Логинов расстается с Кеглером10 сентября 2001-го. Ташкент
Паша Кеглер расстался с Логиновым в Ташкенте. В дороге от Ходжи до Термеза оба хорошо, душевно пили, так что свинцовая злость по поводу неудачи со Львом Панджшера при посредстве чудесного алхимического афганского зелья быстро испарилась через открывшиеся в духоте поры.
— Денег в следующий раз не дадут. А и черт с ними. Мы здесь джумбашами[4] на последние разживемся, будем детям в старости показывать.
— Деньги найдем. Найдем деньги. Не тебя одного Афган еще прокормит, — успокаивал себя Кеглер. И Логинов верил, с сочувствием кивал головой, даже отказавшись от своей склонности смотреть на будущее реалистично, то бишь по большей части в черном цвете…
Весть о том, что Ахмад Шах ранен или даже убит, до журналистов дошла в Термезе. Кеглер хотел вернуться в Ходжа-Бахуитдин, но Логинов отговорил его — сейчас там паника, снимать точно не дадут, а то и грохнут под горячую руку.
— Хрен мы, а не репортеры! — бил себя в налитую грудь маленький крепыш, и тельняшка его колыхалась волнами. — Грош нам цена! Правильно, что не дадут. Денег.
Логинов после получения известия стал мрачнее тучи. Уход Масуда — так он понимал — это крушение хрупкого равновесия, которое держалось в азиатском мире благодаря узенькой жилке Панджшера. Высокий, быстро седеющий мужчина харкнул пыльную слюну прямо под ноги и растер ботинком.
— Кеглер, дурень, хочешь под талибов попасть — езжай. Они теперь как тараканы попрут, свет-то погасили! Ты — репортер, я — профессионал. По жизни, — вспылил Логинов.
— По жизни, по жизни! Ты же сам пел, что скоро со скуки сдохнешь! — обиделся Кеглер. У него даже появилась мысль, не подраться ли с этим «профессионалом», обосновавшимся в журналистике без году неделя.
— Что, профи, кишка слаба? Маяко-овский… А как до дела — так стух? Слабо на место событий, а?
— Я уже был на месте, Кеглер. И на своем, и на чужом. Мне этих мест хватило, свое по край, лишнего да чужого не надо! — Логинов показал на шрам, идущий от носа к уху. Шрам, уже было побледневший в кельнском туманном молоке, теперь то ли от жары, то ли от спирта зловеще побагровел.
Но Кеглер не мог успокоиться. Не он виноват в перестройке и гласности, обольстивших его свободой и сделавших из начинающего кинооператора спутника журналистов. Годы ушли, но у него все-таки еще все впереди. Он еще скажет свое собственное слово. И сейчас — это его шанс. И будет слава. Но на пути к славе — пижон с бутафорским наложенным рубцом.
— Да я в Чечне снимал! — приврал Паша, наддав хрипотцы. Сам-то он и впрямь с французами отправился в Чечню, правда, не в Аргун, а в Грозный, но дальше Моздока не добрался.
Логинов поглядел на оператора устало. Ну как ему объяснить, чего стоит жизнь? Чего она стоит на самом деле? Не в афгани, не в джумбашах, не в фунтах, не в женщинах, не в детях. Жизнь стоит того, чего стоит то, что ты чувствуешь в момент медленной смерти. Так что, Паша Кеглер, поезжай, если есть за что.
Один, без Логинова, оператор возвращаться не стал, на поездку нужны были деньги, а последними делиться старший наотрез отказался. «Продай камеру, все равно отнимут. Теперь у них беспредел пойдет лихо, как огонь по сушняку», — мрачно напутствовал он Кеглера. Тот махнул рукой и смирился. В Ташкенте, куда они добрались к утру 10-го, Логинов как раз поспел на самолет в Германию, а Паше еще пришлось подождать почти сутки в убогой гостинице до отправки в Москву. Расстались сухо, пленки Кеглер Логинову не отдал, сказал, что сам скинет их в московском бюро ZDF.
— Ладно, упрямец. Если не возьмут, позвони по телефону. Там мой товарищ, большой спец сейчас по Афгану да по террору. Считается спецом. Он с телевидением в контакте. Заодно привет ему, расскажи, как Володю Логинова без него чуть на тот свет не отправили. А то его совесть вот за это мучает, — Логинов провел пальцем по отдохнувшему, в Ташкенте снова побледневшему шраму.
Кеглер согласился и еще подумал, что верно не стал драться со своим спутником. Логинов передал ему номер Балашова.
— Ну, бывай. Авось свидимся скоро.
— Бывай. It depends. Или, по-русски, это зависит…
Кеглеру все же удалось стребовать с Логинова денег не только на гостиничку, но и на ужин. На нормальный ужин. С девочкой. С девочкой-азиаточкой. Нет, улыбался он, все же Логинов не жлоб. Сухарь порядочный, но не жлоб. Фриц! Настроение Пашино выровнялось, как и состояние, принявшее форму устойчивого растянутого похмелья.
А Логинов в дороге обнаружил, что заразился от Кеглера созвучиями Бродского. Такого рода инфекция его не расстроила — как будто он, жертвуя собой, своим, поместил того Бродского в сердце, более полагающееся ему, чем Пашино. И в снобизме себя за это Логинов не стал упрекать. «Ах свобода, ах свобода, ты — пятое время года».
