— Твои слова темны, и это смущает меня, — перебил его Саат. — Уж не яд ли жалости пустила в тебя змея еврейская? Не отступил ли ты с пути шахида?
— Жалость? — глаза старика измерили Саата от черноволосой макушки до босых ног. — Жалость — слабость ума. Иди и побори меня. Покажи, что ты сам не уступишь жалости… Сомкни пальцы на моей шее, задуши меня!
Мухаммед-Профессор увидел, как по широкому лицу Черного Саата проплыла темная туча. Впервые с того утра, когда группа покинула лагерь под Мазари-Шарифом, слова спора запахли кровью. Но Мухаммед не стал вмешиваться в противостояние. Несмотря на разницу в возрасте и в физической силе, он был уверен в Пустыннике. Карат тоже молчал, глухо глядя перед собой. Он не успевал разобрать смысла слов, разрывающих тишину.
— Не играй с огнем. Не тебе его потушить, мудрейший! — прошептал Саат. — Ты был лучшим моим воином, но сейчас ты встаешь у нас на пути. Яд нечестивого проник в твое тело. Или гордыня овладела тобой?
Быстрым движением он схватил правой рукой старика за горло, а левой прижал его правую руку к бедру. Саат знал, как опасна эта рука. Пустынник спиной уперся в стену. Его лицо свела судорога, борода вскинулась вперед по-козлиному.
— Керим, не вынуждай меня насилием оскорблять твои седины.
Но Пустынник вовсе не считал себя старым и не думал уступать силе. Левой рукой он зацепил мизинец, отделил его от стаи, обложившей шею, и вывел его на излом. Как многие физически одаренные, мускулистые мужчины, Саат был чувствителен к суставной боли, и его пальцы не обладали гибкостью. Он поздно понял, что палец попал в западню, и, лишь на миг успев придавить артерию противнику, выпустил его и с хрипом сел на пол, ошеломленный и прирученный. Пустынник, не ослабив захвата, склонился над Саатом. Тихо, тихо, почти шепотом сказал он в самое ухо то, что Мухаммед-Профессор если и не расслышал, то угадал.
— Шахид один прощается с миром земли. Мы идем вместе, но уходим одни. Один! Это знаю я. Это знает твой всевидящий брат. Устат Джудда знает это. Не вставай между мной и мной, и я не помешаю уйти тебе в твой путь.
После этого случая настроение в группе изменилось. Сперва между комнатами-двушками воцарилось тяжелое недоверие, но затем Черный Саат решил уступить.
— Ты прав, — прилюдно признал он. — И пропасть не прервет полета птицы. Пусть ходит сюда еврей. Он много знает о земле. Пусть ходит сюда женщина с глазами из серого горного камня. Прости мне мою горячность. Ее родило не непочтение, а большая забота.
Моисей усмехнулся. Жизнь в их добровольной камере имела свои прелести. Но больше чем Пустынник, издалека, если не свысока наблюдавший за евреем-портным, обрадовался такому разрешению ссоры Профессор. Марк из Киева казался ему чем-то важным, похож на него самого, а его сгорбленная фигурка — знаком иной Судьбы, иного мученичества, иного способа смерти. Доступен ли этот способ и ему? — такой вопрос стал интересен Мухаммеду. Любопытство притупляет страх ожидания… Кроме того, без киевлянина скучны шахматы и нарды…
Логинов не мог знать о тех сложных отношениях, которые наполняли напряжением воздух комнаты. Не мог, да и не хотел. Он пришел делиться, а не делить.
— А где ваша жена? — полюбопытствовал Марк из Киева.
— Я холост, как ворон, — ответил Логинов.
— У ворона есть ворона, — пошутил Мухаммед. Он обрадовался гостю. Вот у кого он мог узнать что-то об устройстве стального желудка.
— Ворон и ворона — разные птицы, — поправил портной. Логинов уже знал, что занятие киевских портных — это не игла с ниткой, а кроссворды, убеждающие, что знание — сила.
— По вашим законам грех жить с женщиной, не женившись. А по каким, скажите, законам, грех жить, не любя? Просветите, достойный Моисей! Вот в христианской науке сказано: не прелюбодействуй! То есть не действуй против любви! А у вас в доме кроме чаю джина не найти. Как тут не прелюбодействовать?
После дней нервного одиночества вид людей, жующих без напряжения жизнь крепкими, ко всему привыкшими челюстями, развязал ему язык сверх обычной меры. Как стопка поутру после пьянки.
— Законы беды строже заповедей Бога, юноша! — произнес Моисей Пустынник и взыскательно взглянул на гостя. Слова про джина он понял по-своему.
— Кто говорит о Боге, не познав дьявола? — ответил Володя. Да, из всех жителей фрехенской Иудеи лекарство ему способен прописать старик с сухими жилистыми руками. Вот только иного способа открыться, не покорясь, кроме спора, Логинов не ведал.
— Кто говорит о прелюбодеянии, не познав любви? — в голосе Пустынника прозвенела пустота. Многоопытный киевский портной затылком уловил неладное и углубился в нарды.
— Тот, кто говорит о свободе, не переболев любовью к женщине и к родине.
Черный Саат с одобрением посмотрел на русского гостя. К русским жила ненависть, но она оставляла место и другим чувствам. Русские были врагами, страшными врагами, но своими врагами. Отчасти сами пострадали от своей «русскости». Русских, хоть и не совсем таких, как Логинов, Черный Саат перевидал во множестве. И стрелы слов Логинова, обращенные против Пустынника, радовали его ухо и сердце, обеспокоенное опасным чудачеством спутника.
