За дощатым столом на пустыре, раньше служившем детской площадкой, самозабвенно дуплились доминошники. К ним не хотелось, но жаль было бы без них. Навсегда без них. Глядя на них, Вася почувствовал себя русским. Этого было для тождества довольно.
Он поставил недопитую бутылку у двери и зашел в подъезд. Чернявый парень, сидевший в белой «Ладе», расположившейся неподалеку, у гаражей, сообщил что-то по мобильному телефону двум мужчинам, ждущим на третьем этаже, а затем поспешил вслед за Кошкиным. Парень был мелок и крючковат, на нем висела кожаная куртка из тех, что вышли в Москве из моды даже у бандитов. При входе в подъезд он наскочил на Васю, едва не уткнувшись носом ему в грудь. Вася, зайдя уже в дом, подумал, что разобьют пацаны бутылку, потом соседская собака лапу порежет, так соседка такой ор поднимет, что всему двору мало не покажется… И вернулся.
— Тебе б за смертью так спешить, двоечник, — зло сказал Кошкин «кожаночке», который протиснулся в проход между дверным косяком и кошкинским торсом. Тот поплелся по лестнице, хмуро оглядываясь через плечо на идущего за ним сердитого мужчину с бутылкой в руке. На лестничной площадке первого этажа «кожаночка» остановился, пропуская Кошкина, полез за сигаретами в карман. «К кому он собрался? — праздно подумал Вася. Внизу, прямо под ним, пьяницы пенсионеры бездетные, а из крайней квартиры сосед уехал в Минск надолго. К дочке, сказал. Как же, к дочке… К любовнице поскакал, как пить дать».
Сверху спускались. Опытным ухом Вася различил двоих. Один подшаркивал, другой шел тихо.
Тревога черным вороньим крылом чиркнула Кошкину по шее. Он тоже остановился, перехватил в правой руке дипломат покрепче.
— Здесь не курят, — сказал он «кожаночке», поглядывая через плечо на лестницу.
— Здесь тебе «Аэрофлот», что ли? — ответил парень с заметным немосковским выговором. — И так кошками воняет.
На площадку соскочил еще один парень. Он очень походил на «кожаночку», только выглядел покрупнее, может быть, из-за пуховика. Кто-то третий остановился в пролете. Краем глаза Василий уловил белый, необычно чистый для Москвы мысок кроссовки.
— Проходи, чего менжуешься! — бросил Вася новенькому, прижимаясь поближе к «кожаночке». Если грабить хотят, то тут главное размаху не дать, чтобы по голове железякой не бухнули. Или ножом сдуру не ткнули. А на долгую драку их не хватит — пацаны. Эти двое Васю не тревожили. Поглядеть бы, кто там третий.
«Кожаночка» не выдержал и ударил Кошкина без замаха, хлестко, ногой в пах, но Вася ждал этого. «Сырой ты, сынок. Вот тебе карате». Он подставил под голень рантом дипломат и затем широким взмахом направо запустил им в «пуховичка». Тот успел вытянуть руки, но от мощи удара аж присел на ступеньку. На противоходе Кошкин приложил кулаком «кожаночке» в лицо, но тот нырнул под руку, вжимаясь в стену. «Ага, боксер. Хорошо!» Кошкина не оставляла бодрость духа. Он мог еще броситься к выходу, но не стал. Левой он разбил бутылку о перила. «Кожаночка» еще раз пробил в пах. «Тупой боец», — обрадовался Вася, читая этот удар. Он поймал его прямо на «розочку». Руку резануло, но парень согнулся на миг от боли. Этого мига хватило Кошкину, чтобы секануть тому тяжелым, налитым ребром ладони по мозжечку. Парень упал на колени.
Вася не успел, не стал добивать его и ринулся на «пуховика». Тот очухался и нащупывал что-то в кармане.
— Глушим, на хрен! — выкрикнул «кожаночка». — Глушим гада.
