Одноглазый сделал вывод, что Назари решил помочь афганскому союзнику мулле Омару в крупном наступлении на Масуда. Сам Назари подтвердил это предположение: «Генерал Махмуд Ахмад пообещал, что ЦРУ поможет талибам, если те согласятся не мешать строить трубопровод из Туркмении в Пакистан на американских условиях. Надо только разобраться с северянами, с Масудом».
Джудде не нравились эти планы. Он считал, что нечего арабам включаться во внутримусульманские распри, врагов им хватает и без того. И от драки с Ахмадшахом Масудом ни славы, ни войска не прибавится. Не зря того прозвали Львом. Львом Панджшера. Зачем арабам их афганские страсти?
Одноглазый намеревался поговорить с Назари, и если не удастся отговорить его делиться силой с Омаром, то хотя бы убедить не трогать подготовленные в лагерях отряды умелых моджахедов-партизан, его питомцев — в основном арабов, чеченцев, уйгуров. Этим-то совсем нечего делать в афганской смуте. Нечего, кроме как искать бесславной смерти, рассуждал афганец Джудда, про себя уже решивший как-то, что гражданская война — это вечная стихия родной земли.
Да и вообще, не дело это, если в Панджшере начнут обнаруживать трупы арабов да чеченцев… Но поговорить об этом с Назари не случилось. Тот долго гостил в Кандагаре, а потом, появившись в Мазари-Шарифе, сообщил Джудде об отправке в туркменскую столицу.
«Многие, многие уйдут позже, но вернутся раньше. Они останутся слепы. Ты уйдёшь раньше, чтобы вернуться позже. Ты увидишь многое. Ты мой глаз, Джудда»…
В Джудде годы и солнце не выжгли ещё любопытство. Но любопытство превратилось в спокойную силу. Не задавая больше вопросов, он отправился в Ашхабад, рассчитывая там узнать, как же Аллах его руками намерен исправить свою ошибку.
Через неделю после прибытия в беломраморную туркменскую столицу угол зрения Одноглазого изрядно расширился. Покушение на Масуда, немедленно начавшееся наступление талибов муллы Омара на севере, их рывок к границам Таджикистана и Узбекистана и, наконец, рухнувшая с небес на землю американская мечта. Его любопытство уже сполна было удовлетворено. Но теперь любое слово, которое произносилось в этой связи, непосредственно касалось и его дела. Де́ла брата его Черного Саата. Теперь шерстить будут всех и вся. Хорошо, что при подготовке операции «Футбол» он настоял на необычном прикрытии для своих взрывников. Кроме того, Джудда ловил себя на том, что его охватывает азарт игрока и он не может уже оторваться от телеэкрана, в сотый раз восхищаясь увиденным. Его глаз из чёрного стал бурым, и без того аскетичное лицо осунулось, обнажив истинный возраст. И вот упорство Джудды вознаграждено, будто Аллах самолично протянул ему руку помощи. Одноглазый не пропустил передачу российского канала, где столь ярко выступил Паша Кеглер.
Паша Кеглер произвёл на Одноглазого Джудду впечатление. «Что это? — думал Джудда. — Русские уже так хорошо знают замысел Чёрного Саата, что и журналисты говорят об этом? Будто до акта в Нью-Йорке эти сведения не имели никакого интереса? Тогда надо немедля положить группу Черного Саата на глубокое дно, предварительно сообщив Назари о провале». Впрочем, русский журналист только вернулся из ставки Масуда. Джудда знал, что разведка Масуда получила через своих вездесущих шпионов сведения о группе. Но они носили столь общий характер, что особого беспокойства пока не вызывали. А тут на тебе — Германия, Кавказ. Утечка могла произойти и у компаньона, у Ютова. И это было очень, очень скверно, поскольку лишь у Большого Ингуша в руках находились «московские концы», единственно выводящие на группу взрывников в Германии. У Ингуша — данные их документов. Но Руслан Ютов не стал бы продавать сведения журналистам. Или Ютов, хитрая лиса, мог сделать это специально? Тогда осталось разгадать зачем. Наконец, нельзя было исключить и иную возможность: российский журналист Паша Кеглер был приманкой, чьи-то тайные службы блефовали, ничего, кроме старого слуха, не имея на руках, и теперь, после небоскрёбов Нью-Йорка, вслепую щупали воздух перед собой с помощью вот таких кеглеров. Такой «паша кеглер» мог быть проплачен и американцами, и немцами, и французами. Такой мог быть проплачен индусами и китайцами, такой мог быть проплачен кем угодно. Хоть русским КГБ, хоть русской мафией, делающей на большой политике деньги. Больше того, Одноглазого Джудду не очень удивило бы известие, что Паша Кеглер выполнил заказ, родившийся в голове Великого Воина Джихада, Зии Хана Назари. Зия Хан Назари, как понимал его Джудда, мыслил себя великим человеком. Даже не великим, а тем, кто может и должен принимать участие в игре великих сил, кто должен масштабом замыслов соответствовать коварству могущественных врагов. Джудда не желал такого величия. Тщеславие — поступь страха. Страха забвения. Одноглазый Джудда в отличие от Назари готов был ограничить свою роль в этом мире, свести ее к функции фигуры. Но он знал, что дело здесь не в скромности. Не зря сам Мулла Омар называл Джудду высокомерным и остерегался его. Возможно, было и высокомерие, но не того сорта, что ставит человека над людьми. Если уж это и высокомерие, то такой меры, которая ставит его не над, а вне. Вне людей. Но Аллах решил, чтобы он жил и участвовал в играх этих людей. Хорошо! Тогда смыслом его жизни с людьми может служить лишь угаданная им функция. И ныне Одноглазому Джудде для выполнения этой функции надо все-таки сыграть в игру под названием «Павел Кеглер». Сыграть и выиграть.
