«А ведь доведу. Доведу. Вот и славно, — думал Тит Титыч о смысле жизни. Велосипед Фрола Титыча его раздражал едва ли не больше, чем известие, что во „Фроловой“ конторе человечка Тита Титыча вычислили».
Жалеть себя в клубе поощрялось и пуще войны да смены президента (да кто ж его сместит, как не они), боялись Титычи какого-нибудь аскета в своих рядах, эдакого, не дай бог Дзержинского. Да, себя было принято жалеть отчаянно и искренне. Но осторожно, чтобы в жалости не рассказать о себе лишку.
А главное — надо все время бдить. Вот это работа. Нет, не работа, а функция. Один рожден любить, другой — воевать, а Титычи — бдить. Такого жене не понять. А если и поняла бы, так все равно не доверишь.
Вот он и бдил. Подшефное ведомство работало обычным шагом по олигархам, но и сотрудники в его стенах, и верные клювики из смежных чужих контор по зернышкам, по крупицам собирали то, что давало возможность укреплять свой авторитет среди Титычей.
«Дерьмо на олигархов», — сказала бы дочка, но на детях природа, как известно, отдыхает… В Оксфорде.
Тит Титыч, по сравнению с одноклубниками, был силен заграничными каналами. Подшефное ведомство к этому располагало, в силу своей специфики. Ну и ответные услуги соответственно: платить-то не принято, чай, не олигархи, тут принято бедными выглядеть. И не то что принято, а решено. Потому как скромность.
Когда турецкий бизнесмен и агент всех разведок мира Ахмед Чалок через проверенных людей из «ЭриТи» предложил бартер, у Тита Титыча никаких вопросов это не вызвало. Сделка была проста и заманчива. Чалок поставлял информашку про газового олигарха, подлезающего к Туркменбаши хитро, через украинцев, в обход Титычей — уж кому, как не Чалоку, новоиспеченному советнику туркменского президента, знать, кто и как подлезает под его першего друга Сапармурата Великого. В обмен турок просил узнать кое-что об одной разработке ФСБ по наркотрафику. Мелочь: кто занимается, что знает. Узнать это «кое-что» забот не составляло, стоило лишь обратиться к смежнику-Титычу. Поскольку речь шла об олигархе, возражений со стороны Титычей не ожидалось. Спросят, конечно, зачем туркам все это нужно, а там и решат, как надо. Зачем, зачем? А наркотики из Ашхабада в одну Москву, что ли, идут? Спросить спросят. Как же не спросить… Только об одном умолчит хитрый Тит Титыч: что помимо «олигарха» с его газом, для надежности, поскольку велики были люди, обратившиеся к нему с просьбой, Чалок предлагал еще и информашку о контактах между одним из лидеров туркменской оппозиции (оказывается, и такая имеется в природе), с одним из ихних, из Титычей. «Молодец, турок, остер умом», — похвалил Тит Титыч Чалока и принялся за дело. Уже через день от Титыча-смежника Тит Титыч узнал про генерала Вострикова, который ждет доклада некоего полковника Кошкина. Вот этот-то Кошкин собственно и ведет странное дело, связанное как-то с Кавказом и Кабулом и даже названное так незатейливо: Кабул — Кавказ. А еще через день в Москву из Ашхабада с частным поручением к Васе Кошкину отправился подручный подполковника туркменской службы президентской охраны Шурова, чеченец по прозвищу Глаз. Офицер прибыл в столицу России с тайным, но четко поставленным заданием. Так Одноглазый Джудда после памятной передачи Володи Логинова привел в действие своего шахматного коня, Ахмада Джамшина.
Кошкин у Вострикова. Дубль 3 20 октября 2001-го. Москва
Когда Кошкин в третий раз за короткое время попал на ковер к генералу Вострикову, тот был опять нетрезв. «Что-то рано. Не к добру», — еще подумалось полковнику. И не зря.
— Ты что себе, Кошкин? Три звезды, так можно теперь? В Ханкалу поедешь, поболтаешься там дерьмом в проруби! Там бездельников любят. А у меня тут, того-сего…
В Ханкалу Кошкину не хотелось. Совсем. Возник даже соблазн взять да и рассказать генералу про Большого Ингуша и его абреков, не все же ему умом Андреичевым пробиваться. Того в Ханкалу не пошлют.
— Что молчишь, Кошкин? Ты что, интеллигент? С писателями якшаться, оно дело почетное, понимаю. Может, ты еще и в Думу заместо меня! Я тебе три дня даю, чтоб кота за хвост… Бандиты, понимаешь, тут гуляют, весь мир террористов ловит, американцы нам помощь предлагают, а полковники ФСБ посреди Москвы водки пьянствуют. Три дня — и в Чечню на боевом подъеме. Ты ж. Я тебя к американцам на перековку…
— Никакой водки я в центре Москвы не пьянствую, — возразил все-таки Вася, удивляясь про себя, кто же настучал. Или Востриков просто «гонит», что-то про свое рассказывает? Может, это ему «там» те же слова говорили, а он теперь отрабатывает голос командный? — В Чечне я был, товарищ генерал. Только в Ханкале мне делать нечего. Там концов не найти. А тут близко уже подошли… Готов доложить ход операции.
— Смотри, Кошкин! Три дня — не хвост собачий. Иди и делай. Выводы. А то западные голоса уже знают больше нашего!
Вася порадовался хотя бы тому, что верно оценил неспособность Вострикова выслушивать в сердцевине хмельного утра подробности хода операции, рассказать о которой ему, естественно, было нечего.
