что мы могли бы вдвоем познать их, захоти вы только стать дикаркой, как я, и жить среди зверей.

— Но почему бы вам не вернуться туда, где вы желанны и все еще любимы? — спросила она.

— Все еще любим? — воскликнул он. — Нет, нет, люди не любят принцев, отмеченных клеймом позора, превратившихся в несчастных изгнанников. От них ждут благодеяний, и если они не способны угодить людям, то их обвиняют во всех смертных грехах и ненавидят еще сильнее. Но что же это я заболтался! — вдруг воскликнул он. — Пройди сейчас мимо медведь, или лев, или кто другой из моих соседей, — если они станут свидетелями нашей беседы, мне несдобровать. Итак, решайтесь же и приходите в лес, желая лишь одного: провести лучшие дни вашей жизни в глухом уединении с несчастным чудовищем, который, обладая вами, обретет долгожданное счастье.

— Вепрь, — ответила она, — я не имела оснований любить вас до этого дня. Если б не вы, мои милые сестры сейчас были бы со мною рядом. Мне нужно время, чтобы принять столь необычное решение.

— Вы просите отсрочку, чтобы предать меня?

— Нет, на это я не способна, — продолжила она, — и обещаю никому не говорить, что встретила вас здесь.

— Так вы вернетесь? — спросил кабан.

— Не сомневайтесь, — ответила она.

— О нет! Мать не отпустит вас; ей наговорят, что в лесу вам попался свирепый кабан. Пойдемте же со мною, Мартезия, пойдемте сейчас.

— Куда вы ведете меня? — воскликнула она.

— В глубокую пещеру, — ответил он, — где течет родник, чистый как алмаз, чьи берега покрыты вечнозеленым мхом и молодой травкой и где печальным эхом отдаются жалобные песни влюбленных и покинутых пастухов.

— Так вот где мы будем жить, — спросила она, — и там меня растерзает кто-нибудь из ваших хищных братьев. Они придут к вам в гости, заметят меня, тут и наступит мой черед прощаться с жизнью. Затем моя бедная мать в отчаянии пошлет людей на поиски, и мое тело найдут в окрестных лесах…

— Пойдемте же, куда желает ваше сердце, — ответил он, — мои приготовления не займут много времени.

— Что ж, согласна, — ответила она, — хотя признаюсь, что мой-то багаж потяжелее будет; мне понадобятся и платья для жарких дней и непогоды, и разные ленты, и кружева, и драгоценности.

— Вот оно что, — промолвил Вепрь, — вам непременно нужны туалеты с бесчисленными безделушками и бесценными побрякушками. Да разве душа и разум не выше всех этих мелких ухищрений? Поверьте, Мартезия, они ничего не добавят к вашей красоте, и даже напротив — заставят ее потускнеть. Не ищите же для свежести вашего лица иных снадобий, кроме свежей и прохладной родниковой воды. А кудри ваши такого прелестного оттенка, столь тонки, словно их сплел коварный паучок для невинной мушки. Вот они, истинные ваши украшения! А ровный жемчуг зубов, от которых глаз не оторвать! Довольствуйтесь же своим природным совершенством, а глупые прикрасы оставьте дамам неказистым.

— Ваши приятные речи ласкают мне слух, — ответила она, — но я отнюдь не хотела бы схоронить себя в темной пещере в обществе ящериц и улиток. Не лучше ли вам вернуться со мной к королю? Я обещаю, что в случае согласия родителей лишь обрадуюсь. Вам же, если вы и вправду любите меня и хотите осчастливить, не следует ли уравнять меня в правах со знатным королевским родом?

— Да, я-то люблю вас, нежная Мартезия, — вновь отозвался он, — а вот вы меня совсем не любите, соглашаясь пойти со мной под венец из одного лишь тщеславия; а я слишком нежного воспитания, чтобы принять всерьез чувства такого рода.

— Ваша склонность осуждать весь слабый пол кажется естественной, — ответила Мартезия, — однако, рассудите сами, господин Вепрь, ведь предложить вам нежную дружбу — это уже кое-что значит само по себе. Подумайте об этом на досуге, а я вернусь сюда чуть позже.

Принц откланялся и убежал в свою мрачную пещеру, размышляя о том, что только что услышал. По воле злой судьбы он вызывал отторжение у тех, кого любил, и до сей минуты никто не одаривал его ласковым словом, поэтому приятные речи Мартезии затронули самые чувствительные струны его души. Вдохновленный любовью, он задумал угостить ее лесными яствами, и от его хищных зубов пали несколько ягнят, оленей и косуль. Затем он спрятал добычу в пещере в ожидании обещанного возвращения Мартезии.

А она не знала, на что решиться. Будь Вепрь столь же красив, сколь он был безобразен, — они любили бы друг друга так же сильно, как Астрея и Селадон[377], и тогда какой счастливой показалась бы ей даже и самая уединенная жизнь вдали от людей! Но как же далеко было Вепрю до прекрасного Селадона! И все-таки она ведь до сих пор не была помолвлена. Никто до сего времени не удостоился ее внимания, и она решилась соединить свою судьбу с принцем, если тот пожелает вернуться домой.

Ей удалось выйти незамеченной, и она отправилась в лес. Он уже ждал на условленном месте, боясь упустить ее и по нескольку раз на дню проверяя, не пришла ли она. Заметив ее издалека, он бросился ей навстречу и склонился в смиренном и почтительном поклоне, давая понять, что и кабаны при желании могут превращаться в галантных кавалеров.

Они уединились в укромном местечке, и Вепрь, пожирая ее своими маленькими глазками, полными страсти и огня, сказал:

— Могу ли я надеяться на вашу благосклонность?

— О да, — ответила она, — но при условии, что вы вернетесь во дворец. Признаться, я вовсе не горю желанием провести остаток дней вдали от света и подруг.

— Ах! — воскликнул кабан. — Нет, вы все-таки не любите меня. Да, верно, я не способен вызвать ответное чувство, но моя жизнь несчастна, и вам подобает, хотя бы из сострадания и великодушия, делать для меня то, что делали бы вы для других из любви.

— С чего же вы взяли, — ответила она, — что мои чувства к вам не могут называться любовью? Поверьте, я твердо намерена вернуться с вами к королю.

— Зайдите же в мою обитель, — настаивал он, — и сами оцените то, что вы так настойчиво пытаетесь заставить меня отринуть ради вас.

Выслушав это предложение, она заколебалась, боясь, как бы кабан, заманив ее в пещеру, не запер там, отказавшись отпустить. Он угадал ее мысли.

— О! Не бойтесь меня, — сказал он, — насилие не сможет сделать меня счастливым.

Мартезия поверила его словам, и он увлек ее вглубь пещеры; тут глазам ее предстала вся дичь, заботливо припасенная им для возлюбленной. При виде этакого мясного ряда ей стало дурно; она отшатнулась и хотела было бежать, но Вепрь с покровительственным видом изрек:

— Прелестная Мартезия, я слишком к вам неравнодушен, чтобы просто так позволить вам меня покинуть. Боги свидетели — вы навеки овладели моим сердцем. Причины, мешающие мне вернуться к отцу-королю, слишком непреодолимы. Здесь, здесь даю я вам слово любить вас — и пусть услышат нашу взаимную клятву сей бурливый ручей, всегда цветущие лозы винограда, скала, леса и все твари лесные.

А вот ей-то клятву давать совсем не хотелось — но она оказалась заперта в пещере и не могла выйти. Зачем она пришла сюда? Разве в глубине души она не предвидела такого исхода? Девушка заплакала и принялась упрекать Вепря.

— Как мне верить вашим обещаниям, — начала она, — раз первое из них уже нарушено?

— Верьте мне, — и он обнажил кабаньи клыки в гнусной ухмылке, — ибо и кабану подчас не чуждо ничто человеческое. Вы укоряете меня за лживые слова и хитрые уловки, которыми я добиваюсь своего, — но ведь так поступают люди; звери же ведут себя друг с дружкой намного честнее.

— Увы, — ответила она, — вы позаимствовали у тех и у других самое худшее: душа у вас человеческая, а лицо как у дикого зверя. Выберите что-нибудь одно, и я пойму, чего вы хотите.

— Что ж, прекрасная Мартезия, — сказал Вепрь, — в таком случае не соблаговолите ли остаться здесь, не будучи моей супругой? Ведь уйти-то я вам не дам, уж будьте уверены.

Возобновившиеся мольбы и слезы ничуть его не разжалобили, и после долгих пререканий она согласилась стать его женой, заверив, что будет нежно любить его, как любила бы самого красивого принца на свете.

Такое приятное обхождение очаровало кабана: он покрыл поцелуями руки возлюбленной и в свою очередь заверил ее, что она напрасно считает себя самой несчастной. Затем он осведомился, не желает ли она отужинать вместе с ним убитыми косулями.

— Нет, нет, — ответила она, — это не в моем вкусе. Но, если б вы мне принесли фруктов, я бы с удовольствием их отведала.

Он вышел, закрыв вход в пещеру так плотно, чтобы Мартезия не вздумала убежать, но она уже смирилась с судьбой и не сделала бы этого, даже если б могла.

Вепрь набрал апельсинов, сладких лаймов, лимонов[378] и других фруктов, нашел трех ежей, наколол им фрукты на колючки и отправил лакомый груз к пещере. Там он предложил Мартезии вкусить этих изысканных плодов.

— Вот и наш свадебный пир, — сказал он, — совсем непохожий на праздник, устроенный в честь двух ваших сестер. Смею надеяться, однако, что пышность нам заменят приятные минуты, проведенные наедине друг с другом.

— Дай-то бог, — вздохнула девушка и, зачерпнув руками воды из источника, выпила за здоровье Вепря, чему тот несказанно обрадовался.

Скромная трапеза подошла к концу; Мартезия, расстелив на полу пещеры мох, траву и цветы, которые позаботился принести влюбленный Вепрь, соорудила простое ложе, и они с принцем тотчас на него возлегли. Она не забыла справиться у кабана, удобна ли ему кровать, повыше или пониже подушку он предпочитает, не тесно ли ему и на каком боку спится лучше. Тронутый Вепрь нежно благодарил ее, не уставая восклицать:

— Пусть даже мне сулят золотые горы, прочат будущее величайшего монарха, никогда я не променяю на них свою судьбу. Я нашел то, что давно искал: я любим той, кого люблю!

И принц наговорил ей множество любезностей; это ее совсем не удивило — ведь он воспитывался при дворе; зато весьма обрадовалась она тому, что долгая жизнь в уединении ничуть не умалила его красноречия.

Наконец сон смежил их веки, как вдруг Мартезия неожиданно проснулась: ей привиделось, что ложе ни с того ни с сего вдруг стало мягче. Легонько прикоснувшись к Вепрю, она обнаружила, что вместо кабаньего рыла у него теперь человеческое лицо в обрамлении длинных волос, а вместо копыт — ноги и руки. Крайне изумленная, она снова уснула, а на рассвете проснулась рядом все с тем же кабаном, и даже еще более дикого вида.

Так прошел и еще день. Мартезия ничего не сказала мужу о том, что случилось ночью; когда они легли спать, она опять прикоснулась к его кабаньему рылу, и превращение свершилось снова. Это повергло девушку в ужас; сон как рукой сняло, и она, не в силах успокоиться, тяжко провздыхала всю ночь. Утром Вепрь заметал ее печаль и сам пришел в отчаяние.

— Нет, вы не любите меня, милая Мартезия, — сказал он. — Вам противен мой кабаний облик. Мне остается одно — умереть с горя, и вы будете причиной моей смерти.

— Скажите лучше, что вы хотите моей, жестокий! — гневно ответила она. — Ваши несправедливые упреки ранят меня в самое сердце, но я не в силах вам противиться.

— Мои несправедливые упреки? Я — жестокий варвар? — удивился он. — Но объясните же наконец, что заставляет вас так сетовать.

— Думаете, я не заметала, что каждую ночь вы уступаете свое место человеку?

— Кабаны и вообще-то существа неуживчивые, — возразил он, — а уж с таким рылом, как у меня, и подавно. Отбросьте же подозрения, оскорбительные как для меня, так и для вас, и помните — я ревную вас даже к богам; вам просто приснился плохой сон.

Мартезия, пристыженная тем, что сказала нечто столь неправдоподобное, обещала впредь самой себе не верить; хоть и понимала она, что той ночью все-таки ощупывала человечьи руки, плечи и волосы, но с кабаном согласилась и поклялась больше не вспоминать об этом.

Она и вправду прогнала от себя все подозрения. Так прошло полгода, безрадостных для Мартезии — ведь девушка не покидала пещеры, боясь встретиться с матерью или слугами. Несчастная старуха, потерявшая последнюю дочь, с тех пор причитала без умолку, взывая к ней и оглашая лесные чащи стенаниями. Материнские рыдания достигали ушей затворницы, и та, горюя тайком, сожалела, что ничем не может облегчить ее страдания. А кабан неусыпно следил за женой, и она столь же боялась его, сколь и любила.

Нежное чувство к Вепрю крепло в ее душе; день ото дня росла и его любовь к ней. Мартезия ожидала ребенка, и когда она представляла себе, что родит вепренка, как две капли воды похожего на отца, то погружалась в глубокую печаль.

И вот однажды ночью, украдкой плача в часы бессонницы, она вдруг услышала какой-то странный шепот и притихла, дабы не пропустить ни слова. Ее милый Вепрь упрашивал какую-то особу обходиться с ним помягче и разрешить ему то, что он давно просил.

— Нет, — сказал ему в ответ чей-то голос, — этому не быть.

Никогда еще Мартезия не бывала так встревожена. «Кто смог пробраться в эту пещеру? — спрашивала она себя. — Даже мне муж не выдал этой тайны». Ее разбирало столь сильное любопытство, что сон как рукой сняло. Вот наконец разговор закончился, и она услышала, что гостья вышла; через несколько мгновений ее муж захрапел, как свинья. Вскочив, она подбежала к большому камню, закрывавшему вход, но не смогла его сдвинуть. Потихоньку прокрадываясь обратно в постель, она в кромешной тьме споткнулась обо что-то, валявшееся на полу; присмотревшись, Мартезия увидела сброшенную кабанью шкуру и тотчас же спрягала ее, а затем легла, решив во что бы то ни стало дождаться развязки этой истории.

В небе едва забрезжила заря, а Вепрь был уже на ногах и рыскал по всей пещере. Он был так озабочен поисками, что не заметил, как наступил день; и при солнечном свете ей открылся его настоящий облик. Он был так необыкновенно красив и ладно сложен, что молодая жена чуть было не лишилась чувств от столь приятного удивления.

— Ах! — воскликнула она. — Не томите больше, раскройте же мне загадку моего счастья. Теперь я многое поняла, милый принц, и мое сердце преисполнено любви. Благодаря каким превратностям судьбы вы в мгновение ока превратились в прекраснейшего из мужчин?

Изумленный тем, что его тайна раскрыта, он, однако, промолвил, совладав с собою:

— Настало время объясниться, прекрасная Мартезия; знайте же, что только вам я обязан этим волшебным превращением. Однажды, — продолжил он свой рассказ, — королева, моя матушка, спала в тени деревьев, как вдруг, откуда ни возьмись, появились три феи. Та, что постарше, предсказала ей, что у нее родится сын несравненного ума и красоты. Вторая фея довершила волшебство, и в награду от нее я получил множество лестных качеств. А младшая, громко расхохотавшись, сказала так: «Неплохо бы чуть-чуть разнообразить наше творение, ведь почувствовать все прелести весны дано лишь тем, кто пережил зимнюю стужу. Чтобы красота и обаяние принца раскрылись в полную силу, пусть поживет сначала в образе дикого вепря, затем трижды женится, и лишь на третий раз его жена случайно найдет кабанью шкуру». И феи улетели. Королева ясно поняла, что сказали первые две, но третья, виновница всех моих горестей, так резвилась и смеялась во все горло, что моя мать ничего не разобрала.

Я сам узнал об этом лишь в день нашей свадьбы. Я спешил на свидание с вами, подгоняемый страстью, но по дороге решил утолить жажду у ручья вблизи пещеры. И то ли вода там была прозрачней, чем обычно, то ли я всмотрелся в себя чуть пристальней, стремясь вам угодить своим опрятным видом, но только отражение мое показалось мне столь безобразным, что испугало меня самого, и слезы навернулись мне на глаза. Не будет преувеличением сказать, что ручей тут же превратился в поток — столько слез я пролил, терзаясь тем, что никогда не покорю ваше сердце.

Тут я совсем сник и решил оставить все, как есть. «Нет, — думал я, — не видать мне счастья, — не дано мне судьбою познать любовь и быть любимым, ибо мой гадкий облик отвратит кого угодно» Так я шептал, как вдруг заметил даму, которая дерзко шла прямо мне навстречу, ничуть не боясь моей свирепой морды. «Вепрь, — промолвила она, — твое счастье близко; бери Мартезию в супруги, и если девушка полюбит тебя таким, каков ты есть, то все чары спадут и ты вновь станешь человеком. В первую брачную ночь ты сбросишь шкуру, так долго тяготившую тебя, но должен успеть вновь ее надеть до рассвета, не выдав жене своей тайны до той поры, пока правда не раскроется сама собою».

Затем она мне рассказала то, что я уже вам поведал. Я поблагодарил ее за столь приятные новости и, подгоняемый радостной надеждой, направился к вам. Вы встретили меня с таким вниманием, теплом и добротой, что я возликовал; мне не терпелось вам все рассказать. Знавшая об этом фея вернулась той же ночью и пригрозила большой бедою, вздумай я до времени выдать вам свой секрет. «Ах, сударыня, — огорчился я, — вы, видно, никогда не любили, раз вынуждаете меня скрывать такую приятную весть от возлюбленной». Но она, лишь посмеявшись в ответ, запретила мне попусту сокрушаться, раз судьба стала благоволить. Верните же мою кабанью шкуру, — взмолился он, — я надену ее вновь, чтобы феи не прогневались.

— Отныне, милый принц, — услышал он в ответ, — кем бы вы ни стали — я навеки ваша, и даже эти метаморфозы останутся для меня лишь приятным воспоминанием.