Паша Кеглер едет в Ташкент18 сентября 2001-го. Москва
Паша Кеглер вновь собирался в Ташкент. Поездка образовалась неожиданно. Она нарушала его московские победные планы, и можно было бы отказаться, но тут Пашу, как говорится, заело. Чуть ли не дело чести. Его разыскал известный московский журналист Гриша Колдобин. Колдобин обратился с подходцем, мол, вы, Павел, теперь террорист-эксперт. Предложил вернуться на места боевой славы, в Ходжи, отснять, как всё было. За нормальные бабки. Поскольку статус теперь иной…
Если бы не эти два «теперь» — теперь эксперт, теперь иной — наверное, остался бы Паша дома. Но зацепило. Надо было съездить без Логинова. Наконец, первым номером. Так, чтобы больше ни одна московская акула пера не посмела прилепить к его фамилии крохотную секундную стрелочку «теперь».
— Впрочем, дело-то для нехилых. Талибы наступают, нет-нет, да и докатятся до Ходжи. Тогда и снимать нечего будет. Если ехать, то без тормозов, — ещё добавил известный журналист Гриша Колдобин, дополнительно подогрев Пашу, поскольку Кеглер знал за собой массу слабостей, но что касается робости — увольте.
— Когда ехать? — спросил он, надвинувшись грудью на собеседника. Вместо тельняшки грудь эту покрывал пиджак.
— Полки ждут, Ваше Высочество. Гвардия, обоз, маркитанки.
«Завидует. Хорошо, когда тебе Гриша Колдобин завидует», — отметил Паша. За Гришей помимо славы известного журналиста, служившего в известной газете, ходила и иная слава. «Бабки к бабкам, бабы к бабам», — приписывала московская молва крылатую фразу сему изрядно небритому, не юному уже господину.
Сборы были недолгими. У Колдобина, оказывается, всё было на ходу, всё получалось с лёгкостью, везде и все у него были своими парнями. Или душечками-голубушками. Или стариканами.
— Для кого работать едем?
— Да для одного моего старикана. Вы, Павел, для нас, как жупел. Простите за грубость. Как вымпел, можно сказать. А работаем мы сами. Безымянные труженики пера.
Колдобин упорно называл Кеглера на вы, хоть был постарше Паши лет на десять. Впрочем, борода да бабы старят, — породил и Кеглер свой афоризм.
Перед отлётом Паша позвонил Балашову. Писателя он дома не застал, зато пообщался с Машей. Девица проявила любопытство, и Паша выговорился сполна. И про Колдобина, и про Логинова, и даже про маму, с которой трудно объясняться. Как ни удивительно, у малышки тоже оказалась мама, она тоже одиноко жила вдалеке, она тоже никак не хотела признать за дочерью право на свою жизнь. Впрочем, Маша сказала Кеглеру: «Я тоже такой буду. Поэтому у меня не будет детей». Помолчали. Попрощались. Вроде ничего особенного, но жизнь после этого показалась Кеглеру и легче, и сложнее одновременно. Зато он понял, отчего захотел позвонить именно писателю. Как здорово, что писателей иногда не бывает дома, что они тоже рождены на свет мамами, но в отличие от журналиста Кеглера стараются навещать их хоть раз в неделю. «Если у меня с этой Машей будет зачат ребёнок, он никогда не будет писателем», — с этой-то озорной мыслишкой Паша сел в самолёт на Ташкент.
Когда Маша сказала Балашову о звонке нахального парняги в тельняшке, Игоря словно иголка легонько кольнула в сердце. «Хоть бы он укатил куда-нибудь из Москвы. Навсегда», — вдруг подумал он и сам на себя обозлился.
— Его тоже мама жизни учит, — продолжила Маша, — не зря я сразу в нем душу родную учуяла…
Балашова укололо повторно, однако он сдержал резкое слово.
— Да, так он в Афганистан. Снова. Видишь, его теперь понесло ветром. Ты как купец на своем сундуке, а он по-пиратски, лихо, с нахрапом.
— Ты что, хотела бы меня в Афганистан загнать? Мало нам Логинова?
— Тоже мне. Вон подруга моя дорогая отпустила его как миленького. И ничего. Только теперь ревнует — ее Прибалтика кому интересна теперь, а он при заработке. Интервью дает. Теперь не Владимир, а герр Логинофф.
— Это потому, что немка.
— Что немка?
— То, что отпустила.
— А если бы не отпустила, то кем бы была?
— Не знаю. Русская, наверное.
— Почему русская? Почему не еврейка?
— Еврейка сама бы поехала. Вместо.
— Вот я вместо тебя и поеду. Хочешь, Балашов? Смотри, укачу в кои-то веки по-русски с морячком Кеглером.
— На корабле пустыни?
— Ага.
Балашов усмехнулся:
— Не укатишь.
— Это почему?
— А потому, что ты дураков не любишь. Угадал?
— Угадал, угадал, — раздумчиво ответила Маша. В голосе ее просквозило ноябрьское, холодное.