– Все, теперь до столицы без тормозов доедем, – сообщил он Русу и хмыкнул, глядя в зеркало на удаляющуюся глиняную фигурку милиционера. – Стекло ему, видишь ли, пыльное. Шакал.
– Деньги где? – буркнул Рус.
– Где, где! У него в лапе, как морковь в бабе.
– Когда успел?
– Здрасьте пожалуйста. Зачем, думаешь, завели в Азии порядок руки жать? Вот спросишь тоже.
Шофер как в воду глядел – до Душанбе добрались без остановок. Но все равно Рус отдал парню не сорок, а тридцать долларов.
– Ты еще всех своих кунаков на дорогу выведи. Может, у тебя семья – весь МВД ваш таджикский, а нам их кормить, да? Давай, брат, давай, меру знай, лишнее просишь.
– А как с полярными быть? Сам обещал, я тебя за язык не тянул!
– Так вот они, полярные. А сорок – это тебе не полярные, это космические.
Черный Саат опять хотел вмешаться, но шофер, вместо того чтобы затеять скандал, снова хохотнул и хлопнул чеченца по плечу:
– Во, достойный мужчина, уважаю.
И все равно, хоть и вышло с шофером как нельзя лучше, но Саата раздражала чужая, прямолинейная и мелочная хитрость, не нравилась эта манера называть незнакомых, встречных неверных братьями. Брат – это брат. Это кровь. Это больше чем кровь, это одно начало, один конец. Потому что все должно вернуться в свое начало. И не надо путь свой усыпать словами звонкими, но лишними. Их надо беречь пуще денег. Даже для дела. Потому что сложно и связно устроен мир, как петляющая мозаика на минарете, и кто знает, как еще отзовется сказанное слово, какую подставит ловушку незадачливому путнику-человеку. Так считал Черный Саат, так же считал его тельник, его тень Карат, так же считали четверо других афганцев, перешедших на территорию врага. Вот потому-то Черный Саат рад был тому, что идти им вместе с Русом и Азаматом еще недолго. До Астрахани.
2000 год. Россия
Афганцы и чеченцы
В Ташкенте люди Черного Саата отдохнули. После многолетнего кочевого быта, когда легкие привыкают дышать воздухом, ионизированным напряжением войны – войны, стелющейся по перевалам, долинам, кустарникам, прячущейся в пещерах и кишлаках, выползающей из ночных городских подвалов и пустырей, – мирный большой Ташкент, его мужчины, странные, неопасные мужчины, будто затупленные обеденные ножи, его женщины, плывущие по улицам, странные смеющиеся женщины, его стаи бродячих собак, его запах, запах мира, который узнаешь только по отсутствию духа войны, – все это сперва напугало даже пришельцев, но потом омыло, словно мягкой теплой водой.
В Душанбе все-таки было другое, более близкое, острое, что ли. А тут жизнь – как расколотая спелая дыня. Вот я, мякоть, бери! Три дня пришлось обвыкаться в этой сладкой мякоти, жутко было потаять в ней, как сахар, и исчезнуть навсегда, но ничего, справились.
– Вот не повезло Оману и его ребятам, – поделился с Каратом Саат.
Оман ушел несколькими днями раньше, но путь его лежал, судя по словам старшего брата, не через Ташкент, а совсем другой петлистой нитью.
– Кто скажет, кому на этом свете повезло… – возвел глаза к небу Карат.
Черный Саат посмотрел на его руку с розовыми культяшками вместо двух пальцев. Карат знал, что говорил. Когда в Черном ущелье ему гранатой оторвало пальцы и закинуло взрывной волной за камень, его товарищи, наверное, тоже решили – не повезло, а вот когда затем их всех на ослиной тропе накрыла русская десантура, уже Карат, добравшись ночью один до лагеря, возвел молитву Аллаху за эту гранату, за подарок его счастливой судьбы. После того – восемь лет, и ни царапины. Хвала Аллаху.
– Везунчик, – подал голос Мухаммед, седой маленький человек, похожий на профессора. Профессором он, правда, не был, но в былые годы выучился в Союзе на инженера, а потом, во время войны, еще год учительствовал в пешаварских лагерях Назари, занимаясь с учениками, помимо взрывного дела, естественными науками и русским языком.
Профессор не терпел Омана, о котором упомянул Черный Саат. Оман, пришедший к ним наемником из Йемена, был жесток, неоправданно жесток – так считал Мухаммед, памятуя о том, как йеменец нарезал ремни из кожи на спинах пленных, взятых в боях за Кабул. Но смелый, дерзкий, что сам дьявол.
– Везунчик Оман. Я уже в третий раз хожу, а он все отдыхает.
– Ты взрывник, ты у нас на вес золота. А он в Каргиле наработался. Самому их Будде, люди говорят, костью там в горле встал. – Карат не разделял неприязни Профессора к отважному йеменцу. – Мы ползаем, а он летает. Разница.
– Оман раньше нашего отправился, – сказал Черный Саат и пожалел выпущенного слова. Даже со своими нечего языком молоть, а тут при чеченцах. Мало ли, как оно дальше обернется.
– А правду сказывают люди, что их Будда муллой по всем странам походил и у нас в Бактрии остановился? А потом его шайтан смутил, и он в Индию отправился? – спросил Карат.