— Я лелею надежду, — сказал он, — что феи больше не пожелают продлевать наши страдания, и теперь они окружат нас вниманием и заботой. Вот перед вами ложе — оно кажется мшистым, но это не мох, а теплая пуховая перина, сотканная из тонкой шерсти. Феи же положили у входа в пещеру и изысканные плоды.

Мартезия принялась неустанно благодарить фей за оказанные милости.

Пока она возносила им хвалы, Вепрь тщетно старался натянуть сброшенную шкуру, но она вдруг так скукожилась, что никак недоставало прикрыть одну ногу. Принц вытягивал шкуру и так и сяк, и вдоль и поперек, и зубами и руками, но не тут-то было. Погрустнев, он принялся сетовать на судьбу, справедливо опасаясь, как бы теперь фея навсегда не оставила его кабаном.

— О, горе нам! — восклицал он. — Дорогая Мартезия, зачем вы спрятали эту роковую шкуру? Вот феи и наказали нас — я больше не могу принять кабаний вид. Как нам теперь их успокоить, как унять их гнев?

Мартезии только и оставалось, что разразиться рыданиями, а ведь повод для печали был весьма странным: прекрасный принц никак не мог снова превратиться в кабана.

Вдруг затряслась земля и разверзлись своды пещеры. С небес упали шесть веретен с шелковой нитью; три белых и три черных весело завертелись в причудливом танце, и неведомо откуда исходящий глас изрек:

— Если Вепрь и Мартезия угадают, что означают черные и белые веретена, то будут счастливы.

Немного подумав, принц сказал:

— Белые веретена — три феи, которым я обязан своим рождением.

— А три черные — мои сестры и Коридон! — воскликнула Мартезия. И не успела она договорить, как белые веретена превратились в фей, а черные — в двух ее сестер и Коридона. Столь неожиданное воскресение повергло бы в ужас всякого.

— Мы вовсе не из-под земли появились, — успокоили они Мартезию, — ибо всегда оставались рядом с вами: ведь нам помогли благоразумные феи. Пока вы скорбели о нашей смерти, они отвезли нас в прекрасный замок, где мы с удовольствием проводили время, и весьма жаль, что вас там не было.

— Глазам не верю, — воскликнул Вепрь, — разве не видел я сам смерти Исмены и ее любовника, и не от моей ли руки погибла Зелонида?

— Нет, — молвили феи в ответ, — это был обман зрения: мы можем так отвести глаза, чтобы они видели то, чего нет на самом деле. Такое часто случается в наши дни. Кому-то примерещится ни с того ни с сего на балу собственная жена — а она в это время в неведении спокойно спит дома. Иному вдруг представится, что он держит в объятиях красивейшую любовницу, а на самом деле это жалкая мартышка. Третий же возомнит, будто отважно сразил врага, а тот на поверку живет да здравствует в своих далеких краях.

— Вы заронили в мою душу зерно сомнения, — ответил принц, — послушать вас, так нельзя верить глазам своим.

— Не подобает мерить все одним аршином и выносить поспешные суждения, — возразили феи. — Бывает, что и волшебство способно приоткрыть иную суть вещей.

Принц с женой поблагодарили фей — ведь те дали столь ценные наставления и сохранили жизнь дорогим им людям.

— Но смею ли я надеяться, — сказала Мартезия, припав к ногам волшебниц, — что чары окончательно отступят и по вашему велению мой верный принц больше не облачится в шкуру кабана?

— Наше появление тому порукой, — молвили они, — ибо пришла пора вернуться ко двору.

Тотчас же пещера превратилась в роскошный шатер, и камердинеры облачили Вепря в великолепные одежды. А Мартезия увидела себя в кругу придворных дам, сразу занявшихся ее нарядами, посадив ее за роскошное трюмо, где можно было ее причесать и украсить. Затем подали ужин, который готовили сами феи, — а ведь этим уже все сказано.

Никогда еще не бывало столько счастья вокруг. Вепрь, переживший так много бед, не мог нарадоваться возвращению человеческого облика. А стал он не просто человеком, но красавцем, доселе не виданным. Пир подошел к концу, и за новобрачными приехали роскошнейшие кареты, запряженные самыми красивыми на свете лошадьми. И конные гвардейцы торжественно сопроводили Вепря с женою во дворец.

Там пронеслось недоумение — откуда эта пышная процессия и кто сидит в каретах, как вдруг глашатай всенародно объявил о прибытии молодых супругов. И тотчас весь народ сбежался посмотреть на диво. Увидев принца, все остались довольны и ни в чем не усомнились, хотя и трудно было поверить в превращение столь чудесное.

Достигла эта весть ушей короля и королевы, и они поспешили сойти вниз. Принц Вепрь так походил на короля, что ни у кого не возникло и тени сомнения насчет их родства. Ликованию не было предела. Через несколько месяцев родился сын, чьи красота и нрав ничем, и даже отдаленно, не напоминали о кабаньем прошлом его отца.

* * *

Нет тяжелее испытанья

Для сердца, что спешит любить,

Чем тайну ревностно хранить,

Коль в долг нам вменено молчанье.

Вепренок претерпел страданья,

Затем на трон был возведен.

И все ж за слабости не зря его осудят:

Уж лучше будь любовью обделен,

Зато с тобою мудрость да пребудет!

Пер. Я. А. Ушениной и М. А. Гистер (проза), Е. Ю. Шибановой (стихи)

Новый дворянин от мещанства

Продолжение

казка так всех увлекла, что никто и не думал поторопиться на ужин. Пришла госпожа де Сен-Тома, чьи шаги были слышны еще с дальнего конца аллеи, — так забавно шелестело ее кофейного цвета платье на фижмах. Она любила все необычное. Однажды ей на глаза попались ширмы с изображением знатных дам, гуляющих по городу в обществе маленького мавра[379], и она тут же загорелась желанием приобрести себе такого же. В ожидании, пока ей его отыщут, она выбрала сына одной своей фермерши, которого по чертам лица можно было бы назвать белым мавром. Мальчик проводил много времени на воздухе и уже покрылся густым загаром; однако даме это показалось недостаточным — она хотела видеть его совсем черным и велела натереть мальчишку сажей с чернилами, а он преспокойно позволил обмазать себе лицо этой смесью. Правда, когда сажа попала ему на губы, он почувствовал сильную горечь во рту. Тогда решено было закрасить черным только верхнюю губу, а нижнюю оставить красной, и все это разноцветье выглядело весьма чудно. По поводу же волос разгорелся нешуточный спор: баронесса, сочтя, что они чересчур длинны, предложила их укоротить, чему от души воспротивились фермерша и вся ее семья. Одна сторона угрожала, другая укоряла, и кончилось тем, что крестьянский мальчик, перекрашенный в мавра, остался при своих грязных и прямых волосах, и вдобавок ему приказали облачиться в юбку баронессы на фижмах.

Ее муж, ни разу не видавший столь нелепой фигуры, единственный сохранил серьезность среди всеобщего хохота, стоило лишь ей появиться. Причудливый мавр, красногубый и длинноволосый, выглядел в своем роде столь же неуклюже, как и его хозяйка. Парижские дамы, привыкшие держать себя свободно и непринужденно, являли полную противоположность баронессе, разыгрывающей благовоспитанную недотрогу. Заметив ее издалека, они бросились ей навстречу.

— О, — вскричали они, едва не задушив ее в объятиях, — дорогая, мы так хотели вас видеть! А знаете ли, что ваши яблони так покалечили нашу карету, что теперь она еле дребезжит, точно колесница Фаэтона?

— Смею возразить вам, сударыни, — холодно и высокомерно процедила баронесса, — что у Фаэтона не было колесницы, отец же его Аполлон поступил весьма глупо, доверив ему свою, а посему следует говорить «колесница Аполлона, управляемая Фаэтоном»[380].

— Я не ожидала от вас такой точности, сударыня, — сказала вдова.

— Мы тут хоть и провинциалы, — парировала баронесса, — но тоже не хуже иных парижан.

— И что же это значит, — поинтересовалась госпожа де Люр, — вы хотите сказать, что тоже не лишены здравомыслия?

— Да, сударыня, — раздраженно добавила баронесса, — и горжусь этим: и живя в сельской глуши, можно иметь столько же вкуса, как у любого из вас, читать и выносить разумные суждения.

Господин де Сен-Тома, знавший, как трепетно жена соблюдала все правила вежливости, догадался, что ее задела эта расфуфыренная парижанка госпожа дю Руэ, запросто обращавшаяся к ней «моя дорогая» с первых минут знакомства. Он испугался грядущей ссоры и, подав руку новобрачной, попросил виконта предложить свою вдове. Приор же предложил баронессе опереться на его руку, что вызвало у нее бурю негодования, так как она была не в духе.

— Опереться на вашу руку! — воскликнула она заносчиво. — Что, разве я уж так слаба и нуждаюсь в клюке для старух?

Тот предпочел промолчать, хорошо зная ее сварливый нрав.

Впрочем, обида баронессы продлилась недолго; заметив, с каким необычайным удивлением обе гостьи разглядывали новоявленного мавра, так что едва не затолкали его хозяйку, она промолвила:

— Сдается мне, сударыни, вы ошеломлены увиденным?

— Да, — призналась госпожа дю Руэ, — такого мавра мы и в Париже еще не встречали.

— Ах, скажите на милость! Все Париж да Париж! — воскликнула баронесса. — Послушать вас, так на все, что не оттуда, и смотреть-то нечего.

— Но согласитесь же, — продолжала госпожа де Люр, — что этот мальчик окрашен самой необычной на свете краской.

— Скажу вам правду, — ответила баронесса, тоже улыбаясь и глядя на нее, — одни мажут лица чернилами, ну а другие — белилами.

Госпожа дю Руэ отнесла эту злую шутку на свой счет и в долгу не осталась. Барон, человек весьма учтивый, огорчился, что уже во время первого визига стороны обменялись колкостями. Он постарался исправить положение, умело расточая комплименты, не замедлившие весьма положительно сказаться на настроении дам, слушавших с явным удовольствием, и заодно смягчить неловкость от язвительных замечаний баронессы. Она же воспользовалась каким-то предлогом, чтобы сразу после ужина удалиться в свою комнату, где якобы забыла коробочку с мушками и табакерку. Так как разговор касался самых различных вещей, то незаметно перешли к Дандинардьеру. Приор с удовольствием поведал собравшимся о том, что с тем произошло за последние несколько дней, о его ссорах с соседом и мэтром Робером, его решимости стать Дон-Кихотом, но при этом не переусердствовать с отвагой, и не забыл Алена, упомянув о его бесхитростной наивности.

Две вновь прибывшие дамы изъявили большое желание свести столь занимательное знакомство.

— Нет ничего проще, — ответил барон, — только и нужно-то всего подняться к нему наверх.

— Ему вполне достанет здоровья и сил, чтобы спуститься к нам, — вмешался виконт, — хотя приключение с кроватью и навредило ему: он, пока лежал под нею, весь исцарапался.

— О прелестная кузина! — воскликнула госпожа дю Руэ. — Какой он забавный, я бы одолела дорогу от Парижа до Рима, лишь бы отыскать нечто подобное; никак нельзя упускать такой прекрасной возможности немного развлечься.

Приор решил сходить к Дандинардьеру и предупредить его о предстоящем визиге: ведь кавалер должен быть во всеоружии.

— Как, сударь, — удивилась вдова, — разве, чтобы нас принять, он нуждается в оружии? Он поднимет руку на таких чаровниц, как мы?

— О нет, — успокоил их тот, — такого у него и в мыслях нет; вы еще никогда не встречали странствующего рыцаря учтивее, чем он.

И приор, не мешкая, отправился наверх, чтобы объявить Дандинардьеру о том, какие обольстительные дамы собираются нанести ему визит.

— И главное, — сказал он, — не попрекайте их нормандским выговором, ведь они как-никак из Парижа[381], а в этом городе достаточно прожить всего один день, чтобы привязаться к нему на всю жизнь. Да что там, вы и сами это знаете лучше всех нас.

— О! — воскликнул Дандинардьер. — Я-то коренной парижанин, тут нельзя сравнивать.

— Но именно это обстоятельство, сударь, и делает вас безупречным, превращая в само совершенство, — с жаром воскликнул приор, — ибо вы с молоком матери впитали все необходимые достоинства: дух светской учтивости, образованность, изящество манер и науку обольщения.

— Вы не поверите, — живо подхватил мещанин, — но это чистая правда. Мне, бывает, и самому кажется, что я рассуждаю о всякой всячине как-то по-особенному утонченно, а ведь утонченности так тесно в недрах души моей, вот она и вылезает снаружи.

— Я вас понимаю, — ответил приор, — значит, тем более страстно желаете вы познакомиться с этими дамами, раз они из Парижа; сейчас приведу их сюда.

— Помилуйте, сударь, — воскликнул коротыш Дандинардьер, — хорошо же я буду выглядеть, лежа в кровати и совсем неприбранный; мне, право же, неловко, я ничего не успел сделать, все думал о книгах, о своих болячках, словом, позвольте мне вывернуть сорочку наизнанку или одолжите свою.

— Думаю, вам было бы неплохо еще и вооружиться, — лукаво заметил приор, — это непременное условие для кавалера, лежащего в постели, — и дамам понравится, да и будет потом чем похвалиться. И учтите, сей пол, застенчивый и слишком осторожный, боготворит героев и уважает их за высокие заслуги.

— Эй, Ален, живей неси оружие, неси-ка сюда мое оружие! — крикнул тот слуге.

— Чего вам подать-то? Чурбан, что ли? — ответил Ален.

— Да, дуралей, тюрбан и все остальное, да смотри броню не забудь.

— Ах, сударь, — сказал Ален, — довольно вам уже себя калечить: то кровать вас поцарапала, то сейчас еще напялите такое отрепье, и тогда уж…

— Молчи, презренный! — ответил мещанин. — Ты сам-то лишь репей горазд приносить с Марсова поля! Вот ведь неслыханное дело — называть отрепьем боевые доспехи, в которых я так похож на римского диктатора! Да как язык повернулся сболтнуть такую нелепость!

— Ах, сударь, ради бога! — вступился за слугу приор. — Ваш язык чересчур богат, а нас ведь ждут дамы.

— Что же у вас за уши такие? — вознегодовал Дандинардьер. — Ничего не оскорбляет вашего слуха, даже дурацкие речи моего слуги не оглушают вас как набат. А вот я, признаться, не выношу, когда говорят невпопад, коверкая слова; хоть на трон меня ведите — но если вы при этом выражаетесь косноязычно, делая грубые ошибки, то я бы сильно заупрямился, только бы не идти к славе таким путем.

— Французский язык служит вам верой и правдой, — сказал приор, улыбнувшись, — надеюсь, вы не останетесь перед ним в долгу, — а кстати (только это между нами), мне известно, что в среде ученых предпринимаются попытки описать вашу жизнь.

— Ах, сударь, что я слышу? — воскликнул Дандинардьер, окрыленный такой радостной новостью. — Повторите же еще раз! Не могу поверить. Ведь кроме званых обедов я ничего не сделал для этих господ. Конечно, у меня не раз бывали Гомер, Геродот, Плутарх, Сенека, Вуатюр, Корнель и даже Арлекин[382]. Они смешили меня до колик в животе, и я считал знаком особого расположения то, что они приходили ко мне запросто, без предупреждения. Будь я в отлучке, в боевом ли строю или на приеме в Версале, — мой метрдотель получал распоряжение подать к столу все самое изысканное, как если бы я присутствовал там лично. И ни капли хвастовства, заметьте, да и пристало ли мне этим бахвалиться? Неужели они помнят о столь мимолетном выражении дружеских чувств с моей стороны? — продолжал он. — Все это время я наслаждался их обществом, честно говоря, незаслуженно, а посему сомнительно, чтобы они помнили о каком-то сельском философе вроде меня.

— Именно потому, что вы философ, они о вас и думают, — важно заметал приор, давясь со смеху. — Я неимоверно рад узнать, что вы сидели за столом с такими именитыми сотрапезниками. Согласитесь, Катон весьма занятен.

— Не знаю, кто такой Катон[383], — заметил мещанин, — видно, он не удосужился бывать у меня чаще.

— Но он все равно среди ваших друзей и почитателей, — ответил приор, — а вопрос о вашем жизнеописании они между собой уже решили. Удерживает их только одно: вы чересчур скупы.

— А кто ж в наше время не скуп? — печально промолвил мещанин. — Пусти я сейчас по ветру все, что нажил, — мне и самому придется пойти по миру с протянутой рукой. Поверьте, господин приор, герои не умеют ни шить, ни прясть, им чужды арифметические чудеса, которые превращают два в четыре, вот поэтому им и приходится беречь то, что они уже имеют.

— Осмотрительность еще никому не вредила, — мудро заметал приор, — и ваши историки обязательно упомянут ее в своих трудах, однако, если речь пойдет о вашей свадьбе, что прикажете им делать? «Как! — воскликнут они в один голос. — Он безумно любил достойнейшую из девиц, но она не обладала большим состоянием и ему пришлось отказаться от брака!» О! Это будет так скверно, что мне становится не по себе от одной только мысли.

— А кто их просит писать обо мне? — спросил Дандинардьер. — Будь у меня непреодолимая нужда в лести, — думаете, я бы уехал из Парижа, где она цветет пышным цветом, чтобы похоронить себя в провинции, где заслугой считается не столько похвала, сколько горькая правда, высказанная в лицо? Мне уже доводилось сносить нечто подобное, и я бы сумел ответить твердо, глядя прямо в глаза, не будь мне так ненавистны ссоры.

— Я понимаю, сударь, — сказал приор, — вам не нравится мое излишнее прямодушие, но никуда не денешься — такой уж я несговорчивый; однако, бесконечно уважая вас, я хотел бы и в вашем лице видеть совершенную натуру. Однако вы ею не станете, если будете упрямствовать на почве скупости…

— Вы, похоже, забыли, — перебил его огорченный мещанин, — про милых дам, которые вас сюда прислали? Сделайте же наконец милость, приведите их сюда, и поговорим о более приятных вещах.

