Это добро. Писатель — моя мера ясности, моя плата за избавление от случайного, мой риск. Твой брат, Саат, постиг таинство нашей войны — человеку предстоит вспять развернуть Всадника Времени, и понять своего врага. Это и есть победа.
— Святы слова твои, мудрейший Керим! Зачем убивать путника, идущего по пути понимания? — воскликнул Профессор, но говорящий и его усмирил строгим жестом.
— И ты не спеши… Ты рано воспрял мелким духом, Мухаммед. Ты не знаешь еще, куда я веду. Это Черный Саат уже угадал мой путь. И оттого в его глазах я читаю тревогу. Не тревожься, командир, я не помешаю твоему пути. Ясное никому не помеха! В том все дело, в том и ответ. Не помешаю тебе сказать слово в войне, которая идет с тех пор, как решил человек, что придумал порядок на земле, при котором он отличается от зверя больше, чем от Бога. Когда красные принесли в мой край правду тракторов и городское счастье нищих, я убивал их, только угадывая, но не понимая, в чем опасность их веры, в чем ложь их свободы. Мы называли их ворами, но ведь лучшие из них мечтали не взять, а дать? Лучшие среди них были поначалу честнее наших мулл, да простит меня Аллах за его служителей. Но их-то мы и отстреливали первыми из метких наших «буров», их-то резали в первую голову. А знаешь почему, Черный Саат? Твоя память ведь хранит то красное время!
— Да, помню. Верно говоришь, они безбожники. Жаль, не всех перебили. Они женщинам оголили лица, они открыли ворота коннице разврата, они ставили к стенке мулл. И в отворенные ими ворота вошли тьмы и тьмы неверных…
— Разве, Саат? И вошла в отворенные врата тьма неверных, но разве не препятствовала та тьма распространению зла, против которого сегодня стоишь ты, против того, которое зовешь ты сегодня чумой развращающей свободы? Разве не называли красные нынешнее зло уже тогда чумой разврата, чумой ложной свободы злата? Но мы уничтожили, извели их и теперь сами стоим на их месте, Саат! Уничтожь орлов, и станет пустыня царством сусликов! И уйдут эти, и мы уйдем, и встанут другие, и продолжится круг жертв и хищников. Аллах не желает правды. Он требует от нас большего. Иначе он давно подарил бы нам рай.
— Чего же, по-твоему, требует он от мусульманина, как не истинной веры?
— Но с каждой войной все сложнее…
Пустынник прервался. С изумлением боевые его товарищи разглядели на его лице выражение скорби, достойное слез. Хотя веки и скулы его оставались сухи. Едва не сорвались с его сухих уст слова сомнения, — того сомнения, которое зародилось в его сердце после столкновения с нацистами в Кельне, когда в самое ядрышко мозга проник холод медного, нечеловечьего, яйцеголового. Проник, и не оставлял, не оставляет его — как будто он принимает роды (случилось и такое во время войны), а из лона выползает механическое существо… Это не просто дополнение к ним, к шахидам Всадника Времени, это не просто симметрия половинок зла, которым в сложении надлежит восстановить благо… А что это тогда? Пустынник не нашел ответа, он ищет, ищет ответ, и не готов… Только об этом разве можно рассказать им, его спутникам, отставшим, застрявшим в прошлом веке? Керим едва не поддался слабости поделиться с ними своим сомнением, — и для мудрого и для юного равное испытание — хранить при себе свои сомнения — но сдержался — не поймут. И то, что он хочет сказать про их дело и про писателя, тогда тоже не примут.
И Пустынник продолжил и без того непростую свою речь:
— В самых честных среди красных, а потом среди шурави я угадывал страшную опасность, потому что видел в них воров, которые украсть желают не у меня, а меня. Меня, то ухо, в которое земля моего Герата шепчет слова вечной любви небу, то ухо, в которое произносит небо слова завета моей земле. Меня, мое таинство связи со звездами.
Мухаммед и другие подняли лица к небу. Теперь темнело.
— Не за веру воевали, Саат. То была наша война, и нам в голову не приходило отправляться в чужие земли, там обвязывать пояса тротилом и взрывать их города! Почему? Ты хочешь воевать за веру, и ради того стал бомбой Зии Хана Назари. Но разве Назари ближе меня подошел к ясности земли моей, разве лучше меня он расслышал звуки завета, посланного только моему уху? Разве ближе он к премудрости осиного подобия, чем мой брат Мухаммед, чем Карат? Чем писатель, подаренный мне на закате дней в знак окончания утомительного, но обязательного пути? Разве ближе Аллаху молитвы муллы, чем думы гератского крестьянина, стирающего босыми ногами камни на пути между вечностью и корявой его землей?
— Тогда зачем ты со мной согласился, Пустынник? Зачем покинул нашу землю? Искал бы достойную смерть там, — без вызова, упавшим голосом, спросил командир.
— Ты получишь ответ, Саат. Ты получишь ответ. Придет время, когда и шахидов Великого Воина Ислама примутся изгонять из наших с тобой краев моджахеды, партизаны простоты. Те крестьяне, чья доля — перемалывать ложь и ереси в прах времени. Или… Или исчерпается смыслом наша земля и зачахнет! И тогда ясности не одолеть хаоса, и гибель постигнет человека, и не дойти ему до себя свободного! Но ты до этого получишь ответ!