В руке второго оказался нож. Он ударил Васю по низкой дуге в бедро и потом, резко вздернув петлей, сбоку в шею. Первый тычок Вася пропустил, на второй руки жестко встали в блок, правая ушла на подхват локтя. Во как, говорили ему, ходи в спортзал, а то пресс только пивом накачиваешь, а его качать железом надо. Он развернулся спиной к «пуховичку», боднув того затылком в нос, подсел и, поднатужившись, провел бросок через спину. Сам не удержался, начал падать, но ушел падением в сторону, перехватив руку с ножом на излом и зажав локоть врага меж ног. Левая ушла сама собой коротким тычком, стекло вошло в горло. Все будет правильно, Василий Кошкин. Как учил Саша Долматов — работать надо с добром, но насмерть. Рука крякнула, как живая, и подъезд огласил нутряной крик, прорывающийся сквозь раненное горло. Со вторым было кончено, но Кошкин увидел третьего. И на сердце наплыла тяжесть, густая, как холодный жир. Третий двигался не спеша. Спускался со второго пролета по ступенькам мягким шагом, ставя ногу сперва на носок, будто боялся запачкать обувь. Он был сухощав и высок. Лица Вася не разобрал, зато видел, как уютно в руке лежит пистолет. Кошкин успел оглянуться. «Кожаночка», прислонившись к стене, тоже достал пушку. Собравшись с силами, Вася, не выпуская «розу», рывком потянул на себя «пуховичка» и вместе с ним ушел кувырком через спину, накатив на «кожаночку» и швырнув на выходе ногой на того тело товарища. Тот выставил оружие, но упустил миг, когда цель всплыла на поверхность, и отринул вбок. Этого колебания хватило Васе, чтобы пустить снаряд своего тяжелого торса на «кожаночку», на его руку, держащую металл. Он не видел того, третьего, за спиной, и это тревожило его куда больше, чем близкий вооруженный враг, чью опасную руку он сжимал уже правой рукой. Оставалось еще раз оттолкнуться ногами и навернуть на себя «кожаночку», прикрыться им от третьего, а там посмотрим, посмотрим, братишка. Посмотрим еще, кто тебя, сухонького, учил стрелять.
«Матерый. Это хорошо», — пришепетывал себе под нос третий. Ему нравилось, как достойно борется за жизнь его объект. Как он наказывает двух сопливых щенков.
Третий приехал скоро решить дело, оговоренное меж заказчиками и солнцевскими исполнителями. Он представлял сторону заказчика и должен был лишь убедиться, что дело будет сделано. Вмешиваться ему следовало, если солнцевские не справятся. После выполнения работы ему надлежало сопляков убрать. Очень здорово — Кошкин падет жертвой бандитской ссоры.
Третий наблюдал, как часть его работы объект выполняет сам. Не спешил — ситуация была в его руках, в любой момент он мог нанести решающий удар. Ждал, хотел встретиться с российским бойцом глазами. Никакая случайность не могла помешать его победе, он был уверен в этом.
— Ахмат, глуши, глуши его. Задавит же, а-а! — закричал «кожаночка». Ему стало душно и жутко. Показалось, что он вступил в борьбу не с человеком, а с непобедимым оборотнем. Он перехватил врага свободной ладонью через шею за лицо, стараясь нащупать челюсть и губу и рвануть, отодрать, наконец, от себя это чудовище. Глазницы. Свою правую он старался высвободить, но ее намертво прижал враг.
Кошкин терял терпение. Он задыхался от жары, меха легких отказывались гнать кислород, а вырвать усилием пистолет, перехватив кисть, не удавалось. «Кожаночка» злой, упрямой колючкой впился в оружие. Отчего-то у Кошкина возник образ времени, сутулого и печального, как Балашов. Он снова увидел третьего. Тот спустился с последней ступеньки и стал поднимать пистолет.
