Еще изящнее он вышел из вопроса, как он и орден намерены использовать знание. Предположив, что представления Одноглазого об особенностях кремлевской национальной политики носят самый общий характер и черпаются из телепередач и рассказов бойцов, приходящих с Кавказа, Миронов выстроил забавный карточный домик: орден одним из щупальцев обнимает президента, а другим — его тайных противников. А поскольку в мироздании действует закон равновесия плюсов и минусов, враги у ордена тоже везде. Баланс сил. Внешняя политика в этой игре — важная карта, а ошибка в ней, тем паче, с Германией, еще важнее.
Одноглазый Джудда, как показалось рассказчику, принял легенду. Сеть — это дело понятное, десять лет для русских не прошли даром. И про масонскую ложу он раньше слышал. Откуда этому афганцу знать, что и президенту, и его противникам нынче не до внешней политики. И никому здесь. Разве что ордену.
Миронов рассудил верно… и все равно ошибся. И он не смог угадать изгиб узора, изобразившего свободу Смертника. Одноглазый Джудда понял главное: его противник, кто бы он ни был, Миронов ли, или кто другой, не знает имени и лица Черного Саата. И не знает точно, где он. А если не знает он, то из его следопытов не знает никто. Хорошо было бы уничтожить весь орден, но разве можно уничтожить всю эту сеть, как немыслимо уничтожить всю «Аль-Каиду»? Джудда отдал должное дару мироновского убеждения. Даже если это ложь. Потому что Аллах замыслил мир в общих правилах, и одно из них — новому противопоставляется равное. Одноглазый Джудда полагал, что противопоставление возникало для того, чтобы напоминать новому, что оно — только производное от целого.
Губительная ошибка Миронова состояла в том, что в рационально-мистическом мире старого моджахеда орден равнялся символу ордена, и символом ордена служил Миронов. Человек не всесилен, и для принятия решения в большом, а не в малом мире, большой мир объединяется в символах малого мира. Орден Миронова, как и орден Джудды, сможет проглотить только время — горло Аллаха. Жизнь ветвится в многообразии, но не как дерево. В определенные периоды веточки словно сходятся в новый ствол. Их нет, остается только след в памяти, и на скале духа. Их, следов этих, много скопилось за спиной. Он помнил их все. Все войны. Они уже давно стали одной войной. Он знал, как давно. Когда он осознал их общий смысл.
А любовь?
Джудда познал многих женщин. Были среди них и походные, и любимые долго, больше ночи и больше ста ночей. Но вот жизнь прошла, и женщины, как бы и помнил он их особенностей, стали для него Женщиной, и любови — Страстью. Он бы хотел поделиться этим наблюдением с Мироновым, спросить, так ли у того, или нет, но воздержался, потому как знал, что даже память о любви имеет власть над сердцем, как солнце — над снегом. Ответы не даются сей час, как задаются вопросы. Сумма войн не есть война. Сумма любовей — не любовь. Нет, это их разность, это Страсть. Вычет. (Афганец зацепился за странное слово, произнесенное Мироновым и имевшее в его устах наверняка иной смысл.)
Двадцать лет назад, в февральские холода, умер его мальчик, его единственный сын. Связь с будущим нарушилась, мост сгорел в гневе и боли. А потом связь эта восстала из пепла в вычете Любви. Он открыл ось смысла и поднялся над прошлым.
Годы он жаждал женщину, желал любви и корил себя за слабость перед Аллахом. Не мог найти точки, в которой любовь к женщине соединяется с любовью к Богу. Думал, что медведь плотской привязанности, страсти ходит кругами возле сердца, поджидает минуты слабости, выглядывает цепким, злым, жадным глазом. Любовь — костер сердца, охраняющий в ночи от медведя похоти. Любовь к Богу, но не к женщине. Он кидал и кидал ветви в огонь и ждал, когда Аллах даст ему в награду за верность сына. Но Бог дал, и Бог взял. Прибавил и вычел.
А теперь… Теперь все его женщины в одной Женщине. Эта Женщина уже не родит ему сына, и никого не родит, и она не служит удовлетворению плоти, но она полногруда, она готова кормить. Она — то противоположное ему, что принимает и любит он, она — Добро, Тепло, Жизнь, все то, что он обошел стороной, не взял с собой в путь, дабы не прибила его к земле на полпути эта тяжесть. Сейчас бы, мелькнула мысль. Нет, поздно. Уже не вместил, по скудночувствию своему. Уже поздно. Все равно, уже не будет ни женщины, готовой вскормить, ни наследника. Но хотя бы в вычете обрести полноту!
Джудда знал, что русский полковник одинок, он хотел бы узнать, нашел ли тот в памяти свою Женщину, и какова она, тоже без лица, и с готовой к кормлению грудью? Оба они старики, и одной они все же кости, хоть и враги. Мужчины. Женщина, живущая в нем, стала взывать к жизни. К жизни!
Миронов до самого взрыва пребывал в успокоении, что все в этот день окончится благополучно и к его выгоде. Мысль стучала коротким маховичком. Подробности о смерти Масуда расширили картину, сложенную им ранее. Полковнику Курою Андреич теперь готов был оказать хорошую услугу. Расширение себя до объемов ордена обещало защиту от одноглазой угрозы. Полученные сведения о заказчиках убийц Васи Кошкина давали твердое основание убедить в своей правоте «своих», а значит, и шанс, что те защитят пенсионера от гнева всяких председателей, министров, президентов…
Миронов не забыл и о Балашове. Все-таки собрал решающий материал для классика! Тот еще утрет нос гордецу, заумнику и ревнивцу Логинову. Нет, не зря еще живет полковник Андрей Андреич Миронов. Он испытал гордость за себя — за победителя.