Приор побежал за дамами, ждавшими его с нетерпением. Он с самым серьезным видом передал им содержание небольшой части беседы, не осмелившись, впрочем, посмеяться над нашим коротышкою в присутствии госпожи де Сен-Тома, непременно вставшей бы на его защиту, что сулило новые распри. Вдова и новобрачная проворно поднялись в спальню к Дандинардьеру. Его вид был столь комичным, что расхохотался бы и самый отчаянный угрюмец: нос ободран, щеки побагровели, лицо, и без того круглое, раздулось до невероятных размеров, как будто он долго пыжился, дуя в трубу; и уж совсем нелепо смотрелись на нем тюрбан и броня. Подойдя к нему первой, госпожа дю Руэ склонилась в глубоком реверансе, но, едва взглянув, с удивлением признала в нем своего кузена Кристофле, торговца с улицы Сен-Дени! Одновременно вскрикнув от удивления, они слились в долгом объятии, прошептав друг другу на ухо: «Молчок! Ни слова!», поскольку кузина дю Руэ, как и кузен Кристофле, отнюдь не горела желанием раскрывать свое происхождение перед провинциалами. Напротив, обоим хотелось выдавать себя за знатных господ.

По правде говоря, она уже давно знала, что в голове у ее кузена роятся самые безумные мечты, и как только фортуна стала к нему благосклонна, он решил достичь положения дворянина в пику всем своим родственникам. Но как раз эту-то слабость она и склонна была ему простить, ибо сама отличалась похожим умопомрачением, с утра до вечера только и твердя, что о своих предках, всякого рода принцах, без устали ею превозносимых — существование которых, однако, было столь же сомнительным, как и еженедельные обеды семи греческих мудрецов[384] у Дандинардьера.

Все общество с удивлением обнаружило, что между Дандинардьером и вдовой установилось странное единодушие, они были как будто заодно. Барону сообщили об этом наблюдении, и он разгневался не на шутку, сознавая, что сия дама может навредить свадьбе. Всем своим видом демонстрируя обратное, он, разумеется, стремился показать, что мало интересуется эдакой безделицей, однако мысли его упорно возвращались к желанному браку, и потому при виде их он выказал такую радость, какой они совсем от него не ожидали.

— Конечно, — говорил Дандинардьер, — прежде чем оставить двор, я принял меры предосторожности, дабы скрыть свое неожиданное бегство от самых близких друзей. Я слишком хорошо понимал, что мое отсутствие их расстроит, да и сам страдал от предстоящей разлуки.

— Вы даже не представляете, — подхватила вдова, — каковы были последствия вашего отъезда. Мне известно, что одна из дам, настоящая красотка, глаз не оторвешь, провела весь остаток года, ни разу не надев ни ленточки, ни кружев, ни одного яркого платья.

— О боже, — тихо промолвил Дандинардьер, глубоко вздохнув, — вот бедняжки! Как же я тронут!

— На их лицах застыло выражение траурной скорби, — продолжала вдова, — мужья узнали тому причину и весьма забеспокоились.

— Ой-ой! Да что вы говорите? — воскликнул Дандинардьер. — Я опасаюсь за одну молодую герцогиню с роскошными белокурыми волосами: если я расстроил ее семейное счастье, мое горе будет безутешным. Вы сами, сударыня, недавно уверяли меня, что нам удалось скрыть нашу игру, и никто не смог разгадать тайну наших сердец.

У госпожи де Сен-Тома, слушавшей беседу вертопраха со вдовушкой, терпение наконец истощилось, и она шепнула на ухо виконту:

— Это его-то вы прочите нам в зятья? Разве вы не видите, что он запутался в любовных интригах? Напрасно мы стараемся его образумить, с таким нам не справиться.

— Не стоит так поспешно отказываться, сударыня, — ответил тот, — придворным пристало волочиться за красавицами, однако при этом они отнюдь не любвеобильнее других, — напротив, их сердца остаются холодными. Они владеют в совершенстве наукой страсти нежной, подпускают ахи-вздохи, упрашивают, умоляют, но их любовь от этого крепче не становится.

— Тем хуже для него, сударь, — сказала баронесса, — уж такой-то наверняка нас обманет.

— Нет, сударыня, — возразил виконт, — он рожден при таком дворе, где искренность в почете.

— Так он не из Парижа? — удивилась госпожа де Сен-Тома.

Виконт понял, что попал в затруднительное положение, не зная, как назвать двор торговцев с улицы Сен-Дени, и приготовился к долгим объяснениям, как вдруг вошли барышни де Сен-Тома, которых уже давно желали видеть парижские дамы: они задержались, чтобы подобающе одеться к ужину.

Они и впрямь были красавицами и, не взбреди им в голову мысль вырядиться амазонками и принцессами из романов, выглядели бы весьма привлекательно. Заметив их, Дандинардьер сделал знак своей кузине дю Руэ, и та догадалась, что Виржиния поразила его в самое сердце. Тут она принялась любезничать с ней больше, чем с Мартонидой, которой это не пришлось бы по вкусу, не начни расточать ей ласковые речи госпожа де Люр.

— Милая барышня, — заворковала та, — я не испытываю ни малейшего сожаления, что бросила двор ради провинции, если здесь можно встретить такое очаровательное создание, как вы.

— Сударыня, — ответила ее собеседница, — мы как можем стараемся подражать во всем вам, но, кажется, безуспешно.

— Не говорите так, голубушка! — воскликнула госпожа де Люр. — Вы прекрасны, и в ваших глазах светится ум, что приводит меня в восхищение.

А в это время вдова вела оживленную беседу с Виржинией, и две дамы так увлеклись, что говорили почти одновременно, перебивая друг друга. Редко лесть добивается своего с такими малыми потерями. Коротыш Дандинардьер торжествовал, старательно оберегая первые ростки прекрасного чувства, и был счастлив, что вдова одобряла его зарождавшуюся страсть, а Виржиния, со своей стороны, показывала себя тонкой собеседницей.

Все остальное общество с удовольствием их слушало. Баронесса не привыкла, чтобы ухаживали только за ее дочерьми, и считала себя обделенной, если приятные комплименты обходили ее стороной. Поэтому она сидела со странно застывшим лицом и на все вопросы отвечала односложно. Но вот разговор, который еще на некоторое время задержался на прелестях красоты, неожиданно перешел на преимущества ума. Тут госпожа дю Руэ и Дандинардьер принялись с новой силой расхваливать друг друга, не скупясь на похвалы и дифирамбы. Остальные переглядывались, дивясь неиссякаемому источнику высокопарных слов, которые, впрочем, ничего не означали. Виконт решил немного отвлечься и сказал госпоже де Сен-Тома, что ее дочери много потеряли, не появившись в роще — ведь там дамы рассказывали самую увлекательную сказку из всех, сочиненных с незапамятных времен.

— Неужели эти барышни знакомы с подобного рода забавой? — спросила вдова. — Так мода сия уже достигла провинции?

— За кого вы нас принимаете, сударыня? — ответила Виржиния. — Вы думаете, что наш климат потерял расположение благодатного светила и оно перестало бескорыстно сиять нам? Уж будто мы не ведаем, что происходит под небесным сводом? Наш круг общения гораздо шире, чем вам представляется, мы знаем ведьм и колдунов, часто выводим их на сцену, и те не заставляют авторов краснеть.

— Признаюсь, — сказала молодая жена, — что никогда не встречала нормандских муз[385] и деревенских фей и была бы рада с ними познакомиться, а в особенности послушать их.

Тут Мартонида, весьма достойная рассказчица, о которой отзывались самым лестным образом, вызвалась прочитать им последнюю сказку, сочиненную накануне ночью.

— Нет ничего свежее, — сказала она, — по правде говоря, я не успела даже ее перечитать.

Все согласились послушать сказку. Мартонида вынула исписанную тетрадь и приступила к чтению.

Пер. Я. А. Ушениной

Дельфин[386]

или-были король с королевой, которым боги даровали много детей, но они любили лишь тех из них, кто отличался красотой и привлекательностью. Младшего звали Алидор; добрый по нраву, он был так безобразен с виду, что и взглянуть страшно. У короля с королевой его вид вызывал нестерпимое отвращение, и они гнали его с глаз долой. Видя, что все родительские ласки достаются другим детям, а ему — только обидные грубости да упреки, Алидор задумал тайно сбежать из дому. Он постарался уйти незамеченным с надеждой, что Судьба станет к нему благосклоннее на чужбине.

Его бегство огорчило короля и королеву; однако, жалея о том, что он больше не появится при дворе с подобающим принцу величием и с ним может случиться беда, они беспокоились не столько о нем, сколько о своем добром имени. Поэтому супруги все-таки послали гонцов, приказав им вернуть беглеца. Но принц нарочно выбрал окольные пути и такие затерянные тропинки, что никто не смог напасть на его след. Гонцы заблудились и не вернулись назад, и вскоре при дворе забыли принца. Все слишком хорошо знали, как мало нежных чувств испытывали к нему родители, — ведь счастливых принцев любят совсем не так. Об Алидоре больше никто не вспоминал. Да и кому было говорить о нем? Фортуна отвернулась от юноши, близкие его ненавидели, а до его достоинств никому и дела не было.

И вот шел Алидор куда глаза глядят, не зная, в какую сторону податься, как вдруг увидел красивого молодого всадника, скачущего на добром коне ему навстречу и с виду похожего на путешественника. Они церемонно раскланялись, обменявшись приветствиями и поговорив о том о сем; затем всадник справился у Алидора, куда тот путь держит.

— А вы, мой господин? — в свою очередь осведомился Алидор. — Не будете ли так любезны сказать мне, куда направляетесь?

— Я конюший Лесного короля, он меня послал за лошадьми недалеко отсюда.

— Так, стало быть, король ваш дикий? — продолжил принц. — Ведь вы называете его Лесным, — вот мне и думается, что он всю жизнь проводит в лесу.

— Его предки, — ответил путник, — и вправду жили лесной жизнью; он же — дело иное: у него пышный королевский двор. Его супруга известна как милейшая на свете королева, а единственная дочь, принцесса Ливоретта, так хороша собой, что очаровывает каждого, кто ни взглянет. Правда, она еще так молода, что не придает такому вниманию к своей персоне особого значения; и все же везде ее окружают благоговейным вниманием.

— Ваш рассказ меня, признаться, взволновал, — ответил принц, — и вызвал непреодолимое желание быть представленным ко двору, чтобы ее увидеть. Но благосклонно ли принимают там чужеземцев? Льстить себя надеждами мне не приходится — я понимаю, что природа сотворила меня уродцем, но взамен я наделен добрым сердцем.

— Довольно редкостная вещь, — ответил всадник, — и полагаю, ваш добрый нрав намного превосходит то, что видимо глазам. При дворе у нас умеют разглядеть истинную ценность любых явлений. А посему ступайте туда смелее, — уверен я, вас примут благосклонно.

И он указал ему дорогу к Лесному королевству. Будучи весьма учтивым и чувствуя в натуре принца особое благородство, которое не скрыть никакому внешнему безобразию, он посоветовал сначала заручиться поддержкой его друзей, дабы быть представленным королю и королеве по всем правилам придворного этикета.

Такое предупредительное обхождение всадника глубоко тронуло принца. Он с радостью предвкушал знакомство со страной, где в чести благородство и вежество. А поскольку ему хотелось жить в безвестности, затерявшись среди людей, то он и решил направиться именно в это королевство, посчитав, что выбор за него уже сделала Судьба. Расставшись с королевским конюшим, он продолжил свой путь с мечтой о Ливоретте, на которую было ему так любопытно взглянуть.

Когда он наконец дошел до дворца Лесного короля, его сперва гостеприимно встретили друзья всадника; они накормили и напоили его. Затем радушный прием оказал ему и сам король. Принц радовался, что покинул родное королевство; здесь же, хотя Алидора никто не знал, но, к его большому удовольствию, он не испытывал недостатка во внимании и почтении. Правда, у королевы его ожидало совсем другое. Стоило ему лишь переступить порог, как со всех сторон раздался громкий смех. Одна из дам даже поспешила прикрыть глаза рукой, чтобы не видеть его, другая предпочла выбежать; но главное — столь неприглядному примеру последовала и юная Ливоретта, без стеснения показавшая принцу все, что она думает об его уродстве.

Принцессу, позволявшую себе столь открыто насмехаться над изъянами гостя, он счел невоспитанной и втайне пожалел ее. «Увы! — подумал он. — Вот так и меня баловали в отцовском доме. Надо признать, что принцы глубоко несчастны оттого, что все кругом готовы угодливо терпеть их пороки. Да! Вот он, яд той лести, которую мы изо дня в день пьем большими глотками. Взять, например, красавицу принцессу, — разве не стыдно ей смеяться надо мной? Я прибыл издалёка, чтоб засвидетельствовать ей свое почтение и защищать ее двор. А ведь могу уйти и затем повсюду рассказывать и о ее достоинствах, и о недостатках. Ведь я родом не отсюда, и сдержать мой язык способна лишь ее вежливость. Она же, едва меня увидев, оскорбительно смеется мне в лицо. Но — увы! — продолжал он про себя, вновь и вновь любуясь ею, — что ей мои злые речи! Отродясь не видал я зрелища прекраснее. Я восхищен ее красотой, преклоняюсь перед ней, и чувство это овладело мною навсегда».

Пока принц так размышлял, королева в знак расположения любезно подозвала его к себе, желая немного отвлечь от мрачных мыслей. Она благосклонно осведомилась о его родном королевстве, его имени и приключениях, произошедших с ним по дороге. Он же на все отвечал умно и учтиво, предугадывая ее вопросы, и королева, которой пришелся по нраву его характер, заверила, что он может в любое время прийти к ней засвидетельствовать почтение, и его всегда примут с превеликим удовольствием. Затем она спросила, доводилось ли ему когда-либо играть в карты, и пригласила его на партию в бассет[387].

Желая произвести хорошее впечатление, он почел за честь составить королеве компанию. У него водились деньги и драгоценности, а особое благородство поступков выгодно выделяло его среди других; потому он, скрывавший свое происхождение и почти незнакомый большинству придворных, все же получил самую лестную оценку. Только принцесса по-прежнему не могла выносить его присутствия: она беззастенчиво хохотала ему в лицо, корчила рожицы и кривлялась, дразнясь точно избалованный ребенок. От любой из дам он бы преспокойно снес подобные шалости, но совсем другое дело было терпеть насмешки от нее — ведь их-то принц принимал весьма близко к сердцу и, лишь только освоившись и посмев подойти к ней, не преминул осторожно упрекнуть ее.

— Не совестно ли вам так насмехаться надо мною, — начал он, — потому лишь, что те же боги, что сотворили вас прекраснейшим существом в мире, сделали меня безобразнейшим?

— Вы правы, Алидор, — ответила она, — и все же именно вы — самое несовершенное творение богов. — Сказав так, она пристально посмотрела на него, а затем расхохоталась до колик.

А принц, подолгу любовавшийся ею, медленно пил яд любви, приготовленный для него Амуром. «Одна лишь смерть спасет меня, — подумал он. — Надежды на взаимность нет никакой, а я не смогу жить, не обладая прелестями Ливоретты». И он так сильно погрустнел, так побледнел, что все прониклись к нему жалостью. Королева тоже заметала, что ему перестало везти в карты. Она спросила, что с ним, но ничего не добилась, кроме жалоб на необъяснимое томление, странную меланхолию, вызванную, быть может, переменой жилья. Быть может, ему следовало бы почаще выезжать на природу и дышать свежим воздухом. На самом же деле он не мог больше спокойно смотреть на принцессу, понимая всю безнадежность своего положения. Ему казалось, что он излечится от этого чувства, если не будет ее видеть. Но страсть преследовала его повсюду, не отпуская ни на минуту. Он же искал уединенные места и часами предавался несбыточным мечтам.

Королевство располагалось на морском берегу, и принц часто отправлялся ловить рыбу. Однако напрасно он закидывал сети или сидел с удочкой — не было ему удачи и здесь. А Ливоретта, тут как тут, каждый вечер поджидала у своего окна, когда он пойдет с рыбалки, и кричала ему с озорным блеском в глазах:

— Ну что, Алидор, принесли вы мне вкусной рыбки на ужин?

— Нет, сударыня, — отвечал тот, склонившись в почтительном поклоне и печально проходя мимо. Но красавица принцесса все не унималась:

— Ах, — продолжала она, посмеиваясь, — какой растяпа! Даже камбала не идет к нему на крючок.

Досада от постоянных неудач и язвительных шуточек Ливоретты подстегивала его, и ему не терпелось поймать наконец что-нибудь, заслуживающее ее внимания. Как часто, усевшись один в маленькую шлюпку, он уплывал в море и, закинув рыболовные сети, мечтал об удачной рыбалке и о Ливоретте. «Неужели и здесь меня поджидают лишь новые страдания? — думал он. — Почему же я так несчастен? Ведь рыбная ловля — всего лишь забава; я очень хотел бы дать принцессе отведать моей рыбы; но Судьба так несправедлива ко мне, что отказывает даже в этой малой радости».

Всецело поглощенный своим горем, он не заметил, как течение унесло его слишком далеко от берега. Он решительно закинул сети в море и тут же почувствовал, что они полны, как никогда. Тогда он поспешил их вытащить, боясь, как бы они не разорвались под тяжестью улова. Как только все сети оказались в лодке, принц стал с любопытством разглядывать барахтавшуюся в них рыбу и был немало удивлен, обнаружив прекрасного дельфина. Он извлек его из сетей, обрадованный столь крупной удачей. Дельфин же изо всех сил рвался на волю, яростно бил хвостом, вырываясь из рук рыбака, и притворялся мертвым, стараясь обмануть принца, но из этого ничего не вышло.

— Мой бедный дельфин, — сказал ему Алидор, — напрасны твои старания; не пытайся уйти от меня — ведь тебе выпала большая честь: украсить трапезу принцессы.

— То, что вы задумали, меня погубит, — ответил тот.

— Как! Ты умеешь говорить! — воскликнул ошеломленный принц. — Боги праведные, вот чудеса!

— Прошу вас, будьте так великодушны, отпустите меня на волю, — сказал Дельфин, — во мне вы найдете верного слугу, и не придется вам в этом раскаиваться.

