— Ты его хотел добить? — хозяин квартиры все-таки задал мучивший его самого вопрос. Они приехали к Балашовым домой, ночевать, чтобы не везти Володю в его пустое логово.
Логинов не ответил. Ему не хотелось словами разбрасывать пустоту, которую предстояло заполнить ясностью. Он скоро покинет злой город, он продаст здесь жилье, а Балашову это объяснять… Он отправит его к куда лучшему учителю.
— Они теперь нас по номеру разыщут, — продолжал Балашов. Маша молчала, только присматривалась то к гостю, то к мужу.
— Тебя люди Назари не тронули, а об этой шпане беспокоишься! Позвонишь вашему Миронову, он их государевыми бандюками пугнет, а там «Аэрофлот» вам спасенье принесет. Только квартиру не продавайте пока, в резерв оставьте, для дороги ввысь. Хотите ввысь?
Володя понимал, что если бы он из Москвы мог уехать этой ночью, то добил бы «быка», не опасаясь угрызений совести. А что, если бы с «быком» на его жизненном пути произошло бы «перерождение», и тот, хоть в один момент, но смог бы соединиться со своим представителем, со своим человеческим «я» — то есть он, значит, убил бы Человека? Банально. Вчерашний день. Но так, наверное, думает гуманный русский писатель Балашов. Поэтому писателю с неумолимостью придется просить о помощи негуманного русского чекиста Миронова. Андрей Андреич почешет лысинку, задавшись вопросом практическим, была ли в «ликвидации бандформирования» необходимость — сиюминутная гуманность его не тревожит, потому что Андрей Андреич если верит в Бога, то не в человека. Но! От безразличия к человеку Миронов, человек без злобы, не стал бы убивать ни «быка», ни муху. «А вот с тобой, Володя Логинов, случилась беда. Ты бы, если бы не осторожность, хотел бы освободить от „быка“ эту землю. Не потому что он — зло, а чтобы испытать свою пустоту!»
— Знаешь разницу между горем и бедой, писатель Балашов?
— Не знаю.
— Анекдот такой. Учительница на уроке русского объясняет: «Дети, когда ослик через мостик идет, спотыкается, падает в воду и погибает — это беда. А если уходит из жизни наш президент — это горе». На следующий день учительница спрашивает: дети, кто мне расскажет о разнице между горем и бедой? Вовочка тянет руку. «Мария Петровна, если летит самолет с нашим правительством, падает и разбивается, это горе. Но не беда!» Вот ты, Балашов, как считаешь, если ваше правительство подорвать — это беда будет?
— Ничего не будет. Новое назначат. Только еще хуже. Из голодных, что еще не нахапали…
— А если всех бандитов и олигархов?
Игорь не ответил сперва, пошел навестить шкапчик, разлил виски. Потом все-таки произнес:
— Тогда и всех нас. Мы тоже в малом бандиты. Маша правил дорожного движения не соблюдает…
— Вот и я об этом, мой русский классик. А с чего вы без меня с водки на виски перешли? Опять по совету полковника?
Балашов скривился в кислой виноватой улыбке… Ну во всем прав германец. Надо, не откладывая, звонить Миронову.
— Только не сообщай, что это я о нем вспомнил, — попросил Логинов.
Балашовы — так теперь их определил Логинов — отправились спать рано, а Володя оставил себе ночник и смотрел в потолок, не спеша отходить к морфею. Вдруг в комнате появилась Маша… Она присела на краешек кровати и приложила палец к губам. Логинов испугался. В этот момент он понял, что еще не пуст, не выскоблен до конца проворным картофельным ножиком. Семейное счастье Балашовых оставалось надеждой на человеческое. На счастье как на близость, счастье как необходимость и, наконец, счастье как верность, как доля правды, а правда — как доля ясности. А ясность — как мера единства. Но… Ему невозможно было сделать шаг рукой, чтобы видение женщины исчезло. Неужели он так гнал от себя мысли о Маше, что даже ни разу не подумал, что может любить ее?
— Зачем бродишь по ночам, гражданка Войтович! Дорожные хлопоты покоя не дают? — громким шепотом пуганул ее Логинов, но она только приложила ему два холодных пальчика ко лбу. Так ему никто в жизни не делал. Может быть, они тут тоже взялись жалеть его?
— Не шуми ты, Логинов, мужа мне не буди. Да не шарахайся ты от меня, я тебя девственности не лишу. Не затем живу.
У Логинова упало сердце. Он прикрыл глаза, сделал глубокий вдох, задержал воздух. Вот и все. Теперь полный Кандагар.
— Все, успокоился, одинокий мечтатель? С тобой ведь только ночью и поговоришь о важном.
— А что важное, Маша? Я в Германии, с божьей помощью, себя распутал, но вы тут опять замучите. Ведь не хотел в Москву заезжать.
— Ты мне ответь на один вопрос — и я уйду спать. Виски дай и мне, не будь жадиной. Скажи мне, я Игоречка не загублю?
— Боишься?
— Боюсь. Знаешь, Логинов, я всегда за себя отвечать хотела, из-за этого с любовниками надолго не сходилась. А теперь вроде как его судьбу решаю.
— И на меня переложить хочешь. Нет, сами. Сами разбирайтесь. Я знал, зачем уезжал, знаю, для чего вернулся. Главное — знать.
