— Что сама не спросишь? Андреич тебя любит…
— Любит. Только меня он слушать не станет. Он мне вина предложит или кальвадоса молдавского. Скажет, что нечего сейчас в Афганистане вменяемым людям делать. Пообещает, конечно, «выяснить», но сразу и забудет.
— А я что?
— Ты? Ты другое. Тебе он доказать что-то хочет.
— Что доказать?
— Наверное, что в нем ты наткнулся на золотую жилу Истории. С тобой он — молод… Но не важно, что. Ты объясни просьбу, он хоть шаг сделает. Ему тебя разочаровать никак нельзя. Он же от тебя зависит!
Балашов возгордился и стал прикидывать, как ему подобраться к «афганцу» с этим бредом, да еще по поводу того самого Кеглера, кто был виновником ссоры между ними. Он не решился говорить с Андреичем по телефону, а потому, махнув рукой, попросил о встрече по очень важному делу. На душе полегчало. Маша, не дожидаясь ответа, чмокнула его в затылок.
— Зачинать важные дела хорошо под светлое пиво, — обрадовал Игоря Миронов. У писателя отлегло на сердце, и он помчался к «афганцу». По дороге он поймал себя на желании, чтобы история, которую он сейчас поведает Андреичу, содержала хоть крупицу правды. И сам себя испугался: ведь как захочется такого, так и выйдет. Словно прошлое с будущим — это одна нить, продетая через игольное ушко его желания.
К вящему удивлению Балашова, Миронов отнесся к истории-бреду серьезней, чем ожидал рассказчик. «Афганец» заставил Игоря повторить ее, а потом насупился.
— Начудили вы дров. Еще отольется. Хотя опухоль — не нарыв. Вскрывать лучше раньше, чем никогда, — время от времени бормотал он свое, мироновское. Наконец, выйдя из раздумий, устремил на Игоря немигающее око.
— Будем искать. Со всевозможной срочностью. Твою Марью отблагодарим еще. Господин нам нужен. И пустая кость в домино играет. С кем он уехал? Что значит, забыл? Память тренируй. Не в меньшей мере, чем печень.
— Так ему же звонили, Андрей Андреич! Маша номер разузнала, мать Кеглера звонила. Ничего не знают. В Ташкенте расстались. Ни в какой Афганистан этот журналист не собирался, а поехал в Ашхабад. А Кеглер уговорил, уговаривал свернуть в Ходжу, да только напился. В Ташкенте его и оставили.
Андреич впервые на памяти Балашова извлек из нагрудного кармана ручку и клок бумаги, нацепил очки и принялся что-то записывать по краям листочка. Про Игоря он словно забыл.
В итоге Балашов вернулся домой озадаченный и возбужденный. Очки на носу Миронова — это дорогого стоит.
Маша, выслушав отчет, повторно поцеловала спутника и поспешила позвонить Кеглер-маме. Только тогда Игорь понял, как она верит в Миронова.
А Миронов после встречи с Балашовым поскакал по Москве, как мячик. Сперва он повидался с Кошкиным. Разговор вышел долгий, куда дольше, чем с писателем. Вася не мог взять в толк, зачем перед стрелкой с Большим Ингушом заниматься еще и каким-то Колдобиным, зачем «пробивать» его билеты через аэропорты. К чему эти хлопоты?
— Может, мне его и Кеглера-мерзавца во всесоюзный розыск? Объявлюсь у начальства по-простому, скажу, нашли, наконец, сообщников Назари. Двух российских щелкоперов! Вот потом радости для «МК»!
Но Андреич настаивал на своем так, что Кошкин понял: проще согласиться. В отместку Вася, правда, продержал Миронова в копеечном кафе «Бульварное» лишний час, делясь своей полковничьей болью.
