Логинов поднялся и побежал за другими навстречу отряду спецназа, приближающемуся с другой стороны гряды. Он видел перед собой спину Горца. Вопрос, который столь долго мучил его, столь долго казался самым проклятым и главным, вдруг отпал, словно отцветший лепесток.
Все равно, кто придумал 11 сентября. Сами ли американцы, или Зия Хан Назари, или Усама, другой воин Великого Джихада, или они сошлись в той задумке вместе… При взгляде из точки земли, в которой бежит в атаку Володя Логинов, хоть в ближний бинокль смотри, хоть в дальний, это все равно! Миру не хватит ни той, ни другой правоты, и, даже пересели «свободных» или «истовых» на Венеру или Марс, дай им хлеба и вина, они все равно примутся плодиться и воевать. Их главное оружие — ложь, укрытая в пленку правды. Их ложь не выявить сразу, в потоке дней и годов, она в сердце глубоко и обнаруживается лишь в остановившейся воде времени, когда можно увидать дно. Храм негоже строить не на крови невинного младенца — она такая же красная, как и у взрослого мужчины, — а на крови неправды, черной, как брызнувший в небо глаз! Ну, скорее, скорее бы сойтись с врагом!
Не против иноземцев, не против карзаевского чернобородого, а против лжи, прикрытой одеждой правды.
Логинов не успел додумать, допеть свою мантру, свой монолог-молитву. Они накатили на спецназовцев, не ожидавших, что напорются на врага тело в тело. Духи попрыгали на них, казалось, с самого неба. Времени укрыться, занять позицию для ведения огня неопытным солдатам не выдалось, и, отбив наспех один-два патрона, они вступили врукопашную.
Афганцы превосходили их числом, но спецназ, защищенный касками и бронежилетами, отбивался отчаянно, до последнего. Дрались ножами, прикладами, стреляли редко. Может быть, их командиру и следовало сдаться, спасая жизни солдат, но он презирал местных варваров и не хотел признать перед ними слабость. Он упустил время, когда еще возможно было сдаться, пока разъяренные духи не стали глухи к словам о пощаде.
Логинову достался лишь один враг. Он вышел на самого командира. Он поймал глазом поднявшийся в него глаз ствола и замер в оцепенении, но тот, «афганский» его командир коротко сказал «бей». Он успел нанести удар по рукам офицера прикладом и им же поразил открытую часть лица, задев самый подбородок. Офицер упал, но не выпустил оружие. Логинов занес автомат для добивающего удара, торопясь опередить выстрел, но опоздал — охранник из «грифов» сразил логиновского противника длинным кинжалом, насквозь проткнув шею со спины до кадыка…
Логинов огляделся и понял, что бой закончился. И вспомнил — голос, пославший его в атаку, был похож на голос отца. А еще — на голос Картье. А еще — на голос Андрея Андреича Миронова… Кровь — что вода… А вода — что ртуть. А ртуть — что память. Вот он и впрямь выжил… А офицер мертв. И зачем? Он не мог сказать себе, зачем, но на сердце воцарилась легкость такая, какой он в себе не помнил. Как будто нечто невосстановимое как Родина восстановилось, несоединимое, как жизнь со свободой, соединились в одной точке, в одной воронке крови. Сшилось бесконечное время истории и логиновское крохотное личное время жизни. Сложились его Сталинград и его Тильзит…
Только почему именно здесь, где-то между Мазари-Шарифом и Гератом? Но ведь не спрашиваешь ты себя, отчего ты родился в Монголии?
Логинов расхохотался от легкости, от ненужности словесного ответа…
После жуткой смерти командира оставшиеся подняли руки, но их сразу пристрелили. В ухо, как падших лошадей. Абдуллоджон торопил в горы. С ранеными и телами своих погибших уходить предстояло тяжело. Среди раненых был и Горец. В двух местах у него оказалось прострелено легкое.
Отряд успел скрыться до того, как вертолетное звено накрыло лощину. Железным птицам достались одни трупы. После обнаружения мертвых спецназовцев по тревоге были подняты части не только в Чирхи, но и в самом Баграме. На место боя была брошена рота морских пехотинцев. Несмотря на ночной покров, который лег на горы, в них высадили несколько групп спецназа с проводниками-афганцами. Но не им по силам найти Абдуллоджона, знавшего, как прятаться в этих краях…
Горец возлежал перед Логиновым с открытыми глазами. Привал короток. Абдуллоджон о чем-то советовался с грифами. Логинов понимал, что видеть Горца ему остаются минуты. И еще понимал, что на свете ему нет сейчас человека ближе, чем этот мужчина чужой земли! Отчего так?
Горец предугадал ход логиновской мысли, подал знак, чтобы тот нагнулся к его лицу.
— Вот вошли в легенду. Одолел ты меня. Спасибо тебе. Теперь кончилась моя война. Легенда — камень. В озеро.
— Да. В озеро Времени.
— Пить хочу. Спасибо тебе.
— Горец, тебе спасибо.
— Ты ведь искал ответ? Искал Смертника. Теперь я тебе открою тайну…
— Брось, Горец. Я все нашел, что и не искал. Смертник мне уже не нужен.
— Ниже нагнись.
Горец что-то стал шептать Владимиру на ухо. Тот слушал, но вдруг встрепенулся.