Миронову захотелось повидать Настю. Не дома, а в уютном японском ресторанчике. Попить домашнее пиво. Обмакнуть в сою цыгарку риса. Наставить девицу, как полезен для женского организма морской гребешок. Провести, как бы невзначай, легонько ладонью по талии. Кожа и воображение не утратили чувствительности. Через ладонь впитать горький шоколад молодости. Когда это желание насытило его, он посмотрел на старика с чувством превосходства.
И тут из живота Джудды вырвалось желтое пламя, а единственный его глаз разверзся в черное жерло.
Первыми на место происшествия прибыли милиционеры. Их у автовокзала всегда паслось в достатке. Порадовались.
— Твоя мечта исполнилась, Петраков! Бомжатник взорвали. Небось, ты заказал? — пошутил один.
— Дурак. Я бы тротилу побольше положил, — ответил тот, кого назвали Петраковым.
В то, что произошел теракт, не верили. Так, бытовуха. В разруху не вмешивались. Вызвали скорую и сыскарей.
Приехали убойщики, за ними — ФСБ, и еще какие-то господа из ниоткуда, все с одинаково мрачными лицами. Милиционеры, которых никто не гнал, а сами не уходили из любопытства, устали оглядываться по сторонам и спрашивать, кто да зачем.
Наконец, два часа потолкавшись у разнесенной кафешки, Петраков с товарищами отправились на вокзал, где за пивом еще долго обсуждали происшествие да удивлялись приезду какого-то генерала, вроде как из военной разведки. Замочили-то, как им удалось услышать, не кого-нибудь, а важного мужика из шпионов. Такого важного, что увезли не в саркофаге, а как живого, на обычной скорой.
— Может, и есть живой? — высказал предположение тот, который шутил над Петраковым. — У братени в Чечне фугас под ногами лопнул, а ничего, только унесло на сто метров. Бродит теперь трехнутый, да нештопаный.
— А бомжам — хоть бы хны, — о своем ответил Петраков.
В тот час, когда Одноглазый Джудда взорвал гранаты, угретые в его кенгурином пальто, Рафа Шарифулина от дел в его офисе отвлек звонок. Беспокоил госпиталь Бурденко. Военврач строгим баритоном вызвал Шарифа на Госпитальный вал. Состояние больного под номером Г–386 ИК резко изменилось. Раф пытался узнать больше, но безуспешно. Лишь по прибытии ему в лазарете дали справку, что Вася Кошкин вышел из комы. Теперь требовались деньги, деньги, деньги. Раф провел в переговорах с врачами около часа, поглядел на самого юбиляра (ему показалось, словно мелко нарезанный лук пощекотал ему веки). О том, что в соседний корпус привезли Андреича, он не мог знать. Но стоило ему выйти из проходной, как позвонил старый знакомый из ФСБ. И Раф помчался на Лубянку, с каждой минутой отдаляясь от еще живого тела полковника.
Так и вышло, что лишь вечером, сидя совсем один и напиваясь коньяком, который никак не желал брать его в мир теней, Раф смог прочесть письмо, полученное полковником Мироновым из Марселя. (Копию бумаги, уцелевшую при взрыве, знакомый с Лубянки решил передать ему, поскольку бывшие коллеги, прочитав ее и натолкнувшись на интегралы и вычеты, сочли содержание бредом, но решили дать попробовать на зуб упрямому товарищу вздорного пенсионера.) Найденный там же, на месте взрыва, второй телефон «Счастье пенсионера» тоже отдали Рафу по его просьбе, но позже и лишь убедившись, что с него не сделано ни одного звонка и не отправлено ни одного сообщения. Распознать в этом телефоне скрытый там диктофон никто из коллег не догадался.
Письмо Логинова
Уважаемый Андрей Андреевич!
Эпистолярный жанр — не моя стезя, хотя, не скрою, приятно обходиться не скороговоркой «Андреич», а выписывать полное отчество того, к кому обращен монолог. И эти строки — не потребность и не необходимость. Я веду иную жизнь, я нашел своего Ментора (так сказала бы Немка). Или своего Смертника — так говорил мудрый еврей, встреченный мной здесь, но привезенный, по прихоти судьбы, из самой Москвы. Я веду иную жизнь, и, может быть, даже очистился для плотской любви. Это все обо мне, что я хочу вам сообщить и уверен: ваше воображение и ваш ум, воображение продолжающий, в конце концов дорисуют остальное. Лучше я отмечу, чем вызван мой выбор читателя. Я мог бы написать прозаику, тем более, полагаю, и он, и его дева более волнуются за мою судьбу и страдают от безвестности, нежели вы. Но… Ваше сообщение обо мне успокоит, хотя и опечалит этих, по сути, добрых, то есть способных к любви и пониманию чужого выбора, людей. Добрых по истиной сути… Но мой адресат — вы. Мы с вами — две дуги одного круга. Окружности. Я пришел к этому выводу, когда в последний раз покинул и разрушенную нами,