— А что подадут на ужин принцессе? — спросил принц. — Разве ты не знаешь, до чего у нее язвительный нрав? Она зовет меня растяпой, дурачком, и еще всякое такое, от чего и жизнь становится не мила… Я вынужден пожертвовать тобой, чтоб спасти свою репутацию.

— От принца мне странно слышать такие речи, — отвечал Дельфин, — раз не сопутствует вам удача в море, так уж вы, значит, и честь свою запятнали? Молю вас, пощадите меня, отправьте вашего покорного слугу Дельфина обратно в море. Великие благодеяния не остаются без награды.

— Плыви же с миром, — промолвил принц, бросая его в море. — Мне ничего не надо от тебя, раз ты, как видно, очень хочешь жить. А Ливоретта, — что ж, она охотно добавит новых оскорблений к тому, что говорила. Да уж теперь все равно! Ты такой удивительный, что мне хочется сделать тебе добро.

Дельфин тут же скрылся в морской пучине, а вместе с ним улетучилась надежда принца на хороший улов. Он сел на дно лодки, вынул из воды весла, сложил их у ног, скрестил руки на груди и погрузился в глубокую задумчивость, как вдруг прямо из пенных морских волн послышался чарующий голос.

— Алидор, принц Алидор, — говорил он, — взгляните на меня, я ваш друг.

Принц посмотрел на воду и увидел Дельфина, который грациозно плыл рядом с лодкой, весело подпрыгивая на волнах.

— Настал и мой черед, — промолвил он. — Не прошло и четверти часа, как вы оказали мне неоценимую услугу; просите же теперь что хотите и вы поймете, на что я способен.

— Прошу совсем немного за добрые дела, — ответил принц, — чтобы мне попалась сейчас же лучшая рыба на свете.

Только он вытащил сети, как в лодку посыпались жирные лососи, камбалы, тюрбо, устрицы, мидии и все, чем богато море, да в таком изобилии, что Алидор испугался, как бы переполненная лодка не пошла ко дну.

— Довольно, — воскликнул он, — довольно, мой дорогой Дельфин! Мне совестно, что вы так постарались для меня, да как бы такое изобилие не утянуло меня прямо на дно. Спасите же меня, — сами видите, что дело серьезное.

Дельфин подтолкнул лодку к берегу, и принц доплыл до него со своим уловом. Даже четырех повозок, запряженных мулами, не хватило бы, чтобы вывезти всю рыбу, и тогда он решил выбрать только самую крупную. Присев у лодки, он опять услышал голос Дельфина.

— Алидор, — произнес тот, высунув из воды свою большую голову, — довольны ль вы усердием, с коим я послужил вам?

— Вполне, — ответил принц.

— О, поверьте, — продолжал Дельфин, — я тоже оценил сделанное вами добро — ведь вы сохранили мне жизнь. Я вновь приплыл сказать вам, чтоб вы располагали мною всякий раз, как будет в том нужда. Я одарен волшебной силой; доверьтесь мне — и обещаю, что вы еще испытаете ее на себе.

— Увы! — печально промолвил принц. — Чего мне желать от жизни? Я люблю принцессу, а она меня и на дух не выносит.

— Хотите ее забыть? — спросил Дельфин.

— О нет, — ответил Алидор, — как можно? Лучше сделайте как-нибудь, чтобы я ей нравился, ибо иначе не жить мне на белом свете.

— Готовы ли вы обещать мне, что сохраните верность Ливоретте? — спросил Дельфин.

— О да, — воскликнул принц, — ведь я поклялся быть верным своей любви и всячески отличиться, дабы заслужить любовь ответную.

— Вам надлежит прибегнуть к уловке, — сказал Дельфин, — ведь она находит вас слишком некрасивым, а характер ваш ей не знаком.

— Я согласен немного схитрить, — ответил принц, — хотя и сознаю, что ей никогда не стать моею.

— Время ее образумит, — произнес Дельфин, — вас же я превращу в канарейку, но так, что при желании вы сможете из птицы вновь становиться человеком.

— Поступайте, как вам заблагорассудится, мой дорогой Дельфин, — промолвил Алидор.

— Тогда велю вам стать канарейкой! — торжественно сказала Волшебная Рыба.

Тотчас принц покрылся перьями, с удивлением обнаружив, что у него птичий клюв и тоненькие лапки. Зато теперь он издавал сладостные звуки, песнями очаровывая слух, и даже понравился сам себе. Затем он пожелал вновь стать Алидором — и тут же превратился в того же, кем был прежде.

Радости его не было конца; ему не терпелось поскорее оказаться около красавицы принцессы. Он позвал слуг, всегда готовых прийти ему на помощь, и, взвалив им на спины всю выловленную рыбу, вместе с ними направился в город. Ливоретта уже ждала на балконе; она прокричала, как обычно:

— Ну что, Алидор, на этот раз удача сопутствовала вам?

— Да, сударыня! — ответил он, указывая на большие корзины, полные отборной рыбы.

— Ах! — воскликнула она, как обиженное дитя. — Да, хорош улов, — но как же мне теперь потешаться над вами?..

— Вам еще представится возможность посмеяться надо мной, стоит только захотеть, — спокойно ответил ей принц и, проходя дальше, велел всю рыбу отнести к ней в покои. Затем он превратился в канарейку и сел к ней на окошко. Заметив птичку, принцесса тихонечко подошла и протянула к ней руки, чтобы осторожно взять, но та улетела и принялась порхать поблизости.

— Лечу я из краев далеких, — защебетала птичка, — коих уже достигла весть о вашей красоте, но все же, милая принцесса, не для того я одолела такой долгий путь, чтобы со мною обходились как с простой певчей птичкой, а посему хочу заручиться вашим обещаньем, что вы не будете держать меня в неволе, что я смогу летать повсюду где вздумается и не будет у меня иного плена, кроме разве что плена ваших дивных глаз.

— Ах, прелестное создание! — воскликнула принцесса. — Я согласна на все твои условия, ибо никогда ничего прекраснее тебя не видела: говоришь ты получше попугаев, а твой сладкий голосок чарует слух. Я так тебя люблю, что умираю от желания коснуться твоих перышек.

Кенар подлетел к ней и сел сначала на голову, затем перепорхнул на пальчик и запел; нет, то был не простой щебет — он пел настоящую песню со словами, да еще так чисто и безупречно, словно искусный музыкант:

Я шаловлив, я все порхаю,

Но счастлив к вам лететь, лишь позови.

Я лучшей клетки не желаю,

Чем путы нежные любви.

И цепи эти обещаю

Я с наслаждением носить

И их богатствам всем предпочитаю,

Какие только могут в мире быть.

— Что за дивный подарок преподнесла мне Судьба, — улыбнулась она своим служанкам и побежала в покои королевы — показать ей своего ненаглядного Кенара. Ее Величество, увидев птицу, захотела услышать ее речь, однако та говорила только для принцессы, а для других и клюва не раскрывала.

Настала ночь. Ливоретта вместе со своим прекрасным Кенаром, которого она нарекла Биби, удалилась в свои покои и приступила к вечернему туалету. Кенар сел на ее зеркальце, потихоньку поклевывая ее то за мочку уха, то за белую ручку. Ее же оттого переполняло счастье. Алидор, к которому до сего дня никто не относился с подобной нежностью, также испытывал высшее блаженство и даже был готов навсегда остаться в обличье кенара Биби. Но каково же было его разочарование, когда на ночь его отнесли в комнату, где спали все зверушки Ливоретты, все ее собачки, обезьянки и попугаи.

— Как! — воскликнул он дрогнувшим голосом. — Я для вас так мало значу, что вы меня бросаете?

— Будь ты мне безразличен, — ответила принцесса, — разве оставила бы я тебя с моими любимейшими существами, дорогой Биби? — С этими словами она вышла, и принцу ничего не оставалось, как просидеть всю ночь на зеркале. Однако едва рассвело, он полетел к морю.

— Дельфин, — стал он звать своего друга, — эй, дорогой Дельфин, я должен тебе кое-что сказать, не откажи, выслушай меня.

Услужливая Рыба тотчас показалась из морских волн, во всю прыть спеша на помощь принцу. Биби подлетел и аккуратно уселся ей на голову.

— Мне все известно, — сказал Дельфин. — Позвольте заявить, что вход в покои Ливоретты вам запрещен до той поры, пока она не станет вашей женою и пока король и королева не благословят вас, и лишь потом я буду считать вас ее супругом.

Принц так почтительно относился к Рыбе, что не посмел настаивать. Он покорно поблагодарил друга за прекрасную возможность превращаться в птичку, выразив надежду на скорые встречи с ним.

Потом все тем же пернатым воздыхателем Алидор вернулся во дворец. Принцесса, еще в домашнем платье, сбилась с ног, ища его повсюду и горько плача.

— Ах, маленький изменник! — причитала она. — Взял и улетел от меня, — а не я ли приняла тебя со всей душой? Не я ли одаривала тебя нежностями? Не я ль кормила тебя печеньями, конфетами и сладостями?

— Да, да, моя принцесса, — ответил Кенар, услышавший ее жалобы через замочную скважину, — вы доказали свое расположение ко мне, удостоив внимания, но не забыв при этом больно уязвить равнодушием. Думаете, я смогу жить рядом с каким-то презренным котом? Да он бы с радостью съел меня, если б не моя бдительность. Пришлось мне всю ночь бодрствовать, не смыкая глаз, чтобы уберечь себя от его вездесущей и проворной лапы.

Ливоретта, тронутая его рассказом, нежно подставила ему ладонь.

— Иди же сюда, мой славный Биби, — позвала она, — давай мириться.

— Я так этого не оставлю, — ответил он ей, — пусть нас рассудят король с королевой.

— Ну, хорошо, — согласилась принцесса, — я тебя к ним отнесу.

Король с королевой еще не вставали с постели, обсуждая выгодный брак для своей дочери.

— Что вас привело к нам в такую рань, дорогое дитя? — спросила королева.

— Любимый мой певец хочет вам что-то сказать, — ответила принцесса, крепко обнимая мать.

— Что это вдруг на него нашло, — засмеялся король. — Да сможем ли мы разговаривать с ним всерьез?

— Конечно, Ваше Величество, — отозвался Кенар, — не стал бы я иначе со всей торжественностью появляться при дворе. Прослышав о красоте и прелестях юной принцессы, я прилетел на крыльях страсти, чтобы просить у вас ее руки. Я весь пред вами; что же до моего удела, то это небольшая роща, растут там апельсины, жимолость и мирт, и слывет он одним из самых райских уголков Канарских островов. Придворные мои, того же племени, что и я, приносят в клювах дань: всевозможных червей и мушек. Среди такого изобилия принцесса не будет знать нужды. Поминутно будет она слышать птичьи концерты, ведь я прихожусь родственником соловьям, которые возьмутся окружить ее неусыпной заботой. Мы останемся у вас при дворе, если вам так больше нравится. Я, Ваше Величество, довольствуюсь малым: всего-то горсть проса, сурепка да свежая водица. Как только повелите, мы улетаем в свои пенаты, и дальность расстояния не станет нам преградой. Крылатые посланцы моих лесов помогут нашим семьям наладить сообщение и посылать друг другу весточки, как только будет в том нужда. Скажу не хвалясь — вы будете довольны, заполучив меня в зятья.

Сказав так, он пропел несколько мелодий и завершил их наиприятнейшим щебетанием. Король с королевой смеялись до упаду.

— Ну как же можно отказать тебе, — сказали они. — Конечно, милый Кенар, мы вверяем ее тебе, если только она сама согласится.

— Ах, от всего сердца, — ответила она, — я буду счастлива выйти замуж за прекрасного Биби.

Тот же, услышав эти слова, вырвал из своего крыла самое красивое перышко и преподнес его принцессе в качестве свадебного подарка. Ливоретта кокетливо приняла перо из его лапок и украсила им свои чудесные локоны.

Вернувшись в покои, она сказала фрейлинам, что хочет сообщить очень важную новость: король с королевой выдали ее замуж за наследного принца. Обрадованные такими словами, дамы принялись обнимать ее колени и целовать руки, наперебой расспрашивая, кто же этот счастливчик, которому выпала честь получить в жены самую красивую принцессу на свете.

— Вот он, — сказала Ливоретта, извлекая из рукава маленького Кенара. Фрейлины от всей души рассмеялись, не преминув отпустить несколько шуток насчет абсолютной невинности своей прекрасной госпожи.

Затем принцесса поспешила переодеться, чтобы снова вернуться в покои королевы. Той, самозабвенно любившей дочь, было трудно расстаться с ней даже ненадолго. Кенар же тем временем упорхнул и превратился в Алидора, а затем появился при дворе.

— Приблизьтесь же к моей дочери, — повелела ему королева, едва успев его заметить, — и поздравьте ее: она намеревается связать свою судьбу с Биби. Вы не находите, что мы нашли ей превосходную партию?

Алидор подхватил шутку, и поскольку никогда еще в жизни он не бывал так весел, то наговорил королеве множество приятных вещей, чем весьма ее развлек. А Ливоретта по-прежнему язвительно посмеивалась над ним. Не совладать бы ему тут со своей печалью — да уж был он уверен, что все для него сделает друг-Рыба.

Когда принцесса собралась спать, она по-прежнему хотела отнести кенара в комнату для животных. Но он принялся жалобно щебетать, и, порхая над ее головой, незаметно пролетел в спальню, а там уселся на очень хрупкую фарфоровую вазу, и прогнать его оттуда было решительно невозможно — ведь ваза могла разбиться.

— Ну, Биби, попробуй мне запой ранним утром, — строго сказала Ливоретта, — я не прощу тебе, если ты меня разбудишь!

Он заверил ее, что запоет лишь после ее разрешения, и на том и порешили. Едва голова принцессы коснулась подушки, как ее одолел глубокий сон — это были чары Дельфина; она даже немного всхрапывала, как поросенок, что совсем не пристало таким юным девицам. А Биби и не думал храпеть, куда уж там, он даже глаз не сомкнул. Слетев с вазы, Алидор тихонько прилег рядышком со своей очаровательной супругой, да так осторожно, что она ничего не почувствовала. Едва забрезжил рассвет, как он снова превратился в кенара, полетел к морю и там, приняв человечий облик, присел на небольшой камень, поросший благоухающими морскими водорослями. Долго он всматривался в морскую даль, в душе взывая к милому Дельфину; однако тот не спешил откликаться, и принц вдруг не без приятности подумал о неожиданном даре судьбы: «О феи, чье всемогущество прославлено в веках, это ваша заслуга, что я безмерно счастлив!» И эта мысль навеяла ему следующие стихи:

Мой друг, Дельфин любезный, мне помог,

И я плодов любви отведать смог,

И вот надежды луч мне сердце согревает,

От счастья я парить готов.

Но душу черное предчувствие терзает —

Теперь страшусь я зависти богов.

Он мечтательно шептал эти строфы, как вдруг камень неистово закачался, затем приподнялся, и из черных недр земли вышла старая хромая карлица, опирающаяся на костыль. Это была фея Угрюмья, злюка не лучше Ворчуньи[388].

— Поистине, каким надо быть бесцеремонным, чтобы усесться на мой камень, принц Алидор! — воскликнула она. — Даже не знаю, что мешает мне тотчас же сбросить тебя с обрыва в море, дабы ты уразумел, что если даже феи и не смогут сделать тебя еще счастливей, чем ты есть, то уж обрушить град страшных несчастий на твою голову им вполне по силам.

— Сударыня, — ответил ей немало удивленный принц, — я знать не знал, что вы живете в камне, а то бы непременно проявил уважение к вашему дворцу.

— Напрасно ты теперь рассыпаешься в извинениях, — продолжала она. — На вид уродлив, а в душе самонадеян, — ты заслужил муки, и я желаю насладиться тем, как ты будешь страдать.

— Увы! Так в чем моя вина? — воскликнул он.

— Не знаю, да и знать не хочу, — ответила старуха, — но буду помыкать тобой, как если бы знала.

— Как же сильна ваша ненависть ко мне! — сказал он. — И, если бы не тайная надежда на покровительство небес, я постарался бы предотвратить все беды, что вы сулите мне, навеки покинув белый свет.

Угрюмья, что-то злобно проворчав, вошла обратно под камень, и вход закрылся.

А опечаленный принц так и стоял, не смея больше сесть на камень. Ему вовсе не хотелось иметь дело с этой зловещей карлицей.

— Чувство переполняло меня, я возомнил себя слишком счастливым, и вот мне в наказание послана эта крохотная фурия. Что она сделает со мной? Ах! Верно, гнев ее будет направлен не на меня, а на красавицу, которую я люблю. Дельфин, Дельфин, умоляю, приди и утешь меня.

Только он так сказал, как Дельфин показался из прибрежных волн.

— Что вы желаете, друг мой? — спросил он.

— Я пришел поблагодарить тебя за то добро, что ты мне сделал, — ответил Алидор. — Ведь я женился на Ливоретте и поспешил сюда, чтобы поделиться с тобою счастьем, но фея…

— Я все знаю, — перебил его Дельфин. — Это жестокая Угрюмья, всем известная беспримерным коварством и капризным нравом. Если кто-то счастлив и доволен, в ней беспричинно вспыхивает злобная досада. Хуже, однако, то, что ей дана большая власть и над людьми, и надо мной, и она намерена чинить препятствия моим благим делам.

— Вот странная Угрюмья, — ответил Алидор, — чем я вызвал ее неудовольствие?

— Как! Вы же человек, — воскликнул Дельфин, — так вам ли удивляться несправедливости, царящей среди людей? Да ведь у вас этого и в мыслях нет; а вот будь вы рыбой — тогда другое дело. Мы-то в нашей соленой империи не столь беспристрастны, и сил уже нет смотреть, как жирные рыбы пожирают маленьких рыбешек — ведь даже ничтожной селедке в морских глубинах подобают те же самые гражданские права, что и огромному киту.

— Перебью тебя, — ответил принц, — но только, чтоб спросить: могу ли я признаться Ливоретте в том, что я ее супруг?

— Наслаждайся настоящим, — сказал Дельфин, — и пока что не спрашивай о будущем.