Вернувшись на рабочее место, Кошкин обнаружил записку, оставленную коллегой: «Звонил Миронов. Раз сто. Задолбал. Он на мобиле. Я на обеде». Кошкина взяла злоба на Андреича: «Баламут. Можно подумать, он подарил мне мои погоны…» Он решил, что сейчас же уйдет на спецоперацию. Приобретет пару-тройку пива, завалится домой, засядет, наконец, за желанный детективчик. А Миронову так и скажет — два дня, а потом сдаем Ингуша. Именно в таком порядке — пиво, «Бешеный», Андреич. От поэзии плавно в прозу.
Но при выходе из конторы Миронов, хоть и в виде телефонного духа, а все же опередил «Бешеного».
— Ну где же ты ходишь, Василий? Дела такие, а ты прячешься, как Назари от Буша.
— Кто от кого прячется, Андрей Андреич! Мне вот «Зеленых беретов» на переподготовку дают. Республиканцы слезно просят. Повезу в Чечню тренироваться.
— Бросай ты американцев, пустое дело. Деньги все равно не в твой карман, — практически отнесся к сообщению Миронов. — Ты езжай ко мне. Я через час буду. Мухой. Тут у меня практика с геополитикой соединилась. Теперь всё в одной упряжке.
Кошкин не мог понять, о чем говорит Миронов. Его краткие, незаконченные формулировки, обрезающие смыслы безжалостным топором, невыносимо было слушать на трезвую голову. Какой микрокосм? Какие стратегемы? Какая локальная дуга?
Кошкин восстал, защищая свой предсубботний день от очередного обвала. Так и сказал:
— Андрей Андреич, у меня сегодня тихий шабат. Я только от начальства — мне на сегодня стратегем по самые уши напихали. Давайте по телефону, а?
— Ты, Василий, в шабате — как революционный рабочий в Зимнем дворце. Ну какой телефон? Знаешь, в чем сила иудея? — он не договорил, передумал и продолжил так: — Или у тебя тетка?
— Вы так центы порастратите, — раздраженно перебил Кошкин, — А про иудеев Рафу пейсы накрутите. Он филозоф, у него они в чести. Я вечером отзвоню. После захода.
— Ладно, звони. Но учти, боец настоящий судьбу на случай не меняет.
Миронов явственно обиделся, но и хорошо — не все коту масленица. Он отходчивый, тем более если самому надо что-то.
По пути на «Бабушкинскую» Кошкин развлекался мыслями о Миронове, о том, как у того в ящичках головы всякая всячина упрятана.
При выходе из метро он приобрел четыре бутылки пива. Одну он раскупорил прямо у киоска. Пахло соляркой, рядом разгружался грузовик. Люди в телогрейках носили ящики с молоком. «Давно не пил молока», — подумал Василий Кошкин. Он праздно подошел к лотку, за которым человек с кумачовым лицом и глубоко надвинутой на уши шапкой (Вася про себя назвал лоточника «танкистом») торговал всякой всячиной: шампунем, экологически чистым мылом, серыми, как мышата, носками со свалянным ворсом.
— Почем крысы? — спросил он.
— А дорогие. Идут холода. А народ наш непонятливый. Думают, до них война не дойдет. За день ты вот, да две бабки. Потом продадут вдвое.
— Да и я продам. Втрое продам. Я-то про войну знаю.
— Вот и вижу, не лохарь. Думаешь, совсем нас забыли? Нет, это только так, для отвода. А там до нас. Потом побегут носки-то брать, а всё — нету.
— Вот-вот, и мне сегодня говорят: будешь у них учиться. А сами неучи.
— Ага! — «танкист» довольно хлопнул в ладоши, обутые в большие варежки. — Мой-то все в Москву, а я ему — картоху копай пока, сами еще к тебе приползут-то. Не верит, проглот. Вот ты человек, я сразу вижу, правильный. Брать-то будешь чего? Дешево отдам!
— Ума бы взял, да денег нету. Я тебе санки подарю на день танкиста, — Кошкин направился к дому. Ему стало если не легко, то задорно. Приближение вихря ощущают звери и люди, чем-то еще похожие на зверей. Здесь таких, к счастью, много. Он — один из них. И это правильно так же, как правильно слово «картофель», буква «хер», или стопарик. Правильно так же, как то, что ему снова хочется в молодость. Вот так втянуть ноздрями запах последнего пива — и отсюда — туда, от Ханкалы, от генералов, похожих друг на друга, как выброшенные на берег рыбы, — тяжело дышащих от гнева, страха и коньяка, — от надвигающегося чуждого, о чем не хотелось задумываться, но что глядело в окно сожалеющими глазами писателя Балашова. Туда, в приют бездомных по имени Афган, в последнее пристанище свободных от неотвратимой свободы. В наступающих новых боях за кого же держаться, как не за старых врагов? Так бы, наверное, сформулировал фирменный парадокс Андреич. Кошкину пришло в голову, что если Балашов прав, когда говорит, что жизнь обретает смысл в конечной точке, то счастье определить просто. Чертов Балашов, его бы с собой туда, мы бы с ним, наконец, создали что-нибудь стоящее о врагах, о друзьях… Если рассматривать жизнь как целое, то есть чтобы в ней были только чужие и только свои. Разделенные четкой границей правды. Это и есть оно. Счастье. И еще пиво. И одна женщина. Одна. Или как у него. Ни одной. Второе пиво он допил, как раз подходя к своему подъезду.