— Уйти хочу. Как схватим за мягкое место Ютова, как выйдем на взрывников, если они есть в природе, так уйду. Скука… Ни одной бабы на работе. Хочу как Раф. Водку пьет и в ус не дует, — жаловался Кошкин, не забывая о графинчике с напитком, открытым Дмитрием Менделеевым.
— В периодической системе ты, Вася, на месте хлора. А Шариф — инертный газ. К нему тетки идут, потому что не боятся. А ты…
— Какой?
— Одновалентный.
— Обижаете? Зря. В Афганистане моя валентность вам лишней не была. Сами меня просите, а обижаете.
Миронова раздражал такой разговор, тем более что за графин, наполняемый и наполняемый, «как наша жизнь», водкой, платить предстояло ему.
— Я прошу? Да бог с тобой, Василий. Оглянись вокруг! Это я твою работу за тебя делаю. Учти: война пошла настоящая и мы к ней не готовы. Об Афганистане ты к месту вспомнил. Только теперь — не как тогда. Теперь вся Россия живот до горбатых позвонков втянет. Совсем скоро. Если до Вашингтона добрались, то до Москвы — рукой подать. Так что о рафовских частных харчах позабудь. Это скоро он к тебе с девками под крышу побежит. Как писал английский классик, век вывихнул сустав.
Миронов знал, что Раф не побежит под Васину крышу уже никогда, но успокоенный Кошкин отправился готовиться к встрече Большого Ингуша.
Миронов же этим не ограничился.
Вернувшись домой, он набрал номер старого боевого друга Ларионова. Старик в последнее время сдал, и Андреич звонил ему редко. Ларионов долго не мог расслышать, что ему говорит «афганец», хотя и узнал его голос и, когда понял, что Миронов просится в гости, с нескрываемой радостью сказал:
— Что, Андрей, убежище понадобилось? Все не угомонишься?
— Нужно, Иван, — честно, даже удивившись себе, ответил Миронов. Ему стало жаль Ларионова… Был красавец, рослый, загорелый, злой. Как сейчас видит его в кабульском далеком году…
— Ну, приезжай, если нужно. Я рад тебя увидеть. Хоть так вспомнили, — свел ершистые брови Ларионов.
Миронов не стал рассказывать товарищу ни по телефону, ни потом, при встрече, о том, что после рассказа Балашова в нем «осуществился резонанс» и его беспокойство перед встречей с Ютовым, и раньше пульсировавшее в нем, не только удесятерилось, но обрело направление, вектор. Миронов больше не желал видеть случайность в исчезновении Кеглера. Василий, конечно, был прав, видя в Ютове опасность, причем прав в большей мере, чем подозревал сам.
А, откинув случайность, «афганец» ощутил тревогу.
Когда-то Миронов объяснил Балашову схему одоления тревоги и страха: «Беспокойство — его гони, ищи за ним опасность. Опасность — действие, рождающее противодействие. Кто находит план в противодействии, тот побеждает страх».
Теперь Андреичу привелось вспоминать свои поучения на практике: уже давно он не ощущал опасности столь явственно, как теперь. Но он разработал план, и предстоящая встреча с Большим Ингушом должна была стать «спецоперацией по нейтрализации многоканальной опасности» — столь мудреное название Миронов сочинил в память о диссертации, не написанной в спокойный послеафганский год.
Кому еще передать радостную тяжесть мысли, отлитой в мягкий, но уже смертельный свинец?
«Если бы ты знал, Иван Ларионов, как ты мне нужен», — про себя произнес Миронов. Он знал, что виноват перед бывшим резидентом бывшей разведки. Но знал и свое оправдание: ну не может он заставить себя прикоснуться к старости. Не потому что боится постареть от того сам. Не потому…
Прежде чем ехать к Ларионову, Андрей Андреич собрал в портфель необходимые личные вещи. Сложившись, выглянул в окно. Потом отодрал под батареей полоску паркета, извлек из тайника сверток в промасленной тряпке, взвесил его в ладони, развернул, внимательно осмотрел предмет, словно за долгое время лежания тот мог полегчать, и запаковал обратно. Пакет он отнес соседу, которого время от времени использовал как шофера.