– Кто сказывал, селянин? – Мухаммед часто называл Карата селянином. По его мнению, тот был человек темный, небыстрый, задумчивый, что-то все время высматривающий в земле и небе – мину или Бога, непонятно. То каких-то драконов помянет, то вот Будду, а то где-то про клоны прослышит, заинтересуется, идеями делится – мол, а нельзя ли готовое мясо размножать, чтобы овец да баранов не таскать за собой?
– Так кто сказывал, селянин?
– Абдул.
– Глупец твой Абдул. У него если что великое, то из Бактрии.
– Глупец-то глупец, а про подземную машину верно сказал. Сам Джудда потом говорил – неверные такого червя размером с дом сделали, что под землей ходы роет, по которым поезда ходят. И еще говорил Джудда, что мы у германцев такие купим и будем под границей туннель прокладывать…
«Под границей. Все под границей…» Мухаммед уже привык к войне, но все же едкая ее гарь не загасила его детской тяги складывать ладошки ковшиком и строить, строить башни из песка и глины, или прорывать канальцы для мечты-воды. Это он в Ташкенте понял. Когда-нибудь кончится и на этой земле война, и тогда большой, как врет Карат, с дом ростом, стальной крот примется грызть грунт для мирных туннелей, для кяризов, погубленных живыми человеческими руками, для арыков и рек. Разве угодна Аллаху вечная война? Разве только лишь кровью может очиститься душа правоверного? Зачем звать тысячи молодых людей так рано к себе на небо, не дав времени познать назначение труда на земле? Для чего-то дана ведь им и потная земная мирная жизнь, для чего-то раскрыта им дышащая нектаром этого земного мира спелая дыня Ташкента? Или только для искуса, для проверки на истинную веру, как толкуют Коран их муллы? И разве не должен наступить мир после новой большой войны, после большого очищающего взрыва, ради которого они, старые и битые, отправились на другой край земли? Он, Мухаммед, этот шлак двадцатилетней фабрики убийства, только ради мира готов был привести в действие могучий взрывной механизм. Пусть ужаснутся и прозреют те, кто еще способен прозреть! Так считал он, так, наверное, думал и Керим-Пустынник. Но делиться своими мыслями при Черном Саате не желал Профессор, мастер взрывного дела.
Из Ташкента двинулись в Астрахань. Там афганцам было уже не так спокойно, как в Ташкенте. Гнездилась в волжанах суета, забота, и взгляды они бросали цепкие, как репей, и речь вокруг казалась вся с подковырцем да с вызовом. Хотя рыба в Астрахани знатная, поразила правоверных рыба. Чешуя прозрачная, изнутри золотом светится, плавники большие, острые. От чего только такая рыба чудесная таким вот кривым да косым людям дается? Вот тоже странное племя – рыбаки.
Не успели добраться до Астрахани, как пошли проблемы. Несколько раз проверяли документы, особенно полюбились ментам чеченцы. Но это пустое – документы им на руки дали справные. Только раз денег забрали, или, как говорил Азамат, срубили. Странный, странный народ – деньги свои деревянными называют и потом ходят их рубить.
– Не беспокойся, Черный Саат, нервы береги. Люди в синих халатах плохого нам не сделают. Безвредные они, потому что очень деньги любят. Даже и деревянные. А уж с зелеными русских в России бояться вообще нечего, – объяснял Рус в ответ на слова Саата, что нечего ему да Азамату по городу мелькать без дела. Поостеречься надо? Дудки. Саат других русских помнил еще. Совсем других. Что с этими жизнь сделала… Те, правда, не в синих мундирах были. Нет, зря Саат опасаться не станет, чутье у него. Вот и чеченцы – не напрасно он брата спрашивал, нельзя ли без них обойтись в дороге: чем ближе к родным местам, тем больше они обособились, хозяевами себя почувствовали. Была б его воля, убрал бы он их из дела. Хоть сейчас бы убрал, пока беды не вышло. Ножиком, тихо. Но нельзя – на важного, нужного человека в Назрани они должны вывести Черного Саата. Они здесь – как рыбы в море. Вот такие же, с плавниками, с черными, глубокими и пустыми, как стреляные гильзы, глазницами…
Чеченцы в Астрахани вели себя самостоятельно. По стволу притащили, да не просто по стволу – по «макарову». И смеются, безумцы: как, мол, говорят, не взять, коль само в руки просится? Такие они здесь лихие воины.
– Да ты не гоношись, Черный Саат, все одно уходим. Ты в своем Афгане за таким стволом, небось, год по горам, как макака, лазил? А с большими деньгами как без оружия идти? Ты раскинь мозгами, командир-афганец!
– Если руки нечем занять, играйтесь пока, Аллах с вами. Но уходить будете – оставите. К оружию как раз мозги полагаются, а тебе их мать вложить позабыла, Азамат. И не гавкать здесь про афганцев, мы по бумагам все одинаковые, – вышел из себя Черный Саат.
Азамат блеснул в ответ золотом зубов, ухмыльнулся недоброй гримасой и лишь крепче сжал бурую шершавую рукоять такой же бурой и шершавой ладонью.
– Ты, черно… Ты, Черный Саат, на своей земле своими нукерами погоняй, а у нас свой указ! – взорвался Рус, наскочил на афганца, взмахнул руками с угрозой, пальцы, как перья птичьи, взлетели.
Чудом не дошло до стычки, едва не сверкнуло молнией, метнувшись из рукава Карата, быстрое меткое острие, едва не пронзило горло чеченца, но подал свой скрипучий, как мельничный жернов, голос самый старший в группе, Керим-Пустынник.