С этими словами он ушел под воду, а принц стал кенаром и полетел к своей милой принцессе, которая уже повсюду его искала.

— Ах, негодник! — воскликнула она, как только заметала его. — Долго ты еще будешь изводить меня своими причудами? Я боюсь тебя потерять, ибо, если так случится, умру от огорчения.

— О нет, моя Ливоретта, — возразил он, — я останусь при вас навсегда.

— Кто может поручиться, — продолжила она, — что ты не попадешь в коварные ловушки или не угодишь в чьи-нибудь сета? А если это будут сета, расставленные для тебя прекрасной любовницей?

— Ах, право, обидно мне слышать подобное! Вижу, что вы совсем меня не знаете.

— Прости, Биби, — улыбнулась она, — просто я слышала, что верностью жене не принято хвалиться, и с тех пор, как ты стал мне мужем, страшусь перемены твоих чувств.

Кенар находил удовольствие в таких разговорах, доказывавших ему, что принцесса и впрямь влюблена в него. Но любила она его лишь в образе птички, и это ранило принца в самое сердце.

— Я обманул ее, — пожаловался он Дельфину, — позволительно ли такое? Я знаю, что противен принцессе, что облик мой безобразен, и все мои изъяны перед ней как на ладони. Куда уж мне надеяться, что она захочет такого мужа, — но волей-неволей именно я им и стал. Настанет день, когда она узнает правду, — и как мне тогда избежать ее горьких упреков? Как объяснить обман? А если я впаду в немилость, то умру с горя.

Но Рыба возразила:

— Влюбленные не говорят так, как ты; если б они все размышляли подобно тебе, то не видал бы свет ни похищенных любовниц, ни ревнивых красавиц. Лови мгновенье, ибо вскоре для тебя наступят иные времена, пожалуй, похуже нынешних.

Тут принц Алидор совсем огорчился: понял он, как досадил фее Угрюмье тем, что сел на камень и потревожил ее покой, и взмолился, чтобы Дельфин, как и прежде, не отказывал ему в добрых услугах.

А во дворце только и говорили о том, как бы выдать принцессу замуж за молодого и красивого принца, чьи богатые владения простирались неподалеку от королевства. Оттуда прибыли послы просить ее руки. Король принял их со всеми почестями, но эта новость глубоко встревожила Алидора. Он поскорей помчался на берег моря, где встретился с Рыбой и поведал ей о своих опасениях:

— Вот видишь, в каком безвыходном положении я теперь оказался. Мне придется либо уступить Ливоретту другому и навсегда утратить ее, либо открыться ей и, быть может, потерять на всю оставшуюся жизнь.

— Я не могу препятствовать Угрюмье в ее коварствах, — сказал Дельфин. — Я опечален не меньше вашего и сострадаю вашим мукам. Мужайтесь! Пока что не могу вам сказать ничего больше, но все ж не забывайте иногда рассчитывать на мое доброе участие.

Принц поблагодарил его от всей души и вернулся к своей принцессе.

А она тем временем сидела в окружении фрейлин и жаловалась на тошноту. Одна из дам поддерживала ее голову, другая держала за руку. Принц, еще не превратившийся в кенара, не посмел подойти к ней, как ни обеспокоило его плохое самочувствие Ливоретты. Она же, едва заметив его, сразу улыбнулась, забыв о недомогании.

— Алидор, — обратилась она к нему, — боюсь, я умру, а это весьма досадно теперь, когда приехали послы. Ведь я слышала столько лестных слов о принце, попросившем моей руки.

— Как, сударыня! — воскликнул Алидор с принужденной улыбкою. — Разве вы забыли, что уже выбрали мужа?

— Вы говорите о Кенаре? — ответила она. — О, я знаю, что он не будет на меня в обиде — этот брак не повлияет на те нежные чувства, что я к нему питаю.

— Сомнительно, однако, чтобы он смирился с необходимостью делить вас с кем-нибудь еще.

— Ничего, — отвечала она, — ведь я мечтаю быть владычицей большого королевства.

— Но ваша птичка вам, сударыня, уже подарила королевство, — возразил Алидор.

— Поистине прелестная империя, — расхохоталась принцесса, — крохотный кусочек леса с жасминовой полянкой: это подарок разве что для пчелки или коноплянки; ну а я-то совсем другое дело.

Фрейлины принцессы, испугавшись, как бы сей длинный разговор не утомил ее, попросили Алидора удалиться. Они уложили Ливоретту в постель, и Биби тотчас прилетел прощебетать ей песенку, полную упреков в неверности. Так как недомогание было легким, она нашла в себе силы пойти к королеве. Но с этого дня тошнота стала преследовать ее: принцесса быстро утомлялась, стала вялой и худой, вид еды вызывал у нее отвращение. Уже прошло несколько месяцев, но никто так и не знал, что с ней делать. Еще больше огорчала весь двор настойчивость послов, торопивших со свадьбой. Наконец королеве нашли искусного врача, который мог бы исцелить ее дочь. За ним отправили карету, строго-настрого запретив что-либо рассказывать ему о ее знатности, дабы он не стеснялся говорить правду. Когда прибывшего врача повели к принцессе, королева решила спрятаться прямо в ее спальне, желая обо всем услышать собственными ушами. Доктор же едва приступил к осмотру, как на его лице уже засветилась довольная улыбка.

— Поверить не могу, — сказал он, — как это ваши придворные врачи не распознали недомогание этой молодой особы! Скоро она подарит своей семье очаровательного мальчика.

Тут фрейлины, не желая даже дослушать, грубо вытолкали его вон, выкрикивая вслед оскорбления.

Биби, сидевший в комнате Ливоретты, в отличие от возмущенных дам, понимал, что сельский врач отнюдь не невежда в медицине. Ему самому не раз приходила в голову мысль о беременности принцессы. Он пошел к морю, чтобы посоветоваться со своим другом Дельфином, который с ним согласился.

— Скройтесь на время, — сказал он, — ибо, боюсь я, застанут вас как-нибудь вместе, когда она приляжет отдохнуть, и оба вы погибнете.

— Ах! — печально воскликнул принц. — Ты думаешь, что я смогу так запросто расстаться с самым дорогим мне существом? Жизнь моя станет невыносимой! Или дозволь видеть Ливоретту, или дай мне умереть.

Дельфин, растрогавшись, даже пролил скупую слезу, хотя известно, что дельфины не умеют плакать; он утешал своего друга как только мог. Во всех бедах винили Угрюмью.

Королева рассказала супругу о том, что сообщил доктор. Ливоретту позвали и подробно расспросили — она же обо всем рассказала с обычными для нее искренностью и невинностью. Ничего неожиданного не оказалось и в рассказах придворных дам. Это успокоило было Их Величества, пока в один прекрасный день принцесса не родила крохотное существо невиданной красоты. Что тут началось, не выразить словами: удивление и гнев короля смешались с горем королевы, отчаянием принцессы, тревогой Алидора, не говоря уж о крайнем изумлении послов и всего двора. Откуда это дитя? Кто его отец? Ответа ни у кого не было. Ведь и сама Ливоретта смыслила в этом деле не больше, чем ребенок. Но королю было не до шуток: он не верил ни слезам, ни клятвам и порешил сбросить дочь вместе с ее сынком в пропасть, чтоб разбились они об острые камни. Когда он сказал об этом королеве, та пришла в такое неописуемое отчаяние, что, без сознания, мертвенно бледная, упала к его ногам. Увидев супругу в обмороке, король немного смягчился и, когда она пришла в себя, попытался ее утешить. Королева, однако же, потребовала отменить смертный приговор, а в противном случае не видать ей больше в жизни ни радости, ни здоровья. Тут она, зарыдав в голос, кинулась ему в ноги, умоляя убить ее вместо Ливоретты с сыночком, которого она нарочно велела принести, чтобы разжалобить короля видом невинного создания.

Мольбы королевы и плач ребенка вызвали в нем сострадание; он в изнеможении опустился в кресло и, подперев лоб рукой, погрузился в тяжкие раздумья. После долгого молчания он сказал королеве, что милость может проявить лишь в одном — он отложит казнь, ибо только кровью можно смыть такое позорное пятно на репутации двора. Королева, рассудив, что получить отсрочку смертного приговора для дорогой дочери и внука уже означает добиться многого, без возражений согласилась на то, чтобы принцессу заточили в темницу, где той больше никогда не увидеть солнца. Вот в каком унылом месте оплакивала теперь Ливоретта несчастную судьбу свою. Если что-то и могло облегчить страдания принцессы, так это ее абсолютная невинность. Она ни разу не видела свое дитя и не знала, что с ним стало.

— Святые небеса! — восклицала она. — В чем грех мой? За что мне эти тяжкие беды?

У Алидора, подавленного горем, больше не было сил. Разум его помутился, и он превратился в совершенного безумца. Бродя по лесам неприкаянным бродягой, крича и сетуя на судьбу, он разбрасывал по дорогам деньги и драгоценные каменья. От долгих скитаний одежда его превратилась в лохмотья, волосы спутались, а выросшая предлинная борода лишь подчеркивала его природное уродство. Нестерпимо было смотреть на это, и жалкая судьба его, несомненно, привлекла бы всеобщее внимание, не будь оно отвлечено заточением принцессы. Послы, приехавшие просить ее руки, не стали ждать, пока их выдворят, и спешно покинули королевство — до того им было стыдно оставаться во дворце. Король без особого сожаления отпустил их. Дельфин уплыл далеко в море, больше не показываясь из морских волн, и теперь Угрюмья могла вволю злодействовать против принца и принцессы.

Маленький принц тем временем расцветал с каждым днем, но король будто не замечал этого: ведь он сохранил ему жизнь лишь для того, чтобы узнать, кто же был его отцом. Королева ничего не знала о том, что замыслил ее супруг. Тот же вдруг издал указ, повелевавший всем придворным преподнести внуку подарок, способный его обрадовать. Все до одного тотчас явились во дворец, и вот король с королевой вышли в парадный зал к огромной толпе своих подданных. За ними шла нянька, неся на руках прелестное дитя в золотых и парчовых одеждах.

Все по очереди подходили к малютке поцеловать ручку и преподнести дары: кто — розу из драгоценных камней, кто — искусственные фрукты, и золотого льва, и волка из агата, и лошадку из слоновой кости; тот — спаниеля, этот — попугая, а иной — бабочку. Но ребенка ничто не радовало.

Король, притворяясь равнодушным, краем глаза внимательно наблюдал за происходящим. Он заметил, что ребенок не притронулся ни к одному подарку. Тогда он велел еще раз объявить во всеуслышание, что любой, кто не явится немедленно ко двору, будет наказан по закону как преступник. Теперь подданные с удвоенной силой старались услужить монарху. А в это время королевский конюший, тот самый, что встретился когда-то Алидору на пути и посоветовал ему остановиться в этом королевстве, нашел обезумевшего скитальца ночующим на дне пещеры и сказал ему:

— Как, Алидор! Вы здесь? Должно быть, вы единственный, кто не принес подарка маленькому принцу. Что, не слышали королевского указа? Или вы хотите, чтобы король казнил вас?

— О да, я этого хочу, — растерянно отозвался бедный принц. — Зачем ты нарушил мой покой?

— Не гневайтесь, — добавил конюший, — я хочу привести вас во дворец.

— О! Ну, я одет как подобает, — молвил Алидор со смехом, — в самый раз, чтоб показаться королевскому заморышу.

— Если дело лишь за этим, — отвечал конюший, — тогда я предоставлю вам на выбор роскошные одежды, в них у меня недостатка нету.

— Так пойдемте же! — воскликнул Алидор. — Давно уж отвык я от придворных пышностей.

Он вышел из пещеры и покорно последовал за королевским конюшим.

Тот, пользовавшийся при дворе репутацией одного из самых блестящих придворных, предложил ему выбрать любое роскошное платье, но Алидор пожелал облачиться в черное и, не поддавшись ни на какие уговоры, отправился ко двору босой, без шейного платка и с непокрытой головою. Лишь у самых врат вдруг вспомнил он, что ничего не принес для маленького принца; но, махнув рукою, поднял валявшуюся на земле булавку, решив, что это и будет его подарок. Алидор шел по залу, прихрамывая, вращая безумными глазами и отвратительно высовывая язык, что лишь подчеркивало его врожденное уродство, смотреть на которое было невыносимо. Нянька, опасаясь, как бы маленький принц не испугался, попыталась уберечь его от сего ужасного зрелища, отвернув малышу лицо и сделав знак Алидору не приближаться. Но тут ребенок заметил его, засмеялся и с такой радостью протянул к нему ручки, что пришлось поднести его совсем близко к безумцу. И тогда малыш бросился к нему на шею, расцеловал, и его не смогли оторвать от принца; Алидор же, несмотря на свое безумие, тоже оказался полон нежности к младенцу.

Король был ошеломлен, однако скрыл свой гнев от присутствующих. Но едва разошлись все придворные, как, не посвящая королеву в свой замысел, он повелел двум доверенным вельможам забрать Ливоретту из темницы, где она томилась уже четыре года, посадить ее вместе с ребенком и Алидором в бочку, дать им полную крынку молока, бутылку вина, ломоть хлеба и бросить их в море.

Вельможи, огорченные столь жестоким приказом, пали ниц, смиренно моля его пощадить и дочь и внука.

— Увы, Ваше Величество! — говорили они королю. — Спроси вы у нас, как ваша дочь страдала в заточении, так уж наверняка не стали бы обрекать бедняжку на смерть, а сочли бы ее грехи уже искупленными. Примите во внимание, что она — единственная ваша дочь. Ей сами боги уготовили судьбу наследницы короны, вы же в ответе за ее жизнь перед подданными королевства. Да и малыш подает немалые надежды. Ведь не хотите же вы убить невинного младенца?

— Хочу! — воскликнул король, раздраженный их словами. — И если вы откажетесь исполнить мою волю, я отправлю на неминуемую смерть и всех вас.

Вельможи поняли, что король тверд и им его не переубедить; горькие слезы бессилия потекли по их щекам, и они, понурив головы, покинули королевские покои. Приказав сделать такую огромную бочку, чтоб там поместились принцесса с сыном, Алидор и запасы скудной провизии, они доставили ее в башню, где на соломенной подстилке, закованная в кандалы, лишенная солнечного света, томилась Ливоретта, и почтительно передали ей приказ отца. Рыдания, душившие их, мешали им говорить; впрочем, принцесса и так поняла, что ее ждет, и тоже горько расплакалась.

— Увы мне! — промолвила она. — Боги свидетели моей невинности. Мне лишь шестнадцать лет, и не одной короны могла бы я стать наследницей; а вы хотите меня отдать на волю буйных волн морских как опаснейшую из преступниц. Однако не думайте, будто я принуждаю вас к ослушанию или взываю к вашей жалости, дабы спасти свою жизнь; о нет, уже давно я свыклась с мыслью о смерти, как повелел мне король — отец мой, и готова к самым жестоким страданиям, лишь бы только пощадили ребенка. Его-то грех — в чем он? А невинность — разве она не может послужить защитой от гнева монарха? Как может он обрекать малютку на смерть заодно со мной? Пусть берет мою жизнь. Или мало ему одной жертвы?

Вельможам нечего было ответить — они лишь повторили, что должны выполнить королевский приказ.

— Разбейте же цепи, — прошептала она обреченно, — и я последую за вами.

Тотчас стражники распилили железные кандалы на ее руках и ногах; причиненную ей боль вынесла принцесса с удивительной стойкостью. Вышла она из темницы все такой же прекрасной, точно утреннее солнце, встающее из волн морских; и кто бы ни взглянул на нее, не мог не восхититься и храбростью ее, и неописуемой красотой, которую беды только умножили, спрятав под томной бледностью прекрасного лица жизнерадостный ее нрав.

Алидор с маленьким принцем уже ждали ее на берегу моря, куда их препроводила стража. Они даже не догадывались о том, что им уготовано. Едва увидев сына, принцесса бросилась обнимать его и нежно расцеловала; а узнав, что всему виною Алидор, даже обрадовалась, что вместе с собою увлечет в могилу самого ненавистного ей человека. Алидор же, взглянув на нее, только расхохотался.

— А ты откуда взялась, малышка-принцесса? — посмеивался он. — С тех пор, как ты убежала, много воды утекло: Ливоретты нет во дворце, а я потерял рассудок. Говорят, что нас бросят на дно морское. Ты меня уж тогда разбуди, а то, чего доброго, еще просплю.

Долго бы еще он разглагольствовал, не ступи отчаявшаяся Ливоретта первой в бочку, крепко держа на руках сына. Алидор бросился за ней следом, скача от радости при мысли, что отплывает в королевство, где правят камбалы и тюрбо, и продолжая нести всякую околесицу. Бочку плотно засмолили и сбросили с высокого утеса, нависавшего над морской бездной, проводив протяжными рыданиями и криками отчаяния. Во дворец вельможи возвращались с тяжелым сердцем. Зато Алидор ничуть не тревожился: схватив хлеб и откупорив бутылку вина, он съел его до последней крошки и принялся пить, прерываясь лишь затем, чтобы пропеть веселую песню, словно сидел на пиру.

— Алидор, — взмолилась принцесса, — дай мне, по крайней мере, умереть в покое и не морочь голову неуместным своим весельем.

— Чем так печалиться, милая принцесса, — ответил он, — послушай-ка лучше мою тайну. Где-то далеко-далеко, в глубоком синем море плавает большая рыба по имени Дельфин, и это мой лучший друг: он исполняет многие мои желания. Вот почему я не волнуюсь, Ливоретта. Стоит нам лишь почувствовать жажду или голод, стоит захотеть отдохнуть и прилечь в роскошной спальне — и он примчится на мой зов, чтобы в мгновенье ока построить нам дворец.

— Зови ж его, безумец! — вскричала принцесса. — Ведь промедление может стоить нам жизни. Или ты ждешь, когда я проголодаюсь, — но уж этого ждешь понапрасну; слишком изранено мое сердце; но смотри же — мой сын вот-вот умрет, задохнувшись в этой проклятой бочке; так поспеши доказать мне, умоляю, что ты говоришь правду, а не сболтнул пустое в своем безумии.