— А ты куда теперь? И зачем?
— Это уже вопрос номер два.
— Да все тот же это вопрос, Логинов. Ты просто глупый мужчина, не понимаешь.
— Маша, это не опыты по механике. Это жизнь. Ты по мне его траекторию не вычислишь. Начальные условия движения у нас с ним разные. Он вот в Россию и в Мироновых еще верит, ему там проще выйдет. Чем мне. Парадокс!
Маша шепотом рассмеялась. В брезжении ночника лицо ее не было отчетливо видно, но в глазах все равно угадывался лукавый зеленый хмель.
— Я поеду далеко. Туда, где нет Великороссии, где нет демократии и где нет мира и нет войны, где любую армию можно распустить, а любую путеводную идею выкурить в трубке, что табак.
— Где такое место, Володя? В Латинскую Америку? В Австралию?
— Не гадай. На Святую землю отправлюсь. Найду еврейку типа тебя, и туда.
— Типа меня не найдешь. Таких больше нету. Найди другую. Вообще, нас здесь неженатых мало осталось, все в Красной книге. Но мысль сильная. Езжай. Тебе помочь в поисках спутницы?
— Я Балашову-писателю человека одного в Кельне дам — рядом с ним не пропадет. Если я вообще что в людях смыслю. Вот только выдержишь ли, когда он рядом с тобой расти из себя начнет?
— А что, человек твой такой питательный только для Игорька? Мне расти заказано?
— А это уже вопрос номер три. Сама на месте разберешься. А мне пора. А то как зависну здесь в поисках редкой невесты — выдадут меня ваши федералы, Туркменбаши Великому за баллон газа. Логинов хотел сказать «ваши Мироновы», но сдержался. Маша оценила это.
Они еще выпили, и она ушла. Логинов сразу уснул и проспал до полудня — так долго он, кажется, с детства не закатывался на ту сторону.
Миронов возвращается Весна 2002 — декабрь 2002-го. Москва
Андрей Андреевич Миронов после грозовых событий поздней осени 2001 года отсиживался в укрытии, но потом вернулся домой. «Все равно вычислят, если захотят, — сообщил он Рафу, — через тебя или через Васю Кошкина». Василий Кошкин весной все еще лежал в Бурденко, и полковник старался навещать его раз в неделю. Так что конспирация его казалась уже делом скорее условным. Раф предлагал выставить Андреичу охрану, но тот только на небеса указал — вот моя охрана, причем сделал это с самым серьезным видом, так что Шариф понял — Миронова с этой позиции не сбить.
Лучше выпить с ним хорошей перцовой водки и помолиться туда, куда за поддержкой обратился ветеран всех войн застойного периода. Что они и не преминули осуществить.
И Раф, и, конечно, Миронов понимали, что опасность не ушла, не растворилась в воздухе, дымом от разрыва. Ведь ответы на свои вопросы не получил никто из тех, кто мог считать себя обиженным полковником — ни родичи убиенного Большого Ингуша, ни люди Зии Хана Назари, волей судьбы скрестившие с ним линии судьбы, ни туркмены, злые на странный провал операции «Остров невезения». Но — как рассудил Миронов — по прошествии острого периода безуспешных оперативных действий маховик ослаб, оппонентам полковника требуется не столько его жизнь, сколько ответы. Наконец, одинокий полковник давно пришел к выводу, что объективная опасность для человека существует всегда, а потому главное — это развитая тренировками войн — нет не войн, а спецмероприятий, интуиция на опасность, и это чутье уступило уже к весне желанию жить своим домом, спать, хоть иногда, в своей постели. «Возможно, это и есть старость», — философски оценил себя в этом качестве Миронов и снял глубокую конспирацию… К декабрю 2002 года и Раф согласился с правотой Миронова. Доказано, так сказать, жизнью! В самом прямом смысле.
Миронова разыскал Константин Константинович, старый его коллега, занимавший в лихие времена ответственные посты в Госбезопасности, а после прихода «питерских» ушедший, одним из последних, в коммерцию.
— Андрей Андреич, надо бы почо́каться поскорее.
— За хорошее будущее или за светлое прошлое?
— За спокойное пока настоящее. Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
Старый товарищ, перейдя в частный сектор, остался человеком занятым до крайности и просто от скуки звонить бы не стал, так что Миронов отложил все дела и отправился на Цветной бульвар, в тихий и дорогой бар «Йорк», где текло пиво из Богемии, Ирландии и Германии и где не наблюдалось лишних людей, потому как держали его те свои, которые бывшими не бывают.
— Ну, Андрей Андреич, покой тебе только снится. Тебя на беседу пригласят. Спасибо, мне Петрушов позвонил.
— Что, к Петрушову вызовут? Он сейчас поднялся по служебной лестнице. А раньше бегал, как молодой, за коньяком для старших. Я думаю, простит меня по старой памяти.
Товарищ не улыбнулся и сделал отрицательный жест.
— Запрос на экстрадицию некоего Логинова поступил. И документ о его связях с очень нехорошими дядями. Это на одном конце. А на другом — ты нарисовался. Так что коньяк Петрушову тебе нести. Хоть он и есть, кем был. Твой черед. Новые времена.
Миронов промолчал.
— Как Василий, без изменений?