Камикадзе Вашингтона11 сентября 2001-го. США
Примерно в тот же час, когда Паша Кеглер пролетал уже над подмосковными лесами, дотягивая из фляжки последние глотки продукта, названного в Ташкенте джином, в салоне «боинга», осуществлявшего рейс под номером 11 из Бостона в Лос-Анджелес, стюардесса второго салона обратила внимание на молодого человека, то и дело просившего воду. За полчаса пути он успел попросить воду трижды, помимо того что дважды она разносила напитки сама. Что ж, можно было прямо сказать, что парень ей приглянулся. Она знала за собой слабинку к арабам и мулатам, ей нравилось рассматривать свою белую руку на бархате темной, но не пугающе черной кожи. У каждого свои фигуры пилотажа — так говорил Петерсон, командир экипажа, и посмеиваясь над молоденькой любвеобильной стюардессой, и защищая ее от упреков чернокожей ревнивицы Дженни, опытной стюардессы первого салона. Дженни — девушка в годах и, на вкус Петерсона, слишком уж религиозная, да к тому же быстрая на злое словцо. «Регулярная близость с Богом не идет тебе на пользу», — осаживал ее командир и про себя порой сожалел, что на воздушных линиях не вводят закон о защите белого меньшинства. Петерсон не был склонен к расизму, зато, как он считал, имел тягу к беспристрастному анализу действительности — занятию, к которому весьма располагают полеты над облаками. «Попробовала бы белоснежка Сью сказать Дженни то, что та выговаривает ей»…
Как бы то ни было, молодой человек с тревожными влажными глазами просил и просил пить, и у Сью были все основания подходить к клиенту, наклоняться к нему, почти касаясь грудью его плеча, разглядывать его своими голубыми глазками, интересоваться, не желает ли мистер еще чего-нибудь, а про себя спрашивать и с насмешкой, и с надеждой: «Что, влюбился уже, орленок?» В этом авантюра, в этом, можно сказать, профессиональный риск!
— Хочу. Хочу заглянуть к пилоту в кабину. Только взглянуть.
Сью подумала: какое романтическое начало!
Дверь в кабину была открыта, но для порядка Сью решила поважничать:
— Пассажирам не разрешается отвлекать экипаж. Впрочем, если только через дверь… Как вас зовут?
— Зачем мое имя?
— Да просто. Не называть же мне вас «местом В».
Сью улыбнулась, зная, как мило у нее это выходит.
— Покажи мне вид из кабины. И я скажу тебе не только, кто я такой. Я выдам тебе тайну, которую не знает никто в целом мире.
— Правда?
— Клянусь тебе. Я клянусь тебе.
— По-хорошему надо было бы мне сначала выведать твою тайну, а потом наградить. А то мужчины склонны обманывать бедных доверчивых девиц. Так говорила мне мама.
— Тогда принесите еще воды. Я остаюсь сидеть.
— Ладно. Я сговорчивая. Пошли за мной. Быстро-быстро. Но только глянуть — и назад.
— Сестра, дай попить, а?
— Я вам не сестра. Я бортпроводник. А братьев мне сто лет не надо.
— Ты не поняла, сестра. Я в смысле, медсестра. Воды, а то помру. Не дотяну до родины моей.
— Вы бы к фляжке реже приникали.
— А у меня там живая вода.
— Вот тогда ее и пейте. У нас самолет, между прочим, пассажирский. Рогатый скот не перевозим…
Паша Кеглер позавидовал Логинову. Небось сестрички рейса на Германию так не опускают его. Хотя и справедливо — вот она, Родина. С большой буквы. Хоть не садись.
Валиду Аломари не было жаль беленькую глупенькую стюардессу Сью. Он вообще о ней не думал. Для Валида и она, и другие обитатели брюха металлического дракона, да и он сам уже были не живыми людьми, а промежуточными субстанциями между смертью и рождением. Так учил его инструктор в лагере. Инструктор по подготовке смертников. Он смотрел подолгу сухими зрачками в глубь души и объяснял, что представлять такое надо обязательно зрительно, и сделать это совсем не сложно, если научиться миновать взглядом внешний покров, кожуру человечью, и собрать все внимание только на скелете, на черепно-мозговой коробке, на тонких костях рук, на шейных позвонках — если довести это умение до неумолимой силы привычки, то осуществить дело, помочь этим субстанциям, ящеркам на раскаленном камне, прекратить влачить убогое их существование, освободить от этого худого стерженька тела нанизанный на него дух будет совсем просто. Так надо видеть врагов, друзей, родных. Так надо видеть самого себя.
Позвоночник, на взгляд Валида, у Сью был аккуратненький, еще ровный. Но костяшки пальцев рук коротковаты, а череп — лишен подбородка, да и грудной отдел не развит. «Нет, и тут нечего жалеть», — успокоил Валид шевельнувшееся в нем сомнение. Инструктор и это знал. Он говорил, что хитер шайтан, боящийся выхода душ человеческих из их тел. Он таится, он ждет до конца, до самого решительного момента, чтобы вот так смутить, провести влажным языком жалости, соблазнить любовью. Распознать же его легко, если иметь опыт: сомнение — лик шайтана.
Странно было Валиду только одно: если скелетик Сью — искус шайтана, то почему именно он ведет его к осанне? Буквально ведет. Хотелось спросить об этом у опытного Аль Шехри, поднявшегося вслед за ним и за его спиной идущего той же дорогой к Аллаху.