Алидор тотчас позвал Дельфина:

— Эй! Дельфин, морской друг мой, приди исполнить все, что я велю.

— Я здесь, — тут же ответила Рыба, — приказывай.

— Где ты? — спросил Алидор. — Бочка заделана плотно, и я не могу разглядеть тебя.

— Скажи лишь, что ты от меня хочешь, — произнес Дельфин.

— Хотел бы я услышать звуки прелестной музыки, — ответил принц из бочки. Тут неизвестно откуда полилась чарующая мелодия, приятная на слух, с удивительно гармоничными созвучиями.

— О боже! — воскликнула принцесса, теряя терпение. — Да ты смеяться надо мной вздумал, куда как полезна твоя музыка, когда идешь ко дну!

— Да что же еще вам надобно, милая принцесса, — удивился принц, — раз вы не голодны и жажда вас не мучит?

— Дай мне власть над Дельфином, чтоб я смогла приказывать ему, — ответила она.

— Дельфин! Ты слышишь? — крикнул Алидор. — Велю тебе подчиняться приказам Ливоретты и выполнять все то, что будет ей угодно.

— Хорошо, — ответил он, — я все исполню.

И она попросила его перенести их на самый красивый остров на свете, построить там самый роскошный дворец, с дивными садами и двумя быстрыми ручьями — один с вином, другой с водой; под ногами же пышный цветочный ковер, с цветниками и клумбами. А посреди острова — раскидистое дерево: ствол из серебра, ветки из золота, и на них три апельсина, один — чистый бриллиант, второй — рубин, а третий — изумруд. Пусть дворец украшают роспись и позолота, а парадная галерея отображает всю его историю.

— И это все, чего вы хотите? — спросила Рыба.

— Да, я хочу слишком многого, — созналась принцесса.

— Не слишком, — возразил Дельфин, — ведь все это уже давно исполнено.

— Тогда велю тебе еще рассказать мне всю правду, то, чего я не знаю, но ты наверняка должен знать.

— Я понял вас, — молвил в ответ Дельфин, — вы желаете знать, кто отец малютки-принца; так это ваш кенар Биби, а он, в свою очередь, не кто иной, как ваш спутник, принц Алидор.

— Ах, сударь, вы изволите смеяться надо мной!

— Клянусь трезубцем самого Нептуна, сгинуть мне меж Сциллой и Харибдой[389], если я лгу; клянусь таинственными безднами морскими с их ракушками и еще всеми несметными богатствами глубин, тритонами, наядами, а еще отчаявшимся кормчим, что обретает надежду, увидев меня средь волн[390]. И наконец, клянусь вашим добрым именем, очаровательная Ливоретта, что я честен и благороден, а значит, говорю правду.

— Услышав столько клятв, — удивилась она, — я теперь раскаиваюсь в том, что не поверила тебе, хотя, по правде говоря, это одна из самых удивительных историй на свете. Позволь мне еще попросить тебя вернуть Алидору разум, чтоб он опять обрел способность к остроумному суждению, вспомнил науку светских разговоров, стал приятным собеседником. Сделай, чтобы красота, которую он обретет по твоему велению, стократно превысила его прежнее безобразие, и кстати, скажи, почему ты называешь его словом, которое так ласкает мне слух, то есть принцем.

Дельфин исполнил все, что она попросила. Он рассказал Ливоретте историю принца: кто был его отцом, кто — матерью, не забыв поведать и о его предках и родне, — ведь обитатель морей обладал обширными знаниями о прошлом, настоящем и будущем и был великим знатоком генеалогии. Не часто такие рыбы попадаются в сети: здесь требуется вмешательство Фортуны.

Слово за слово — они и не заметили, как бочка коснулась земли. Дельфин чуть-чуть приподнял ее и выбросил на берег, где она тут же развалилась; так принцесса, принц и их дитя вышли на свободу. Алидор бросился в ноги своей дорогой Ливоретте. Он вновь обрел рассудок, который в тысячи раз превосходил его прежний ум, при этом став красивым и статным; черты лица его так преобразились, что она с трудом узнала своего спутника. А он смиренно попросил у нее прощения за свои превращения в кенара Биби. Каялся он с такой страстью и благоговением, что принцесса наконец простила его уловку, — ведь она ни за что не согласилась бы стать его женою, прибегни он к обычному средству добиться ее благосклонности. К тому же Дельфин наделил его беспримерной любезностью, ничуть не свойственной придворным ее отца-короля. К полному удовольствию Ливоретты, принц подтвердил все, что Дельфин рассказал ей о его знатном происхождении. Ибо, чего там говорить, — как ни могущественны феи, а если уж волею Небес появились вы на свет низкородным, то не поможет тут никакое волшебство, а только лишь добродетель и заслуги; да зато и они могут так возвысить над судьбою, что все потом окупится с лихвой и послужит утешением.

Принцесса пребывала в прекраснейшем расположении духа. Еще недавно она подвергалась страшным опасностям, а теперь, счастливо избежав их, безмерно радовалась и благодарила богов. Она все высматривала в море их доброго друга Дельфина — тот еще плавал поблизости, и она горячо его поблагодарила за их спасенные жизни. Принц последовал ее примеру; их сын, небывало сообразительный и уже научившийся говорить, похвалил Дельфина за благородство и обходительность, а тот в ответ сделал несколько грациозных прыжков на волнах, как вдруг послышалось ржанье лошадей и громкие звуки труб, флейт и гобоев. Это торжественно приближался личный экипаж принца и принцессы, в сопровождении пышно одетой стражи. Затем подъехали придворные дамы в каретах. Едва процессия остановилась, как они проворно вышли и почтительно склонились перед принцессой, поцеловав край ее платья. Такой чрезмерной любезности она, впрочем, воспротивилась, ибо знатное происхождение дам, что ни говори, требовало к себе особого уважения.

Они сказали ей, что рыба Дельфин повелела встретить их чету по-королевски и теперь они — владыки этого острова, населенного их верными подданными, и здесь суждено им обрести счастье и полный покой. Алидор с Ливореттой безмерно обрадовались, видя, как любезно их принимают и какие почести оказывают; ответ новоявленной королевской четы был столь же милостив, сколь и учтив. Их посадили в открытую коляску, запряженную восемью крылатыми лошадьми; она то взмывала ввысь под самые облака, то плавно спускалась к земле, да так, что принц с принцессой ничего не замечали — в таком способе передвижения есть своя прелесть: и никаких препятствий по дороге, и на ухабах не трясет.

Коляска еще летела в средней области воздушных путей[391], когда внизу на склоне прибрежного холма показался чудесный дворец. Хотя все стены его были из серебра, взгляд при этом проникал глубоко внутрь, и комнаты просматривались как на ладони — в них они разглядели мебель невиданной красоты, изящную и удобную. А восхитительные сады затмевали своей красотой даже сам дворец. Природа как бы случайно разбросала по этому прелестному уголку бесчисленные источники и ручейки, дарующие райское наслаждение. Принц с супругой не знали, чему отдать предпочтение, столь совершенным казалось им здесь все, на что ни взглянешь. Когда они вошли внутрь, отовсюду послышалось:

— Да здравствует принц Алидор! Да здравствует принцесса Ливоретта! Да будут благословенны дни их на этой земле!

И приятные звуки ангельских голосов слились с гармоничными мелодиями музыкальных инструментов.

Не успели они оглянуться, а перед ними уже возник стол, полный яств. Пришла пора откушать изысканных блюд, тем более что морской воздух и долгое путешествие в бочке, предоставленной воле волн, изрядно их утомили. Они сели к столу и поели с большим аппетитом.

Когда трапеза окончилась, к ним пришел главный королевский казначей, предложивший им совершить послеобеденный моцион в соседнюю галерею. Там вдоль стен тянулся длинный ряд колодцев с прикрепленными ведерками из надушенной испанской кожи[392], обитой золотом. Ливоретта и Алидор спросили, для чего эти колодцы, и казначей ответил, что в них бьют золотые и серебряные источники, и, если нужны деньги, достаточно спустить туда ведерко и сказать: «Подними-ка мне, ведерко, со дна колодца луидоров, пистолей, квадруплей, экю и мелких монет[393]». Вода тотчас принимает форму желаемых денег, и, сколько их ни извлекай оттуда для добрых дел, источник никогда не иссякнет. Но если ты жаден и скуп, хочешь складывать деньги в золотые горы и хранить их под замком, то из ведерок выпрыгнут жабы и выползут змеи, и алчность обернется непоправимой бедой.

Диковинные колодцы вызвали неподдельное восхищение у принца с принцессой. Они решили опустить ведерко, дабы испытать судьбу. Но в ведре оказались только золотые зернышки. Тогда они спросили, почему монетки не отчеканены. Казначей ответил, что на них нужно отпечатать герб принца и принцессы, и поинтересовался, что бы они хотели там видеть.

— Ах! — воскликнул Алидор. — Мы в таком неоплатном долгу перед великодушным Дельфином, что на нашем гербе непременно должно быть его изображение.

Тотчас все зернышки превратились в золотые монеты с отчеканенной на них фигурой Дельфина. Когда же подошло время сна, Алидор скромно и почтительно удалился в свои покои, а принцесса с сыном проследовала в свои.

На следующее утро уж минуло одиннадцать часов, но принцесса еще спала. А принц, поднявшись чуть свет, отправился на охоту, чтобы вернуться до пробуждения Ливоретты. Узнав, что принцесса проснулась и его присутствие не стеснит ее, он вошел к ней, а вслед за ним еще несколько знатных дворян, несших большие золотые тазы, полные дичи, убитой принцем на охоте. Он преподнес добычу своей дорогой принцессе, которая любезно приняла ее, поблагодарив его за доброту и внимание. Принц, воспользовавшись прекрасной возможностью сказать ей, что никогда еще его страсть не была такой сильной, мягко попросил ее назначить день, когда они торжественно отпразднуют свадьбу.

— Ах, господин мой! — сказала она ему. — Я останусь тверда в своем решении. Я выйду замуж только с благословения моих родителей, короля-отца и королевы-матери.

Нельзя было сильнее огорчить влюбленного.

— На что вы обрекаете меня, немилосердная красавица? — спросил он. — Разве не знаете сами, что требуете невозможного! Едва покинули мы роковую бочку, в которой нас бросили в бушующее море, как вы уже обо всем забыли, вообразив, что родители дадут вам согласие на наш брак? Да вы, верно, задумали наказать меня за необузданную страсть, за силу моих чувств, ведь ранее вы обещали руку другому принцу, приславшему послов, пока я порхал вокруг вас кенаром.

— Вы судите обо мне превратно, — ответила она ему, — я вас ценю, я вас люблю, я вам уже давно простила все страданья, что пришлось мне пережить с того момента, как поверила я призывным щебетаньям кенара. Да ведь вы же королевский сын — и не верите, что мой отец весьма охотно породнился бы с вами?

— Всепоглощающая страсть не терпит хладнокровья, — сказал он ей. — Я сделал первый шаг, и не напрасно, — он меня приблизил к счастью. Но вы оказались непреклонны, и я буду безутешен, пока вы не отмените суровый приговор.

— Я не в силах взять свои слова обратно, — ответила она, — знайте же, что этой ночью мой спокойный сон был нарушен. Не успела я сомкнуть глаз, как меня грубо схватили за плечо, и при слабом свете ночного факела страшенная рожа, буравя меня злющими глазами, прошипела мне в лицо: «Что, не узнала?» — «Нет, сударыня, — ответила я ей, — не знаю вас и знать не желаю». — «Ха-ха! Ты шутишь?» — поинтересовалась та. «Клянусь вам, что это так и есть». — «Я фея по прозвищу Угрюмья, — начала старуха, — и есть у меня весомая причина быть недовольной Алидором. Он однажды уселся на мой камень и к тому же обладает даром вызывать во мне отвращение. Не бывать ему мужем, пока не заручишься ты согласием своих родителей. А вздумаешь ослушаться, — я погублю твоего сына, а вслед за этим и на твою голову обрушится череда несчастий, одно страшней другого». С этими словами старуха так сильно дохнула огнем, что я едва не сгорела, как вдруг услышала: «Покуда я, пожалуй, помилую тебя, но помни: уговор есть уговор».

Имя и внешность феи Угрюмьи тотчас припомнились принцу; рассказ принцессы был чистой правдой.

— Увы! — сказал он. — Зачем просили вы, чтоб друг наш Дельфин избавил меня от безумия? Тогда я был бы не так жалок. К чему теперь мне ум, к чему мне приложить рассудительность? Они приносят одни страдания. Я, с вашего соизволения, попрошу Дельфина снова превратить меня в безумца, так мне будет легче.

Его горе до глубины души тронуло принцессу — ведь она искренне любила принца и находила в нем множество достоинств, и все его речи и поступки несли на себе печать неповторимого обаяния. Она горько заплакала, невольно вызвав в нем тайную радость: ведь она проливала слезы из-за него, и он с радостью понял, что Ливоретта отнюдь не была к нему равнодушна, как ему думалось раньше, когда он превращался в кенара. Душевная боль внезапно отпустила его, он бросился к ее ногам, покрывая ее руки страстными поцелуями.

— Дорогая, — сказал он, — не волен я распоряжаться вами, но знайте, что вы одна на веки вечные царите в моей душе, вам же я вверяю и судьбу мою.

Такая обходительность принца польстила Ливоретте, высоко ценившей искренность. Она и сама все время думала, как бы добиться родительского благословения, которого им только и недоставало, — ведь жители острова предоставили в их распоряжение все мыслимые и немыслимые земные блага. Реки на острове кишели рыбой, в лесах не переводилась дичь, в садах зрели сочные фрукты, на нивах колосился хлеб, луга вечно зеленели, а в колодцах били золотые и серебряные источники. В здешних краях не знали ни войн, ни судебных тяжб. Только молодость, здоровье, красота, блеск ума, книги, чистейшая вода, превосходные вина, полные табакерки и взаимная любовь — таков был ныне удел Алидора и Ливоретты.

Иногда они приходили на берег моря засвидетельствовать почтение Волшебной Рыбе. Дельфин встречал их с неизменным радушием; однако, стоило лишь им заговорить о злобных угрозах феи Угрюмьи, как в ответ он разве что произносил несколько утешающих слов, облегчавших их душевные муки, ничего хорошего не обещая. Так прошли два долгих года. И когда Алидор вновь спросил у Дельфина, не пора ли отправлять послов к Лесному королю, тот предостерег его от этого, сказав, что Угрюмья наверняка погубит послов по дороге, но возможно, что боги сами вмешаются, чтобы заступиться за них.

А тем временем до королевы дошли слухи о плачевном изгнании ее дочери, внука и Алидора, и загоревала она так, как не горевал еще никто на свете. Не в радость стала ей жизнь, по капле утекало из нее здоровье, и все, что напоминало ей о дочери, вызывало страшную тоску. Упрекала она короля невольно и беспрестанно.

— Жестокосердый отец, — причитала она, — как у вас поднялась рука на бедное дитя, как могли вы ее утопить? Одна у нас была дочь. Нам послали ее боги. Боги же и должны были забрать ее.

Король сперва философски относился к жалобам супруги, но внезапно и сам ощутил тяжесть утраты. Ему, как и королеве, не хватало дочери, и в глубине души он упрекал себя за то, что дал ей знатное имя, но лишил отцовской ласки. Король не хотел, чтобы королева заметила его горестные думы, а посему скрывал их под личиной родительской непреклонности. Но стоило ему остаться одному, как отчаяние само вырывалось наружу: «О дорогая дочь моя, где вы теперь? Вы одна способны скрасить годы старости моей, и я-то вас и погубил! И больше того: я погубил вас по собственной воле!»

Наконец король, затосковав уже до крайности, признался королеве, что с того памятного дня, когда он приказал бросить Ливоретту с сыном в море, не находит себе места, что его неотступно преследует ее скорбная тень, отовсюду слышится ее невинный плач, и горе вот-вот сведет его в могилу. Новость эта повергла королеву в не меньшее отчаяние.

— Теперь к моим страданиям добавились и ваши! — воскликнула она. — Как нам облегчить их, мой господин?

Король сказал ей, что слышал об одной фее, поселившейся недавно в Медвежьем лесу, и он пойдет посоветоваться с ней.

— Любое путешествие сейчас будет мне в радость, — сказала королева, — хотя не знаю я, о чем ее спросить. Я уже давно перестала сомневаться в смерти милой дочери и маленького принца.

— И все-таки надо съездить к ней, — молвил король.

Он приказал подать ему экипаж, собрав все необходимое для путешествия за тридцать миль. На следующий день супруги с рассветом отправились в путь и вскоре уже подъезжали к жилищу феи, которая накануне прочитала по звездам об их визите и теперь спешила к ним навстречу, дабы со всем своим радушием их поприветствовать.

Как только Их Величества заметили фею, они поспешно вышли из экипажа и, заключив ее в дружеские объятия, горько заплакали.

— Ваше Величество, — обратилась фея к королю, — я знаю причину вашего визита. Вы отправили принцессу на смерть, а теперь изволите жестоко кручиниться. Исцелиться вам поможет лишь одно: снарядите большой корабль и плывите на остров, где живут волшебные Дельфины. Там вы найдете некий плод. Вкусив его, вы тотчас забудете горе. Но отплывайте без промедления — ведь дорога каждая минута. А ваше горе, государыня, терзает меня так, — сказала она королеве, — как будто это несчастие и моей жизни.

Король с королевой поблагодарили фею за добрые советы, преподнесли ей драгоценные дары и попросили присмотреть за королевством в их отсутствие, дабы соседи не вздумали пойти на них войной. Она обещала им выполнить все просьбы. Успокоенные супруги возвратились в столицу с надеждой, что горе их пойдет на убыль.

Они приказали снарядить корабль, взошли на него и взяли курс в открытое море. Судном управлял капитан, уже бывавший на острове Дельфинов. Несколько дней кряду в паруса дул попутный ветер, но потом он переменился и на море разбушевался такой сильный шторм, что корабль, немилосердно подбрасываемый огромными волнами, налетел на скалу, получил пробоину, да так, что спасти его не удалось. Стихия в одно мгновение разбросала путешественников в разные стороны, и никто не смог избежать страшной опасности.

