— У собаки один хозяин, — в самом начале убедил он Миронова, когда тот раздумывал, стоит ли «дарить» подарок Куроя Логинову.
— Собака знает своего хозяина. Но не всяк хозяин, кто держит поводок…
— Битой собаке не тот хозяин, кто первый кость даст, а тот, кто на цепь сажает.
После этого Миронов успокоился. Конечно, что бы ни врал ему лукавый туркмен, с полковником Куроем у них свои дела — не волшебной же палочкой сотворил афганец полезного и разговорчивого Ходжу Насреддина. Но пока они с Куроем в одной упряжке, Миронову не было заботы до связи афганца и туркмена. А вот аристократ германский с его принципами и холостой трезвостью — тут следовало держать ухо востро.
Впрочем, Миронов Логинова недооценил. Тот, уцепившись за хвостик темы с туркменами, терзал Чары, торопил его, но сам искал и другие источники. Уже через месяц его программа привлекла к себе уважительное внимание коллег с Би-би-си, конкурентов со «Свободы» и с «Немецкой волны», и профессиональных правозащитников, занятых проблемами Центральной Азии. Стали слушать Логинова и в Ашхабаде. Прислушивались в здании, расположенном напротив библиотеки Карла Маркса, но с не меньшим рвением отчеты по его передачам составляли и в бывшем президентском дворце, отданном службе президентской охраны. Не оставляли без внимания нового идеологического противника и в МИДе. И в аппарате. Сам Храмов начинал день с вопроса, не изобразил ли снова что-то ужасное «этот немец» — Храмову приходилось особенно тяжко, поскольку ему выпала доля первым докладывать о провокациях иностранной прессы самому Великому Сердару. Сердар был по-мужски велик, но по-женски впечатлителен, а потому даже министры входили к нему с неприятными новостями на цыпочках.
Заинтересовались Логиновым и в пакистанском посольстве. Одноглазый Джудда слушал передачи в сети Интернет, делал пометки на листочке и то и дело улыбался. Он сам не мог объяснить, что вызывало однобокую его улыбку, но парень из Кельна скрипучим голосом так произносил «Мазари-Шариф», что Белая мечеть сразу вставала перед глазами старика-афганца, и в сердце шевелилось живое: боль и радость. И думалось о том, не встречались ли они когда-то с этим парнем лицом к лицу под Джелалабадом, Хостом или Шиберганом. «Радиологинов» служил доказательством укромности и открытости, утробной и не случайной связанности частей мира. Иначе чем объяснить, что именно из Кельна звучал занудный голос, рассказавший миру о связи шахидов Черного Саата и песчинки-Кеглера? Из Кельна, где и поселились в благополучии его, Джудды, посланцы смерти, его брат Черный Саат и трое его спутников! Джудда, как истинный верующий, не верил в случайности такого рода.
Одноглазый Джудда вглядывался вдаль, условно называемую Западом, и усмехался. Логинов. У микрофона. Смешно. Если бы там не было Пустынника, если бы Черный Саат готовил бы дело без Пустынника, это не было бы смешным, а вызывало бы одно беспокойство. Но Керим там, и Одноглазый улыбался. Замысел небесного игрока обязательно будет разгадан Пустынником, он не оставит места случайностям. Пустынник равен ему, мудрому, терпеливому Джудде. Одноглазый Джудда умел не торопить события, а точнее — не гнал их в бег по своей воле, как хороший наездник не хлещет доброго скакуна, знающего дорогу и торопящегося к питью и корму. Всаднику надо было лишь чувствовать колышущееся под ним мускулистое тело. Но он знал также, что в ожидании большого тем большее внимание следовало проявлять расстановке во времени мелочей.
Одноглазого Джудду беспокоили мелочи, окружающие Пашу Кеглера. Из мелких брешей сквозило тревожное отсутствие целого. Никак не удавалось увидеть тот стежок, который собрал бы воедино события последнего месяца: появление Кеглера на телевидении, странное возвращение подручных генерала Назарова из Москвы и, наконец, то неясное, что под самым его боком происходило здесь, в Туркмении, с тем же самым Кеглером. Все это не вызывало бы улыбки у Джудды, но с Востока на Запад теплый воздух донес голос некоего Логинова, никому не ведомого Логинова — и Одноглазый с благодарностью взглянул на небо и улыбнулся. Другого, не мудрого, охватил бы испуг, но… луне не осветить дневной дороги путнику, зато ночью…
Джудда играет в шахматы 12 октября 2001-го. Ашхабад
Одноглазый Джудда вел шахматную партию с сотрудником пакистанского посольства в Ашхабаде Ахмадом Джамшином. Фигурки, беременные свинцовыми грузиками, прикрытыми зеленым бархатом, с мягким стуком передвигались по доске, исполненной из красного дерева с инкрустациями.
Джамшин считался сильным игроком. Он даже выступал на турнирах и старательно тратил часы на изучение правильных дебютов, миттельшпилей и эндшпилей.
Но Одноглазый Джудда в качестве соперника внушал Ахмаду Джамшину великое уважение и в той же мере раздражал пакистанца. Одноглазый Джудда играл в иные шахматы. И против его шахмат изощренный в умениях разведчик раз за разом оказывался бессилен.