Саат отчего-то вспомнил двух чеченцев, которые вели их через Кавказ в Москву. Вспомнил черную, как рыбий глаз, Астрахань. Вспомнил, с какой надеждой он ожидал возвращения старика Керима из Назрани. Какие хвалы возносил он небу и старшему брату за то, что тот отправил с ним лучшего из лучших! Он вспомнил это, и до него дошла мысль Пустынника. По крайней мере одна из его мыслей. Были высокомерные чеченцы, жаждавшие трупов русских, и вышли они перед Пустынником бесперыми птенцами, а теперь он сам, командир Саат, стоит неизощренным, голым юнцом, сжимая к кулаке кинжал ненависти, кинжал, ненужный в лабиринте, открытом Кериму. Только в какой момент из незаменимого союзника превратился старик в опасного противника? Саат, на этот раз просто, без гонора, так и спросил Пустынника.
— Двум караванам, идущим из северных краев до Мешхеда и до Стамбула, по дороге до самой Бухары. Но надо ли удивляться, что оттуда разнятся их пути? Ты желаешь унести тысячи жизней, но не знаешь им цены. Ни им, ни одной-единственной. И ты хочешь таким в рай? Я возьму в спутники одного, но мне известна золотая мера моего выбора, Саат. Она едва не равна цене того слова, которое, как говорили мудрецы Востока, создало этот мир. Потому я согласился с тобой. В деле с писателем я твой последний союзник, Саат! Но и ты иди своим, не чужим путем! Не Великому Воину Ислама назначать время нашей смерти и даже не твоему брату, да будет благословенна память о его имени!
Саату следовало возмутиться, восстановить свой статус, но его вдруг настиг благоговейный ужас. В самом деле, от слов, которыми они обмениваются с Керимом, зависят тысячи, десятки, сотни тысяч жизней! Только от слов! Это соображение и ужаснуло его, и привело в состояние восторга!
— Воюй свою войну, Пустынник!
Энергичное восклицание командира разбудило Карата, который утомился от долгого разговора, чье назначение тельнику изначально не было понятно, поскольку ведь уже согласился Пустынник устранить препятствие, возникшее на их пути в иной мир.
— Да, устат, скажи, наконец, как быть, и отправимся домой. Я голоден, в моем желудке поселился ветер! И ведь скоро футбол!
— Карат, опомнись! — поднял на того голос Мухаммед. — Ты готов очистить мир смертью, а грехам чревоугодия и пустого азарта позволяешь завладеть тобой! Черные семечки людей, которые вызреют в подсолнухе стадиона, ждут своей судьбы сейчас, и только слова мудрейшего властны над ней. Какой футбол!
— Лига чемпионов, — невозмутимо отразил атаку Профессора селянин. Что с горожанина взять? Разве так просто выжаришь суету из инженера, подточенного городским вирусом? Как говорил Керим? Искоренять лжи, прожигать их покровы и двигаться к состоянию равенства с собой. Карат рассудил, что это ему куда понятнее, чем тому же Мухаммеду или даже Саату. Кто равнее с собой, чем крепкий костью селянин… Он с выражением превосходства поглядел на Профессора и добавил: — «Бавария» против «Леона».
Пустынник тем временем уже беззвучно смеялся.
— Оставь его, Мухаммед, оставь. И надо было тебе, Саат, взять с собой тельника, который увлечется дурной игрой, намереваясь взорвать дворец ее идола! Видишь, Саат, сколь причудливы цветы, что расцветают в горшках наших душ, когда мы сажаем семена в чужую землю! А ты хочешь улучшить мир изгнанием из него нечестивых? Не сами себя ли изгоним, Саат? Нет, я хочу найти Бога, а не уничтожить безбожников. И писатель составит мне пару в моем пути. Он уже не предаст твои пути, командир. Аллах наградил меня, подвел к встрече с моей парой, как день подводит к ночи и ночь ко дню. Если есть парное, есть надежда на цельное, на понимание вместо всеобщей смерти. И я исчерпаю ее, будь спокоен, командир. А теперь пора расставаться.
Трое молчали. Саат глотнул сырой воздух, как глотают воду. Нет, Керим, ты не хитрая лиса, ты не волк. Ты медведь. Старший брат учил: не смотри медведю в глаза… Саат знал, что сейчас, в этот час, не он командир. Что стоит позвать за собой Пустыннику двоих, и не один инженер, но тельник Карат последует за ним. Саата самого охватило сомнение: неужели знак подобия сильнее молитвы? Аллах, Всевидящий и Всемогущий, отчего силу слова ты дал старику? Отчего мир земли водрузил на панцирь слова? За руку можно удержать старика, но как удержать за слово?
Он осознал, что желает остаться совсем один. Пусть все уйдут, и полчище врагов перед ним одним. Черные семечки. Уж те не уйдут от него, те сопроводят его туда…
Чеченцы, и другие, многие, чередой черных рыб поплыли перед его взглядом. Все они, погибшие ради чистоты молитвы, переполняли тугую узкую реку времени, они вываливались на берега, словно рыбы на нересте. Чем-то беременеет мир, тут ты прав, Пустынник. И мы оба хотим освободить плод. Мы оба… Ему полегчало. Словно распахнулась дверка клетки и из сердца выпорхнула птичка чир-чир. К самым звездам. Не Кериму, а лишь через Керима Аллах ведет его самого к осуществлению цели. Без сомнений, Аллах его ставит выше старика, помутившегося рассудком, только проверяет его терпение и веру. Не спеши, и используй, и будешь награжден, Саат!