Короля и тут не отпускала мысль о дочери. «Поделом мне, — думал он. — Я заслужил кару, назначенную мне богами, — ибо кто, как не я, подверг опасности жизнь дочери и внука, отправив их в одиночку бороться со стихией?» Эти тяжкие думы заставили его забыть о собственном спасении, как вдруг он заметил королеву верхом на дельфине, подобравшем ее средь бурных волн. Она протягивала мужу руки, стараясь дотянуться до него, и взывала к милосердию дельфина, моля подплыть к нему и спасти обоих. Так и случилось: чуткая Рыба приблизилась к королю, который уже погружался на дно морское, и супруга помогла ему взобраться к дельфину на спину. Обрадованная королева подбодрила мужа, уверившись теперь в покровительстве Небес. К вечеру услужливая Рыба и вправду доставила их к красивому берегу, где они высадились, не более утомленные, чем если бы вышли из каюты на корме.

А оказались они на том самом острове, где правили Ливоретта и Алидор. Те как раз прогуливались по песчаному бережку в сопровождении большой свиты, и Ливоретта, ведя сына за руку, увидела, как два человека сходят на берег со спины дельфина. Это зрелище заставило гуляющих направиться к ним, чтобы оказать гостеприимство. Но каково же было удивление принца и принцессы, когда они узнали в них короля и королеву! Те же не узнали их, ведь они не видели дочь целых шесть лет, а молодых людей время подчас тоже меняет так, что и узнать невозможно; вот и Алидор из отталкивающего безумца превратился в прекрасного и разумного принца. Подрос и ребенок, — а посему отнюдь не удивительно, что Их Величества были далеки от мысли, что перед ними любимая дочь и дорогой внук.

Ливоретта с трудом сдерживала слезы, не в силах произнести ни слова; ее голос дрожал от волнения.

— Сударыня, — сказал ей король, — у ваших ног несчастный монарх и горюющая королева; наш корабль затонул, все погибли, остались мы одни, без помощи и средств к существованию. Таков печальный пример изменчивости Фортуны[394].

— Ваше Величество, — ответила принцесса, — вы не найдете на всем белом свете другого берега, где ваше появление так взволновало бы всех, поэтому прошу вас забыть все горести. А вас, сударыня, — обратилась она к королеве, — я крепко обниму.

С этими словами она бросилась королеве в объятия, и та в ответ тоже обняла ее с такой необыкновенной нежностью, что едва не лишилась чувств, — ведь принцесса так походила на ее милую Ливоретту.

Принц Алидор пригласил их сесть в прогулочный экипаж, что они и сделали охотно. Их отвезли в замок, красота и пышное великолепие коего поразили воображение короля. Везде их поджидали самые приятные неожиданности; особую же радость доставило им известие о том, что корабли принца, в день бури находившиеся недалеко от того места, где разбилось судно короля, спасли всю команду и отвезли ее на остров Дельфинов, пока король сокрушался об их гибели.

Наконец настал день, когда король, пожив в свое удовольствие в обществе принца и принцессы, стал подумывать о возвращении в родное королевство и сказал об этом Ливоретте и Алидору.

— Увы! — добавила к этому королева. — Я же без утайки расскажу вам о самом печальном горе, какое только и может поразить родительские сердца.

Тут она и поведала им о судьбе Ливоретты, о всех их страданиях после того, как была исполнена королевская воля, о советах феи Медвежьего леса и об их путешествии на остров Дельфинов.

— Столь трудный морской путь мы проделали, — продолжила она, — и рады знакомству с вами; однако мы не нашли здесь того, что помогло бы облегчить боль души, и, значит, фея, пославшая нас сюда, ошиблась в своих предсказаниях.

Принцесса выслушала свою дорогую матушку с таким неподдельным состраданием, что слезы сами потекли у нее из глаз. Королева, весьма признательная ей за сочувствие, попросила богов вознаградить ее за это, и все обнимала и обнимала Ливоретту; сама не зная почему, она все называла ее то деточкой, то доченькой.

Наконец зафрахтовали судно, назначив их отплытие назавтра. Но самую чудесную диковинку принцесса приберегла напоследок, и было это то самое дерево посреди цветочного ковра, со стволом из серебра и ветвями из золота, на которых висели три апельсина: один бриллиантовый, второй рубиновый, а третий изумрудный. При дереве неусыпно дежурили три сторожа, дабы никто не украл драгоценные плоды. Когда Алидор и Ливоретта привели короля с королевой сюда, то решили ненадолго оставить их одних, дабы те вдоволь налюбовались этим чудо-деревом, подобного которому на всем свете не было.

Четыре часа кряду рассматривала старая чета эту диковину, после чего вернулась в замок, где их уже ждали принц и принцесса, пожелавшие устроить им роскошные проводы. В обеденном зале стоял только один стол, накрытый на два прибора, и король, спросив о причине, услышал, что для хозяев будет большой честью самим прислуживать дорогим гостям. Затем Алидор и Ливоретта с сыном усадили Их Величества за стол и, преклонив колени, подали вина. Самые лакомые и нежные кусочки отрезали они своими руками и раскладывали в тарелки. Тихая приятная музыка зазвучала в гостиной, когда вдруг вбежали в страшном испуге все три стража чудесного дерева, сообщившие неприятную весть. Два апельсина — бриллиантовый и рубиновый — оказались украдены, и сделать это могли только их гости, король с королевою. Все посмотрели на них с подозрением. Но они, как и полагается в подобных случаях, с оскорбленным видом встали из-за стола и предложили обыскать их на глазах у всего двора. Король, недолго думая, снял шейный платок и расстегнул камзол, а королева в это время расшнуровывала корсет. Каково же было удивление обоих, когда из их одеяний выпали бриллиантовый и рубиновый апельсины!

— Ах, Ваше Величество, — воскликнула тут принцесса, — и это ваша благодарность за почтительное обращение и ласковый прием? Так вот чем платите вы за наше гостеприимство?

Те же, сконфуженные донельзя, принялись всячески оправдываться, твердя, что не способны на такое, что здесь их просто плохо знают, а сами они представить себе не могут, как это могло случиться.

И тут принцесса бросилась в ноги отцу и матери.

— Так послушайте же, — сказала она, — я ваша дочь, я — та самая бедняжка Ливоретта, которую вы так же обвинили в преступлении, коего я не совершала, и вместе с сыном и безумным Алидором заточили в бочку. А ведь я так же не знала, в чем причина приключившейся со мной беды, как и вам сейчас неведомо, откуда взялись в ваших платьях эти злосчастные плоды. Поверьте же мне, я молю вас о прощении.

Ее речь тронула родительские сердца; Их Величества подняли дочь с колен, так крепко обняв ее, что едва не задушили; тут она представила им и принца Алидора, и своего сына. Легче вообразить всеобщую радость, чем описать ее; ибо подобающих слов тут не найти. На пышное свадебное празднество принца и принцессы явился Дельфин в образе молодого монарха редкостной красоты и обаяния. Спешно отправили послов с ценными дарами и к отцу и матери Алидора, приказав поведать им обо всем, что произошло. И жили принц с принцессой отныне долго и счастливо; Ливоретта с мужем вернулись в королевство отца, а ее сын остался править островом Дельфинов.

* * *

Как принца нашего горька была судьбина!

Его никто нигде не привечал,

Покуда он в морях не повстречал

На редкость верного помощника —

Дельфина. Все, что богатство может дать,

Вовеки с другом не сравнится,

Что сможет нам опорой стать

И пред судьбой не даст склониться,

Ударов чьих не сосчитать.

Бывает, что в беде друзья нас покидают,

И встарь мудрец всех удивил умом,

Когда узнал, построив новый дом,

Что люди его слишком маленьким считают.

— Ах, если бы я мог, — седой мудрец вскричал, —

Друзьями этот дом наполнить,

Такой, каким сумел его построить,

Счастливцем я б тогда себя считал[395].

Пер. Я. А. Ушениной (проза), Е. Ю. Шибановой (стихи)

Новый дворянин от мещанстваОкончание

два Мартонида произнесла последние слова, как все слушатели принялись наперебой расхваливать сказку о Дельфине. Кто выражал горячее желание столь же преданно служить своим друзьям, а кто мечтал превратиться в кенара. Одна из дам позавидовала красоте Ливоретты, другая — благородству Алидора.

— Ах! — воскликнул Дандинардьер. — Ну на какую же чепуху вы обращаете внимание! А вот есть ли на свете что-нибудь прекраснее и полезнее тех колодцев, откуда можно черпать золото ведерками из испанской кожи? Признаться, этот восхитительный остров манит меня. Если б я только знал, где он находится, то уже давно бы умчался туда, чтобы совершить паломничество к святым местам.

— Сударь, — сказал Ален с подчеркнутой любезностью, — я полон решимости последовать туда за вами. Стоило мне услышать обо всех этих прелестных вещицах, как у меня от соблазна потекли слюнки. Скажу не таясь, это могло бы стать самым удачным путешествием для вас. Ведро вам будет тяжеловато, а вот мне — в самый раз, ведь руки у меня сильные.

— Вот еще! — воскликнул коротыш Дандинардьер. — Ты слишком труслив, чтобы ехать со мной на поиски таких опасных приключений.

— Неправда ваша, сударь, я не трус, — возразил Ален. — Припомните хотя бы мою схватку с извозчиком, да еще с полсотни других боёв, где меня столь же немилосердно поколотили.

— Итак, — сказал Дандинардьер, неожиданно приняв серьезный вид, — надо для начала посмотреть по карте, где мы можем отыскать этот остров, а уж затем предпринять все возможное, чтобы с честью завершить дело.

— А я приятно удивлена, — перебила его госпожа дю Руэ, — тонким вкусом Мартониды, изяществом стиля, в котором написана ее новая сказка.

— Нет, не напрасно я приехала в эти края, хотя они и вправду казались мне достойными сожаления, — не без жеманства произнесла госпожа де Люр, — ведь я и вообразить себе не могла, что и в провинции теплится огонек мысли, за исключением, конечно, тех благодатных мест, где ее воспламеняет жаркое солнце.

— Право же! — сказала госпожа де Сен-Тома, теряя терпение. — Снова вы, столичные дамы, пытаетесь внушить нам, что мы глупее остальных.

— Это было бы непростительным заблуждением, — ответил Дандинардьер, — достаточно вас увидеть или услышать, чтобы судить о вас куда более здраво. Все, кого я встречал при дворе, обязаны почтительно склониться перед блистательными здешними умами.

— Кстати, дорогой родственник, — добавила вдова, — я была бы не прочь обосноваться здесь. Мне хотелось бы купить большое имение.

— И сколько, с вашего позволения, сударыня, вы намерены за него выложить?

— Ну, в зависимости от того, какой за ним следует титул, — ответила она. — Меня бы очень устроил маркизат[396], в этом случае я готова отдать до семи тысяч франков.

— Семь тысяч франков! — воскликнул виконт. — Да вы шутить изволите, сударыня!

— Как! — оторопело воскликнула та. — Маркизат в глухой провинции может стоить больше? Их в Париже раздают за бесценок, навязывая против воли, и многие не знают, как от них отделаться. Уверяю вас, мне было бы просто неловко называться маркизой, и только выгодная цена может подвигнуть меня на подобную покупку. Впрочем, если вы знаете кого-либо, кто продает здесь маркизат, я была бы вам бесконечно признательна за сведения о нем, ибо мне просто нужно распорядиться лишними деньгами. А вообще-то я, само собой разумеется, могла бы купить особняк в Париже, ведь приятнее жить у себя дома. К тому же мне часто приходится выходить в свет, бывать при дворе и на приемах, что накладывает определенные обязательства, которыми не обременены другие.

— Вы действительно полагаете, сударыня, что особняк можно приобрести всего за семь тысяч франков? — поинтересовался приор. — Уверяю вас, что по такой скромной цене вы не найдете здесь даже хижины.

— О! Я вижу, господин приор, что вы не понимаете, сколько стоят подобные вещи, — возмущенно заметила госпожа де Люр, — и вам, судя по всему, бесполезно это объяснять.

— Вечно этим аббатам больше всех надо, — начал Дандинардьер с видом хитрого лиса, — и во все-то они норовят сунуть свой нос, даже и в то, в чем ничегошеньки не смыслят.

— Как ловко вас поставили на место, господин приор, — улыбнулся виконт.

— И то правда, — ответил тот, — я не ожидал подобных нападок от моего друга господина Дандинардьера; да ведь в наше время принято жертвовать лучшими друзьями исключительно ради красного словца.

— А мне это не свойственно, — произнесла Виржиния рассудительно, — надо внимательно относиться и к серьезным вещам, и к приятным пустякам.

— Ах, несравненная Виржиния! — сказал дворянин-мещанин. — Я теряю голову, когда вижу вас подле себя; небесное светило, под которым вы родились, наделило вас такими достоинствами, что я не в силах сопротивляться, и это, увы, не скроешь ни от кого из обитателей замка, в который меня привело, — продолжал он, обращаясь уже к госпоже дю Руэ, — самое странное и удивительное приключение, какое только могло произойти со знатным господином; я вам как-нибудь расскажу о нем наедине, ибо несправедливо утомлять наших дам долгим рассказом. Скажу лишь одно: у меня есть враг в этих краях, и он использует против меня любые средства, вплоть до колдовства, призывая на помощь даже демонов.

— Что я слышу, дорогой кузен, — воскликнула вдова, — я в ужасе от такого пролога!

— Эти дамы и господа могут не только подтвердить мои слова, — ответил наш дворянин, — но и описать, как стойко я вынес оскорбительные выпады против себя. Скала, да-да, скала, и та не могла бы сравниться со мной в твердости, именно это и повергло моего врага в крайнее отчаяние, и теперь он прибегает к неслыханному коварству, дабы заставить меня сложить оружие.

— По правде говоря, — встревоженно заметила госпожа де Люр, — я жалею, что случай свел меня с вами: теперь я стану переживать за вас и всю ночь глаз не сомкну.

— Моей судьбе можно позавидовать, — изящно парировал Дандинардьер, — бояться мне нечего, ибо я защищен вашим живым участием.

— А вот эти барышни, — сказал виконт, указывая на Виржинию и Мартониду, — полны к вам ничуть не меньшего сочувствия, и если бы господину де Вильвилю взбрело в голову дурно обойтись с вами, они, возможно, смогли бы остановить его ожесточенные нападки.

— О ком это вы? — спросила вдова.

— Об одном дворянине, — продолжил виконт, — которого можно было бы назвать человеком благородным, если бы он не был врагом нашему другу.

— A-а, я его уже видела, — ответила она, — и он показался мне вполне достойным.

— Вполне достойным?! — возмутился Дандинардьер, нахмурившись. — Да вы смеетесь! Как можно сравнивать со мною этого деревенского простака? Поистине я удивлен, что такой нарядной женщине, как вы, может нравиться человек с подобным складом характера.

Дю Руэ, питавшую тайную симпатию к Вильвилю, чрезвычайно оскорбили слова кузена.

— Да кто вы такой, господин Дандинардьер? — спросила она неожиданно сухо. — Уж не думаете ли вы, что, переселившись с улицы Сен-Дени на берег моря, обрели право возводить напраслину на весь род человеческий?

— Ха! А вы-то! Тоже мне, новоявленная благородная дамочка! — воскликнул тот, багровея от гнева. — Ишь как вы на меня набросились, — а вспомните-ка: если бы не мои деньги, вашему покойному батюшке, светлая память ему, не миновать бы позорного столба.

— Неслыханная дерзость! — возмутилась она. — Мой отец пострадал лишь потому, что разорился ваш.

Ссора разгоралась так бурно и стремительно, что все присутствовавшие сочли необходимым не дать ей зайти слишком далеко из опасения, как бы госпожа де Сен-Тома, всегда обнаруживавшая горячее желание разузнать истинное происхождение высокородного мещанина, не открыла бы из обоюдных оскорбительных выпадов больше того, чем позволяли обстоятельства. Каждый был заинтересован в восстановлении мира, и более всего полна решимости примирить разгневанных соперников оказалась госпожа де Люр: ей вовсе не хотелось, чтобы в провинции прошел слух, будто она приехала в обществе мещанки. Однако взаимное раздражение между вдовой и Дандинардьером достигло своего апогея. Они с трудом сдерживались, умолкая лишь из уважения к собеседникам и уступая дружеским увещеваниям, но по-прежнему обмениваясь гневными взглядами. То и дело они отвлекались от общего разговора, дабы, не называя друг друга по имени, все-таки подпустить беспощадных колкостей.

Барон рассудил, что лучше просто растащить их, как двух собак, готовых сцепиться в любой момент.

— Не соблаговолите ли, сударыни, — сказал он им, — вернуться в рощу, где вы были сегодня утром?

— Вы правы, — подхватила вдова, — там так мило, я без ума от моря и весьма одобряю обычай венецианцев каждый год обручаться с морской стихией. Право же, будь я сама супругой дожа, то не отказалась бы выйти замуж за море или, по крайней мере, заключить с ним дружеский союз.

С этими словами она встала, не удостоив Дандинардьера даже взглядом, и, взяв под руку баронессу де Сен-Тома, сказала:

— Пойдемте же, милая; мы приятно проведем время на брегах непокорной стихии.

Баронесса грубо вырвала руку, заявив в ответ, что прекрасно обойдется без посторонней помощи. Вдова, настроение которой и так уже было испорчено ссорой с мещанином, почувствовала себя глубоко уязвленной таким обращением.

— Есть же на свете неучтивые особы, — заметила она, — экие колючки, не знаешь, где оцарапаешься.

— Правильно ли я поняла, — спокойно спросила баронесса, гордившаяся своей способностью хладнокровно принять любой вызов, — что вы, сударыня, возомнили себя розой, а меня причислили к колючкам? Пусть так, но если вы и роза, то, без сомнения, давно увядшая.

— Ваше поведение оскорбительно, сударыня, — ответила вдова, краснея от возмущения, — знай я, как меня здесь примут, прекрасно обошлась бы без вас, не оказав вам чести своим присутствием.

— А уж я-то тем более не нуждаюсь в вашем обществе, — парировала баронесса, не желая оставаться в долгу.