Партию со своим отцом Одноглазый Джудда играл около двадцати лет. Они начали игру вскоре после начала советско-афганской войны, перед его уходом из дома-дворца в провинции Пактия. Отец оставался, и, прощаясь со старшим сыном, вместо напутствия расставил фигуры, сделал первый ход королевской пешкой и потребовал у Джудды ответа. Отцу тогда было около шестидесяти. Или больше. Но фигуры были еще старше. Печальные морды коней походили на вечных сфинксов Египта. За пятнадцать лет Джудда и его отец дотянули до миттельшпиля. Потом старик ушел из жизни. В год они делали по два-три хода, иногда — по одному. Ходы отсылались с гонцами, их переносила голубиная почта, несколько раз он сам посещал родное жилище, в трудном 83-м фигуры так и остались нетронутыми, а в 85-м, еще в начале весны, под Гардезом, он потерял глаз, но успел до следующей зимы дважды прыгнуть конем, чем изрядно досадил родителю. Потом он ушел собирать добровольцев в Эмиратах, в Йемене, в Пакистане (в это время он и получил новое имя — Одноглазый Джудда). Они с отцом не спешили. «Мудрость арабской игры в том, что партия равна жизни», — так еще его прадед наставлял его деда, так Джудде передал заклинание времени отец. Джудде с его складом ума слова эти были открыты во всей полноте: все партии, поражения, удачи — это и есть одна комбинация длиной в жизнь. Противника в ней нет, противником себе можешь стать лишь ты сам.
Отец ушел из жизни, его эндшпиль прервала глухая смерть, но для Джудды в этом открылась новая сторона его шахмат. Главное в партии — ее непрерывная линия. То, что пакистанец Ахмад Джамшин с почтением называет стилем, не понимая, что передвижение фигур по доске — это доступный глазу разрез более сложной игры, в которой движения совершаются по дугам времени, параллельным друг другу. Фигуры — символы звездных линий судьбы, перенесенные на плоскость полей. Расчетливым умом расчета понять этого нельзя, эти линии надо видеть другим умом. Джудда называл такой ум верхним или «осиным». Такое определение — «осиный» — он позаимствовал у странного моджахеда Керима по прозвищу Пустынник. У каждой осы поодиночке нет ума, обладающего даром прозрения, но вместе осы ведают пути звезд. Рой ос связан с вечностью подобием малого огромному. Джудда не вполне понимал слова Керима и, если быть откровенным с самим собой, при всем почтении, которое он испытывал к этому человеку, не любил его, ревновал к нему, к тому преклонению, которое другие выказывали ему собственному уму. Джудда считал себя самым мудрым и опытным среди людей Назари, и все-таки ему казалось, что люди, знающие Керима, тому отдают в этом первенство. Поэтому он «осиный ум» Керима переименовал в собственный «верхний ум». Как бы то ни было, когда Одноглазый воин садился за шахматную доску, то каждый раз убеждался и в наличии, и в преимуществе «верхнего ума», который позволяет целиком видеть кристаллы конструкций, составленных из фигур, а не считать последствия каждого отдельного хода.
А пакистанец, играя с Джуддой, раз за разом наталкивался на одно и то же — правильно разыгрывая дебюты, он получал ощутимое позиционное превосходство, шел на дожимание и вдруг увязал в непонятном, не просчитываемом. Он словно двигался по вязкой трясине. И уже не Одноглазому приходилось спасать короля, а ему самому впору было хвататься за соломинку и вытягивать себя на сушу. Иногда это удавалось, чаще — нет, но Джамшина больше поражений задевало то, что и после, занимаясь разбором партий, он не мог с точностью определить, где совершил ошибку. Неприятности обычно исходили от кавалерии Джудды. Тот старался не разменивать коней как можно дольше, и они в непредсказуемой прыгучести превращались в истинных шайтанов. Кони Джудды нарушали все представления мастера о шахматном времени. Одноглазый не жалел потерянных темпов, тянул с рокировками, оттягивал конницу из пекла боя за линию пехоты обратно. Иногда он задумывался на часы. Взгляд у него при этом был столь отрешенным, что Джамшин пребывал в уверенности: старик уважает дурман-траву. Пакистанец любопытствовал и раздражался, оттого что угадывал: а ведь Одноглазый Джудда и его самого как фигуру включает в свою игру со временем, и оттого мастерство Джамшина, изощренное, но плоское, бессильно в пространстве иных логик. Пакистанец предпринимал попытки бороться с такими «нешахматами», просил старика согласия играть по часам, но Джудда усмехался узким ртом и отвечал: «Вы близки к Европе, устат. Близки к Европе. Европа посадила время в стекло и измерила его песчинками. Я видел. Отпустим хоть мы соловья времени на волю!»
Во время скитаний по Саудовской Аравии и Сирии Джудда раздумывал о ходе, оставшемся за ним в партии с отцом. Однажды его озарило, что в партии есть полное подобие большой жизни, которая служит мостом между звездами и верующим человеком. Открытие поразило его: ведь если большая партия-жизнь в точности подобна малой — значит и весь мир подобен ему самому. Тому, который есть символ своей партии длиной в жизнь! Так неужели весь мир, сотканный из миллионов партий, можно уподобить, привести в соответствие «по себе»? Ответ, как после долгих раздумий понял Джудда, следует искать не в логике и не в мистике, а в опыте. Опыте изменения мира познанием соответствия.