— Я, Роберт, в отъезде на ночь. Себе возьми пока. Завтра я тебе позвоню, съездим с тобой кое-куда, так захвати. Только держи под сиденьем.
Роберт взял сверток, усмехнулся в усы:
— Понял, Андрей Андреевич. Сделаем. Далеко ехать-то? Я машину, если что, подготовлю. А то с прошлого заезда колесо бьет. На близкое хватит, а если в дальнобой, подтянуть надо.
— Подтяни. Близкое порой подальше далекого. И супруге кланяйся.
С этим Миронов и уехал.
Ютов и Миронов. Обмен журналиста на взрывников
Следующий день сверток так и пролежал непотревоженным в квартире аккуратного соседа. Звонка от Миронова не последовало. У того образовалось иное дело.
Андреич встретился с Большим Ингушом в старом добром Домжуре. Схема встречи была не проста.
Ютов прилетел в Москву с Рустамом и его бригадой. Рустаму он поручил обеспечение своей безопасности. О том, что Соколяк прибыл в Москву еще раньше и с другим заданием, своему нукеру Ютов сообщать не стал.
Черный джип «Паджеро» подъехал к Дому журналистов в полдень, за час до назначенного времени встречи. Причалить напротив не предоставлялось никакой возможности, поэтому водила, потыкавшись по бордюрам, смирился и откатил метров за сто, к парковке у кафе. Водила то и дело чертыхался. Он ненавидел Москву.
Разведчики из машины направились в здание особняка. Один остановился у памятника и спросил другого:
— Это кто?
— Лэрмонтов, — ответил тот без нотки сомнения.
— Ага, хорошо. Наше место, кавказское. Правильное место. Рустам сказал, будем их тут на ремни резать.
Знаток классики зашел внутрь, второй остался у двери.
Бабушки-вахтерши, книги, выставленные в холле, произвели на разведчика тягостное впечатление. Ему приходилось раньше обламывать стрелки в российских городах — и в дрянных кафе, и в роскошных ресторанах, и у кинотеатров, и просто на улице. Там нередко поблизости оказывались женщины, они продавали мороженое — вот такие же старушки, как эти, собирали пивные бутылки, торговали газетами. Такие не вопили, не падали навзничь, когда поднималась пальба. Пули в таких попадали редко-редко, они заговаривали их своими медными мертвячими глазами. Но эти, здесь, были другими. Смотрели дерзко, как учительницы в школе, и он шел с нехорошим чувством чужака, которого не удостоят улыбкой ни за деньги, ни за силу. Он подумал: наверное, самое страшное, что могло бы с ним приключиться — если его заставят прочитать все эти книги…
От корешков пахло судьбами, в которых все было ложью, как в Москве. Интересно, был среди книг Лермонтов? Лермонтова разведчик уважал, бог уж ведает по какой причине.
Он подошел к лотку, напоминавшему старую деревянную школьную парту, только очень длинную, так что за нее можно было бы усадить целый класс. Взял лежащую сверху в одном из рядов книгу. Прочитал: Нострадамус. Оценил критически: «Ну что хорошего может написать человек с таким именем». Зашел в кафе, где была назначена встреча. По прошествии получаса он позвонил Рустаму и доложил обстановку. «Одни тетки здэсь. Говорю, мужчин всэх наши горы забрали». После этого два других джипа приблизились к Домжуру и остановились в переулках возле ГИТИСа. Рустам огляделся и облизнулся. Разведчик был прав. Теток, девок, ох каких девок, вокруг пенилось море. Он даже подумал пошутить, что Джахар, Шамиль и Борис Абрамович специально придумали войну-войну, чтобы теплых девок на Москве можно было топтать, как кур в чужом курятнике. Но он сдержался: Большой Ингуш сидел рядом с ним мрачнее тучи.