— Не говори больше. Я не возмещу тебя полковнику, и я не хочу больше вставать на пути Смертника. Этот мир мне не изменить. Надо сперва выдумать иной. Выдумать! Пойми это. Помоги мне уйти. Только знай, я заберу покинутую тобой женщину. Я не оставлю ее добром, Горец.
— Змей. Уйди от меня, — прохрипел афганец так, что Логинов не посмел ослушаться и отступил. К Горцу подошел Абдуллоджон. Они о чем-то поспорили, и улыбка сошла с лица нового командира.
— Уходим. Горец велел тебя вывести, — сказал Абдуллоджон Логинову.
— Куда?
Тот указал вдаль, в сторону Ирана.
— А он?
Абдуллоджон не ответил. Логинов огляделся вокруг и обнаружил, что из чужих он один. Чары исчез. Никто не мог или не желал говорить ему, как и когда испарился туркмен.
— Вот шайтан! — громко по-русски произнес шурави фразу.
Отряд разделился. Простых раненых переправляли на лечение в долину, Горца — в иные места. Грифы остались при нем.
Логинов ушел с Абдуллоджоном. Это легенда об устате шурави гласит, что он один ушел из-под гигантской облавы, как будто рука самого Аллаха решила благоволить этому неверному. Ушел, но вскоре собрал целое воинство, которое объявило войну лжи, которую принесли на эту землю проповедники Прогресса. Молва среди жителей этих мест — от Чирхи до самого Мазари-Шарифа и до ущелья, прозванного Панджшерским, приписывает устату-шурави руководство неуловимым отрядом, страх наводящим и на местных вельмож, и на американский спецназ, и на прочие иностранные части. Но в иных краях, дальше к Герату, а также в совсем далеком районе, в Вазиристане, родилась другая легенда. Ее главным героем стал Горец — охотник за Смертником. Именно Горец, раненный в смертельном бою, и передал силу первому своему бывшему врагу, русскому Всаднику Времени, и тот с весны, как открываются перевалы, гоняет новых иноземцев, а зимами уходит к женщине, красивее которой не было в северных краях страны со времен принцессы Айни. Но то легенда. А отряд Абдуллоджона пошел заячьим петлистым бегом на запад.
«Текучая серебряная амальгама, город постоянно фотографируем рекой, и отснятый метраж впадает в Финский залив. В неодушевленном мире вода может рассматриваться как сгущенное Время»…[48]
А в одушевленном? Что есть Время в одушевленном мире? Не является ли оно нам в нескольких ипостасях, и каждая из явленностей, в зависимости от угла зрения, представляется нам главной ценностью, одной жизни ли, или истории многих жизней? Или оно и есть Бог? Или оно все же главное препятствие и единственные ворота на пути от человека ко Всевышнему? И не ведутся ли войны между человеками именно за овладение этими воротами? И за переправу через ту реку. Потому как именно та река уносит в озеро Вечности, в море Вечности, или в океан Судьбы отражение твоей судьбы, твою каплю, экстракт найденной тобой осмысленности. Или одушевленности. Найденной во Времени. И отраженной ее амальгамой.
Рознятся люди, живущие у реки, с людьми, обжившими берег озера, и люди, приютившиеся у моря, с теми, чьи дни и ночи прошли в близости с океаном. Рознятся в способе соотнесения себя с огромным, сущностным, бесконечным и непредсказуемо живым — с природой, равной либо Океану-Космосу, либо Океану-Времени. И все они — другой человечьей породы, чем те, кто проживает годы вдали от большой воды. Но что есть вода? В мире тел то, что есть время в мире душ? Может быть, в одной из ипостасей это Язык? Язык поэтов? «Когда потеряют значенье слова и предметы, за дело для их возвращенья берутся поэты»… Или, когда поэтов больше нет, хотя бы писатели. Что такое оно, это время, есть за субстанция, если оно «сжимается в периоды мифов творения», как было сказано, когда еще жил Поэт? Имеет ли оно молекулярную структуру, если допускает сжимание, или оно непрерывно, как волна, и периоды творения — это лишь моменты максимальных амплитуд? Или оно дробно, квантовано, но связано в единую структуру подобием, как фрактал Бенуа Мандельброта? И тогда его уплотнение, сжимание в моменты творения материй и их идей — лишь углубленный взгляд в хранимую подобием данность, а изменение возможно лишь измением разом всего образца, от капли до океана. По образу и подобию!
Разнятся люди, соотносящие себя с Временем как с рекой, как с Озером, как с Океаном, как с каплей, как с лавой, как с пустотой, как с петлей…
С физической и с поэтической точек зрения понятно, что сотворение мира из хаоса требовало жертвы уже в силу 3-го закона термодинамики. Возрастание «структурности» мироздания должно сопровождаться либо притоком энергии извне, либо падением структурности в чем-то ином. Например, в законности, в логике существовавшей до той поры иерархии. Впрочем, можно допустить и обратное — Творец пожертвовал логикой мироздания в пользу материального творения! И энтропия не возросла, а как раз уменьшилась! Энергия высвободилась, время потекло или запульсировало, забилось квантами — сгустками этапов отказа материи от ее более высоко организованного носителя, ее идеи. Именно так можно понять строку поэтического писания «В начале было Слово», а, вернее, «В начале был Логос».