— Боже мой! Что за пустые нападки! — воскликнула госпожа де Люр. — Где это видано, чтобы здравомыслящие дамы из высшего света предавались столь неблаговидному занятию?

— Вы-то куда лезете, сударыня, когда вас и вовсе не спрашивали, — отрезала баронесса, — не я затеяла эту склоку.

— Право же, дорогая супруга, — заметил господин де Сен-Тома, — неужели вы и впрямь хотите меня сегодня смертельно огорчить?

— А вам, сударь, — резко возразила она, взяв на три тона выше, — вам я скажу так: вы готовы хоть за Великого Турку[397] сражаться, только бы со мной не соглашаться; я знаю это уже давно, так что раздельное проживание и раздельная собственность меня бы полностью удовлетворили до конца моих дней. Будь мой дед еще жив, он бы горько плакал от бессилия, видя, какой незавидный муж мне достался; ах, несчастный, как часто он повторял, что хотел бы видеть меня предводительшей или герцогинею. — И она разрыдалась, да так сильно, будто похоронила разом всех родных и друзей.

Казалось, в доме барона де Сен-Тома поселилась сама богиня Дискордия[398] с волосами дыбом: здесь бранились, там обижались. Барон не стал возражать жене, иначе препирательства продолжались бы до бесконечности; он пригласил дам в ближайшую рощицу, оставив баронессу с глазу на глаз с Дандинардьером. Тут-то глубокая досада в отношении госпожи дю Руэ внезапно сплотила обоих, вызвав волну тайных откровений.

— Могу ли я поговорить с вами по душам, ничего не скрывая? — начала баронесса.

— Вы окажете мне честь, — ответил мещанин.

— Я нахожу, что ваша кузина ведет себя весьма бесцеремонно, — заметила она.

— Моя кузина! Как бы не так, сударыня! — воскликнул он в ответ. — Она мне никто, и вообще все эти кузины… они… они… ну, вы меня понимаете.

— Конечно, понимаю, — подхватила баронесса, — мой ум куда изощреннее, чем у любой другой дамы во всей Европе. Одно брошенное слово, сущий пустяк — и я уже схватываю все вплоть до мельчайших тонкостей.

— Боже, какое счастье жить рядом с такой достойной женщиной! — радостно воскликнул Дандинардьер. — Ах! Если бы Небо одарило меня подобным созданием, я бы боготворил его, как китайцы боготворят свои пагоды, я бы покрыл нежными поцелуями пальчики на ее ножках, я бы жадно лобызал ее ручки.

— А между тем сами видите, господин Дандинардьер, — важно изрекла баронесса, — как со мной обращается мой муж, и человек он, скажу я вам, весьма неприятный: с виду такой предупредительный и ласковый, а внутри исходит желчью. Я же, от природы вежливая и внимательная, плохо уживаюсь с грубыми людьми.

— Признаюсь вам в том же, — ответил Дандинардьер. — Если быть со мной обходительным, то завоевать мою душу легче легкого, в противном же случае я становлюсь непреклонным, и тогда уж со мной не справятся ни демоны, ни домовые, ни феи, ведьмы, маги, колдуны, оборотни и никакая прочая нечисть[399].

— Ах! Как вы мне нравитесь! — воскликнула она. — Нас как будто вылепили из одного куска теста, который потом разделили. У меня очень похожий характер. Я почти такая же, как вы. Но вернемся же наконец к тому, что вы мне только что сказали. Так, значит, эта вдова вам не родственница?

— Бог мой, да нет же, сударыня, — нетерпеливо повторил он, — я уже говорил и скажу вам опять, что просто доверил управление своим поместьем одному из ее дядюшек. Она тогда была молода, весьма недурна собой и часто наведывалась к нам. Я, знаете ли, тоже был далеко не стар и не прочь поболтать.

— Фи, сударь! — перебила она с презрением. — Я не желаю, чтобы особа, подобная ей, кичилась знакомством со мной; скажу-ка я ей без промедленья, что, если она упомянет мое имя, мы с нею окончательно рассоримся.

— Вы принимаете все слишком буквально, — заметил мещанин. — Я вовсе не намерен подвергать сомнению добродетель госпожи дю Руэ, — все мною сказанное касается скорее различий в нашем происхождении. В сущности, сударыня, если бы суровая непреклонность так уж ценилась в обществе и если бы женщинам, становившимся предметом любовных ухаживаний, приходилось доказывать свою родословную до седьмого колена, как рыцарям на Мальте[400], то, учитывая развращенность нравов нашего века, большинство добропорядочных дам так бы и прожили в полном одиночестве. И не стоит слепо доверять людской молве.

— Ваши моральные принципы, господин Дандинардьер, коренным образом отличаются от моих, — сказала баронесса. — С вашего позволения, я не поверю ни единому вашему слову.

— Помилуйте, сударыня, вы действительно хотите учинить настоящий скандал, который расстроит вашего супруга?

— Именно этого я и добиваюсь, — ответила она, — вы же сами видели, как он со мной обошелся в угоду этой мещанке. Я решительно хочу все выяснить, удостовериться лично, так как подозреваю, что он знает ее уже очень давно.

Прибежал Ален, и дружескую беседу пришлось прервать. Вид у слуги был крайне испуганный. Он подошел к своему удивленному господину и прошептал ему на ухо:

— Сударь, пора собирать вещички на тот свет: Вильвиль сейчас в лесу высмеивает вас и распускает сплетни с таким видом, будто ваши угрозы ему нипочем. Я спрятался за деревом и разглядел его: он оказался еще выше на целый локоть.

Баронесса тут же смекнула, что новости от Алена встревожили Дандинардьера. Она сочла нужным удалиться, сказав только: «Не буду вам мешать». А мещанин, радуясь, что избавился от нее, спросил у слуги, точно ли тот видел Вильвиля.

— Точней не бывает, сударь, я видел его, как сейчас вижу вас, — ответил Ален. — Вот что произошло. Когда эти дамы вышли от вас, я по воле случая оказался в очень темном закоулке, где меня никто не заметил, и услышал, как одна из них сказала: «Да это скряга с улицы Сен-Дени, я покупала товар в его лавке, уже тогда он все норовил притворяться знатным господином, изо дня в день разыгрывая перед нами комедию. А так как я многое брала у него в кредит, то имела счастье наблюдать его игру чаще других, называя его своим кузеном, чтобы выиграть время, — ведь, как известно, у светских дам не всегда водятся наличные». И она еще что-то рассказала, — поспешил добавить Ален, — да я не запомнил.

— Да ты одни глупости только и помнишь; пари держу, что и тут присочинил, по глазам вижу.

— Уж лучше быть повешенным, как соляной контрабандист[401], — продолжал Ален, — чем говорить неправду; я вам просто слова передал, а сам-то в них понимаю не больше, чем в чернокнижии. Так вот, я тихонько проследовал за этими дамами и притаился рядом, пока они говорили о чем-то своем. Вдруг послышался цокот копыт, они обернулись туда и увидели этого злодея Вильвиля, который проворно спешился, чтобы их поприветствовать. У меня ноги задрожали от страха, и я, как был на четвереньках, так и уполз оттуда, чтобы вас предупредить.

— Вот дело, заслуживающее особого внимания, — воскликнул коротыш Дандинардьер, — с каким завидным постоянством мой враг наведывается в эти края: утром проезжал мимо, вечером опять вернулся, приударил за вдовой, и теперь она злится на меня. Ален мой, ты не храбр![402]

— Ну хорошо, а будь я храбрецом, сударь, — ответил он, — что мог бы я сделать?

— Ничего, — сказал мещанин, — поскольку мне известно, что храбростью ты обделен. Что толку на тебя полагаться? Лучшее, что можно придумать, это план отступления.

— Вот-вот, сударь, совсем неплохо, — заметал Ален, — а то ведь, не ровен час, заявится этот отчаянный мэтр Робер, чтобы сыграть с нами очередную злую шутку.

— Но как поступить? — задумчиво произнес Дандинардьер. — Если нас выследят и поймают, нам несдобровать.

— Наберитесь терпения, мой господин, — ответил Ален, — я вас помещу в нашу двуколку, а сверху прикрою ипотекой, под ней тепло и уютно, и никто вас не найдет.

— Не ипотекой, а библиотекой, несчастный, — перебил его Дандинардьер. — Но придумано все-таки неплохо. Ступай-ка туда, посмотри, нет ли там Вильвиля, затем возвращайся и предупреди меня.

Ален вышел и вскорости уже подошел туда, где оставил веселую компанию, — все еще сидели в лесу. Внимательно оглядевшись и убедившись, что враг его господина ушел, слуга вернулся к хозяину и сказал, что людоед давно убрался.

Услышав радостную весть, хозяин воскликнул:

— Так прибавим же новых побед к прежним! Эй, подай-ка мне оружие, доспехи, сапоги да седлай моего доброго Буцефалушку[403]. Ха-ха! Наглец! Вздумал меня преследовать! Ну, покажу я ему, где раки зимуют!

Ален смотрел на него с удивлением:

— Так вы, господин, и в самом деле решили вооружиться? Но у вас голова еще нездорова да и плечи сильно пострадали после происшествия с кроватью.

Дандинардьер сделал вид, что не слышит; он притворился, что разговаривает сам с собою.

— «Я болен, это так, — гордо продекламировал он, — но если сердце цело, оно не станет ждать, чтоб время подоспело!»[404] — Затем комнату вдруг потряс задорный клич: — «С каким теперь врагом я не осилю встречи? Сюда, наваррец, мавр, Кастилья, Арагон!»[405] — Он продолжал громко цитировать знаменитые строки из «Сида», самодовольно радуясь, что так хорошо все их помнит.

Так, вдохновляя сам себя на сечу, он облачился в доспехи и лихо взлетел на своего парадного скакуна, который радостно брыкался и вставал на дыбы — ведь его несколько дней кряду кормили только отборным овсом. Разогнавшись, Дандинардьер на всем скаку ворвался прямо в рощу, размахивая копьем и нанося такие сильные удары по деревьям, что майские жуки осыпались с них, словно осенние листья. Страшный треск ломавшихся ветвей привлек внимание всей компании, и обернувшиеся дамы с удивлением воззрились на всадника в полном боевом снаряжении. Общество разразилось смехом: со всех сторон слышалось звонкое ха-ха-ха, особенно усердствовала вдова, нарочно хохотавшая погромче, чтобы показать свои хорошо сохранившиеся зубы. Дандинардьер же подумал, что она насмехается над ним, и, затаив на нее обиду, нашел способ отличиться. Видя, что на голове вдовы возвышается чепец, украшенный розовыми лентами, он на скаку подцепил его копьем на манер рыцаря, который на турнире сносит голову чучелу.

Однако голова госпожи дю Руэ, оставшись без чепца, заодно лишилась и волос. Дело в том, что шевелюра этой дамы от природы была рыжей, вот она и предпочитала прикрывать огненную копну на голове нежными белокурыми локонами. Можно вообразить ее досаду и огорчение. Чепец был самой яркой и привлекательной частью ее облика, и она принялась испускать вслед ему горестные вопли. Молодой скакун, горячий и пугливый, прямо перед глазами которого теперь болтался этот чепец, шарахаясь и от него, и от криков вдовы, закусил удила и рванул во весь опор.

Все попытки Дандинардьера остановить жеребца окончились бы неудачей, если бы на шум не обернулся Вильвиль. Еще не успев отъехать далеко, он стоял в сторонке и беседовал с мэтром Робером, когда с удивлением узнал во всаднике дворянина-мещанина. Мигом оценивший всю опасность положения, Вильвиль схватил коня под уздцы и остановил его, заодно воспользовавшись удобным случаем для осуществления плана, разработанного накануне вместе с приором и виконтом.

— Итак, господин Дандинардьер, — сказал он, вынимая шпагу, — померяемся же силами — пора наконец перерезать друг другу горло.

Задрожавший от страха бедняга лишился дара речи. При виде сверкающей шпаги он подумал, что настал его смертный час.

— Нет, я не дерусь, — пролепетал он, немного поколебавшись, — я, как человек честный, не стану драться, когда вооружен, иначе у меня будет преимущество.

— Довольно церемоний, — сказал Вильвиль, приставляя к его горлу острие шпаги.

— Ах! Мэтр Робер, я умираю, — воскликнул Дандинардьер, оседая на землю, — скорей сделайте мне кровопускание. О добрый господин Вильвиль, не убивайте меня, — продолжал он, — если же вам претит смотреть на меня в доспехах, то я готов снять их сейчас же.

— Только одно может уберечь вас от моего гнева, — заявил Вильвиль, — я дарую вам жизнь, если вы женитесь на дочери барона де Сен-Тома.

— Укажите только, на которой именно, — спросил бедняга Дандинардьер, — впрочем, если прикажете, то я женюсь на обеих, и на матери с отцом в придачу.

— Выбирайте сами, — сказал Вильвиль, — но учтите: я убью вас, если вы нарушите свое обещание или вздумаете пренебречь оказанной вам честью, — вот тогда уж я вас из-под земли достану.

Мещанин, которому удалось так дешево отделаться, почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Он поднялся с земли, все еще дрожа от страха, пал к ногам своего грозного врага и заверил того в своих преданности и послушании. Затем он попросил соизволения поцеловать его победоносную длань, и Вильвиль торжественно протянул ее.

— Я полагаю, — важно заявил он, — что мне стоит самому попросить господина де Сен-Тома отдать вам в жены Виржинию: он станет благосклоннее, узнав, что мы примирились и стали друзьями.

— Вы полноправный хозяин положения, — ответил мещанин, — я с радостью приму любое ваше решение.

Заручившись его согласием, Вильвиль вернулся обратно и отозвал виконта и приора в сторонку.

— Думаю, больше нет необходимости выводить на сцену мэтра Робера, — сказал он им, — а уж тем более устраивать нам встречи с Дандинардьером. Счастливый случай сам довершил то, что мы так тщательно готовили.

И он рассказал им о том, что с ним приключилось и что последовало дальше. Оба господина обрадовались не меньше него самого.

— Что ж, — порешили они, — не будем терять ни минуты и поспешим заключить брак. Есть, правда, одно препятствие: вдова, которая хотела бы наладить отношения с кузеном, может вмешаться и действовать против наших интересов.

— Пусть это вас не беспокоит, — уверенно сказал Вильвиль, — я имею на нее некоторое влияние и обязуюсь посвятить ее в наши планы. Она будет только благодарна мне за откровенность и непременно окажет содействие.

Все подтвердилось. Пока Вильвиль занимался вдовой, виконт разговаривал с господином де Сен-Тома, который любезно принял предложение. Госпожа де Сен-Тома уступила, повинуясь случайной прихоти, так как настроение ее менялось поминутно. Виржиния с радостью согласилась, уверенная в том, что Дандинардьер — герой, который ежедневно совершает подвиги, и ей предстоит ни с чем не сравнимое удовольствие пробуждать лиру Аполлона и лицезреть муз, слагающих гимны в его честь[406]. Таким образом, компания, еще несколько часов назад перессорившаяся в пух и прах, снова оказалась в мире и согласии.

Именно в этот момент и показался славный Дандинардьер. Он еще волновался и немного дрожал. Ему устроили радушный прием, наперебой стараясь отвлечь его от ужасных воспоминаний о неудачном поединке; были и такие, кто счел за лучшее деликатно обойти молчанием это дельце и говорить только о его заслугах.

Он попросил руки Виржинии, как принято в светском обществе; его выслушали благосклонно, и виконт предложил вернуться в дом, чтобы по пунктам составить брачный договор. А как же преданный Ален? Он ошеломленно наблюдал, как волки и овцы вместе резвятся на лужайке. Таковы были Дандинардьер и Вильвиль: они то и дело обнимались и пожимали друг другу руки, словно близкие друзья. Слуга ничего не понимал; широко открыв рот и выпучив глаза от удивления, он стоял в нерешительности, боясь сделать шаг вперед или назад, — словом, всем своим видом являя крайнее изумление. Все изменилось, когда ему сообщили новость о том, что его хозяин просит руки Виржинии, то есть Дандинардьер обязан господину де Вильвилю своим счастьем. Услышав о будущей свадьбе, Ален пустился в пляс и закружил всех в веселом хороводе, развлекая гостей бесхитростными шутками да прибаутками.

Дандинардьера освободили от рыцарских доспехов — с этим как нельзя лучше справились обе барышни де Сен-Тома, походившие на прелестных Дульсиней[407] из «Дон-Кихота». Его увенчали розами, нарекли Анакреонтом[408] наших дней, утешением благородного общества, местным щеголем. Однако барону, уже по-настоящему посерьезневшему, было вовсе не смешно. Он попросил виконта, приора и Вильвиля относиться к его будущему зятю с подобающей учтивостью. Господа вняли просьбе и отныне обращались с Дандинардьером почтительно. А вечером бедные куры с птичьего двора и голуби из голубятни отправились на праздничный стол. Охотники не пощадили и окрестных куропаток. Барон взял на себя расходы на свадьбу, а в приданое невесте назначили ее особый дар сочинять сказки да еще радужные надежды в придачу. Коротыш Дандинардьер остался доволен исходом дела, по крайней мере, казался таковым, ведь он до сих пор опасался Вильвиля, без которого брак бы не состоялся.

Виржиния решила взять сестру в свою новую семью. На следующий день свадебный кортеж возглавила повозка с книгами, запряженная тремя осликами. Мещанин восседал на своем скакуне, а Ален шел за ним и нес его доспехи словно трофеи. Следом Виржиния с сестрой, точно сельские амазонки, с грехом пополам ехали верхом. Вдова, коей был отнюдь не противен Вильвиль, уселась на лошади у него за спиной; жеманная баронесса и госпожа де Люр — за ними в двуколке, в которую была впряжена жеребая кобылица. Кавалькаду замыкали остальные господа и несколько родственников, приехавших на свадебную церемонию. Понадобится еще много времени, чтобы все это описать; а посему завершаю мой рассказ, боясь злоупотребить терпением читателя и не дожидаясь, чтобы меня попросили умолкнуть.

Пер. Я. А. Ушениной

ДОПОЛНЕНИЯ