Вася чуть приподнялся и вонзил в пах «кожаночке» остаток «розочки». Его собственная резаная ладонь уже не впитывала боли. Затем сделал неожиданное. Толкнув левый локоть охватившей его шею руки, выскользнул из объятия и, бросив правой удерживать пистолет, ушел за спину. Левая ладонь тёркой вскользь прошлась по лбу, правая на противоходе продернула челюсть — в «кожаночке» тихо хрустнула, как сухой осенний лист под башмаком, его жизнь и он обмяк, перед этим дернувшись и нажав в конвульсии на спусковой крючок.
Чеченец метнулся в сторону, едва не поскользнувшись на лужице крови. Он утерял из поля зрения Кошкина. А когда нашел, увидел, как тот, прикрываясь чужим телом, перехватывает из обмякшей ладони пистолет. Стрелять, оценил чеченец, рискованно. Пуля, проходя через тело, могла изменить направление, и тогда…
Нет ничего достойнее, как убить врага в ближнем бою, глаз в глаз, оскал в оскал. Он ощутил к Кошкину человеческое — из объекта тот стал врагом, коварным врагом, едва не наказавшим его за самоуверенность. Но теперь он не будет ждать. Теперь, русский, тебе скорый конец.
Чеченец бросился вперед, к прижатому к стене Кошкину, ударом ноги постарался выбить пистолет, одновременно примеряясь, чтобы зайти сбоку и пристрелить врага. Вася, только овладевший оружием, не сумел его удержать, «макаров» стукнулся о стену и цокнул на кафель. Кошкина охватило если не отчаянье, то ощущение близости гибели. Такое с ним было однажды в Абхазии и ни разу в Афганистане. Даже тогда, когда он шел через минное поле наобум, лихо, на удачу. Но в Абхазии он выжил. Тело боролось со смертью само. Поймав чеченца на замахе, ботинком Вася зацепил сзади ахилл и провел на опорную, ударом под голень, «ножницы». Тот, хоть и успел подставить вторую ногу, удержаться на скользком полу не смог, завалился, словно раскладываясь, в длинном падении на спину, сильно покарябавшись головой о ребра перил. Чтобы не разбить затылок об пол, ему пришлось подложить правую, с оружием. Вася, отказавшись от соблазна использовать секундную передышку для овладения упавшим пистолетом, оттолкнулся от стенки и бросился из-под «кожаночки» на Третьего, перехватывая опасную руку. Наконец-то он видел этого третьего целиком.
Чеченец ощутимо стукнулся «рабочим» локтем и не успел выпростать перед собой пистолет. Черт бы его вообще побрал, это оружие и урода солнцевского, зачем-то зацепившегося за объект здесь, на чужой площадке, а не у его квартиры. Там бы навалились разом, в квартиру. Пара больных вопросов и кирдык. Нет, теперь режь ножом камень!
Вася двумя руками схватил его правую, наваливаясь сверху. Он уже чувствовал, что удача снова оборачивается к нему плоским, как блин, лицом. Рвануть на себя, с весом, с жиром рвануть, переворотом уходя на спину, а затем глубоким махом ноги через руку, под самую шею, перекатиться вбок, беря на противоходелокоть на излом, на узел. Но чеченец… Чеченец успел подставить меж Кошкиным и собой колено и, свободной рукой изо всех сил ухватившись за куртку, тянул того на бросок через голову. Тянул со звериной силой, потому как не мозгом, а животом понимал — если не перекинет навалившуюся массу, то станет из охотника жертвой. С криком, с выдохом, он, хоть и не перебросил, но столкнул Кошкина с себя. Тыльной стороной левого кулака ударил по затылку, но силы не было, близость к врагу погасила замах. Он постарался нащупать пальцами глазницы — такое в туркменских тюрьмах, на уголовниках, он тренировал не раз (за что и получил прозвище Глаз). Но в Туркмении жертвы не были одеты в толстые куртки, их круглые бритые головы не прятались за высокие, с мехом, воротники.