Моисей Пустынник покачал головой.
— Тот, кто не прочитает заповедь смерти, не переживет в себе любви. К женщине. К земле родных.
— Смерти? Вы меня удивили. Я слышал, что в Торе нет заповеди смерти. Я уже видел смерть, я хочу увидеть и жизнь.
— И ты, уважаемый, пришел к нам за этим? — вдруг рассмеялся Моисей.
— Мудрецы, я ведь к вам в отчаяньи! Мне обещали, что завет жизни равен завету свободы, а завет свободы прост, как формула круга!
— Какая это формула? — оживился Мухаммед-Профессор в надежде, что гость сообщит формулу, проясняющую устройство желудка. Даже Черный Саат пристально поглядел на русского. Какую же формулу свободы он, неверный, познал? И только Карат не собирался разбираться в формулах заветов. Простая устойчивость тельника придавала Черному Саату уверенности в том, что его старший брат не совершил ошибки, отправив их четверых вместе в долгий путь к славной смерти.
— Формула свободы проста. Но иррациональна. Как квадратура круга. Хотя что вам до квадратуры круга.
— Арабы рассказали про сложные цифры евреям, а те, на беду всем, обучили им варваров, — вмешался Мухаммед. Тут вскинулся и Марк из Киева. Такого он пережить не мог, и поле боя-спора едва не охватило все искривленное математикой пространство. Но Логинов, сам того не ведая, спас историю иррациональных чисел от дальнейших надругательств.
— Тогда я не удивляюсь, что не вы, а арабы первыми решили разъяснить разницу между площадью квадрата и квадратурой круга! У них перед вами одно преимущество — там, где у вас заповедь жизни, у них — заповедь смерти.
— Выпей чаю, молодой устат.
Моисей Пустынник прикрыл глаза, и перед ним неспешным караваном по пустыне проплыла чреда воспоминаний.
Шел тот короткий зимой год, когда русские покидали его страну. Пустынник (тогда он считался еще нестарым моджахедом) воевал в небольшом отряде пуштунов, относящемся к войску Гульбиддина Хакматьяра.
Большие командиры вели тяжкие переговоры меж собой, с «патронами» из антисоветской коалиции и с посредниками русских. Хотя президент Наджибулла еще держал Кабул, и держал прочно, на их стороне уже делили победу. Кое-кто считал, что пришла пора торговаться и с русскими. Готовились к обменам. Те, у кого выжили пленные шурави, радовались, что сохранили хорошую валюту.
Кериму и двум его моджахедам предстояло довести двух русских солдат в нижний лагерь, поближе к Герату. Не для обмена еще, но на всякий случай поближе. Горные тропы сковывал снег, но Керим решил переправлять связанных вдвоем пленников на муле. Сами же карабкались пешком, натянув советские галоши на толстые верблюжьи носки и обвязав их бечевой с узелками для цепкости ног.
Один русский был солдатом-двухлеткой. Не одна зима сменилась летом с тех пор, как вышел срок его службы. Он оброс густой бородой и уже мало чем отличался бы от жителей этих мест, если бы не пустота в глазницах.
— Зачем мне в пути сумасшедший? — забраковал поначалу этого русского Керим, принимавший в верхнем лагере товар, переправленный из Мешхеда. Хромоногий мулла Абас, отдававший пленников, обнажил в улыбке крепкие желтые зубы:
— Шурави выплакал глаза, но не ум. Будет спокойным в дороге, как канарейка за пазухой.
Второй русский был не военный, а инженер. Инженер-саиб, прозвали его, и он повторял, показывая на себя пальцем: инженер-саиб. Он не разучился улыбаться и даже временами закашливался коротким смешком, словно в горле у него застряла колючка репейника. Кериму мулла Абас сообщил, что неверному открылась радость жизни после того, как тот признал истинный Коран. Но Керим не очень верил мулле. Иначе зачем менять? Уже двинувшись горной дорогой, он спросил у русского, правда ли, что он теперь мусульманин.
— Небо высоко, — хихикнул тот, — кто на земле строит, в небо не смотрит.
— Домой хочешь, русский? — Керим задал вопрос и провел мулу пальцем за ухом. Он внимательно оглядел ноги животного. Пустоглазый, тот, кто вторым сидел на мшистой спине мула, нервно вздернул бородой. На скуластой щеке обозначилась бороздка, по которой когда-то стекали слезы.
— Не хочу, — ответил саиб. Афганец не удивился. Он видел пленных русских, отвыкавших от дома, от языка своего и даже от своего имени. Наблюдательный афганец для себя даже отметил закономерность — такие, которые забывали, в прошлом отличались физической силой. Вот такие, как десантник с выплаканными глазами.
— Жена была красивая. А как выглядит, не помню. Забыл. Дети…
— На свадьбу хочешь, русский?
Саиб принялся выкашливать из себя колючку. Мул под ним занервничал.
— Я к вам сюда на волю. Дороги в горах строить — разве не воля? А ты пленил меня. Выходит, я раб, а ты хозяин. Ты хозяин бездорожья, а я раб его. Ни у тебя свободы нет, ни у меня нет. Нет у хозяина свободы, пока раб есть. В русском языке свобода и воля — слова разные.