— А что ты хочешь? Какие туркмены, такие и истории. Что сделать, если они другого не умеют, кроме как нас на квартирах искать, по домовым книгам. А мы другого не хотим, кроме как с ними договариваться на взаимовыгодных условиях. Мы же самый умный спецназ в мире!
И тут Раф спросил, что делать с Балашовым. Спросил с прищуром, растягивая слова, ради какой-то своей проверки, поскольку про себя уже решил: Балашова не отдавать ни при каком раскладе, ни для какого торга. Миронов им нужен? Пусть и отвечает, если на такой край выйдет дело. Шариф порешил так не ради Балашова, а вспомнив о девушке Маше, странным рикошетом отдающей в память мыслью о его собственной любимице. Но Миронов, тоже не торопясь с ответом, произнес, наконец: «На меня стрелки. Сам поеду. Писатель у нас реликтовый, и так много на себя принял».
Раф впервые за долгое время с благодарностью взглянул на Андреича. Может быть, вообще впервые…
Стрелка с Аллаковым 9 декабря 2001-го. Москва
Стрелка состоялась в семь вечера в кафе «Огонек» у трех вокзалов. Солнцевские, от «таксиста», приехали за час на трех джипах. Они были первыми. Машины оставили прямо на Комсомольском проспекте, но не рядком, а с большими пробелами, как редкие зубы. Народ подъехал серьезный — были бандиты-боксеры братья Лагутниковы. Стекляшка кафе была свободна от посетителей, на двери висела красная табличка «Учет». Хозяин Миша распустил персонал, но сам остался, накрыл столы. В подсобке ждали Андрей Андреич и два собровца с автоматами. Автоматчики были выданы Миронову одним из «бывших слушателей» на особый случай. Рожи у собровцев были такие, что, казалось, им никаких калашей не требуется для победы над врагом.
Еще две «девятки» стояли за стекляшкой, в неприметном аппендиксе, куда, не зная, не заедешь с проспекта. Там сидели «галоши» под охраной «таксиста».
Тит Терентич выставил Аллакову «чеченцев». Тех чеченцев, которые желали дружить с его милицией. Зная, против кого война, можно было бы и посильнее бригаду подвязать, но «чеченцы» — оружие универсальное, их все знают. Знают, что, если приехали, будут насмерть на своем стоять. Вот и пусть стоят, рассудил Милиционер.
Аллаков напомнил было об ОМОНе для завоевания уважения, но Милиционер отказался — совсем уже ашхабадцы с ума посходили, решили, что в Москве полный беспредел и отсутствие правового и национального сознания! Хорош был бы он на сходке Титычей, с ОМОНом против каких-то чурок!
Чеченцы в отличие от солнцевских подкатили с опозданием на десять минут. Два джипа въехали прямо на тротуар, встали вплотную к кафе. БМВ и «девятка», напоминавшая «мокрым асфальтом» разгульные девяностые, устроились на проспекте с тыла. «Чеченцев» было не много. Украинец, русский и четверо настоящих горцев первыми зашли в кафе и, не смущаясь, заняли позиции по углам. Затем в сопровождении двух бойцов появился «разводящий» по кличке Хан. Полковник Аллаков ожидал в БМВ. Мобильный телефон пребывал в режиме постоянной связи с Ханом.
И тут только выставил свои фигуры Раф. Две «Волги», черная и серая, прибыли без спешки к месту стрелки. Одна плотно подперла «девятку», но не носом, а бортом, сохраняя готовность немедленно отъехать. Другая пристроилась чуть спереди, меж «паджерами» солнцевских. Из нее выпростался Шариф, а с ним еще трое мужчин. От бронежилетов под куртками они казались могучими в обхвате. Одним из этих мужчин был писатель Балашов.
Полковник Аллаков сплюнул жевательный табак прямо под ноги, на прорезиненный коврик. Под ложечкой подсасывало опасение, что Милиционер выписал ему второй состав, а это нехорошо, несолидно. Впрочем, чеченцы держались уверенно, нагло… Но полковник нервничал, и это чувствовали его телохранители из службы охраны посольства. И держали наготове «кехлер-кохи», тревожно вглядываясь в вечереющий воздух Москвы…
Балашова некоторое время воспринимали как ненужную деталь интерьера его собственной квартиры. Его заметили, только когда он громко застонал после попытки подать голос — челюсть отозвалась острой болью. Напарник «таксиста» подошел, узловатыми пальцами нащупал желвак на скуле, молча, жестом, повелел Игорю открыть рот, мгновенным движением засунул меж челюстями руку и дернул вниз и вбок. Зубы кляцнули, но пальцы успели выскочить из капкана. Больше не болело. После этого про хозяина снова забыли, ругались меж собой, а он только и глядел на участкового Рябова. Потом и тот ушел, унося тоску и злобу на сердце. И тут Балашов осознал, что и сам может встать и уйти из собственной квартиры и никто его не остановит, и никому он больше не нужен. Одиночество в остроконечной позолоченной шапке мерно прошло перед его взглядом. Оно звало за собой. Настойчиво, холодно, как осень. И Балашов дозвонился до Рафа и уговорил, уговорил того взять с собой. В опасность. Оправдывающую и даже исчерпывающую. Так он оказался участником стрелки.
Когда в стекляшке появился Раф, Хан выкрикнул:
— Кто старший тут?! Стадо большое, пастуха нет!
Он вызывал соперников на быструю откровенность, поскольку так и не знал наверное, с кем имеет дело — то ли бандитская «крыша» понаехала, а спецами усилена, то ли, наоборот, чистые силовики «крышуют», а бандитов для маскировки взяли.
— Со мной говорить будешь. Садись, время есть. И место теплое, — отозвался один из братьев Лагутниковых и указал Хану на место напротив, через стол. Рядом с чеченцем, по сторонам, сели двое из его спутников. У обоих из-под пиджаков откровенно выглядывали рукоятки пистолетов.
Раф подсел к их столу.
— Вы чьи? Вы зачем воду мутите? — приступил к разведке боем Хан.
— Мы-то здесь свои, родные. А вот вы за чужую беду впряглись, — спокойно ответил Лагутников. По его сбитым, цвета вареной креветки, губам не понять было, то ли он усмехается, то ли просто тренированные жилы шеи растягивают уголки рта в процессе речи.
— Кто свои, кто чужие, не тут решать. Мы против дикого рынка. Потому нас зовут. У нас порядок. Там, — Хан показал наверх и дважды описал указательным и средним пальцами овал в воздухе, — уже решили, как делиться. А в вас уважения нет совсем!
— Вот мы у тебя наберем-нацедим. Ты сам что за хрен с горы? Туркмены пели, у них вся ментура, а ты хоть в папахе, да без погон…
Чеченец обиделся. Он бы немедленно приступил к отстрелу, и вовсе не численное превосходство врагов удержало его, а мысль о том, что родственники, которые приедут мстить за его людей, даже не поймут, чью кровь предстоит лить за их кровь…
— Если мы уйдем без Миронова отсюда, то придем к нему сами. А по вам ментовские генералы соскучились. Но то ваше с ними дело. Мне генералы по хрену. Я по Миронову разруливаю. И ты.
Хан не стал упоминать Тита Терентича, поскольку считал, что на стрелках большими козырять негоже. Ты пришел — ты разруливай.
— А зачем вам Миронов? — поинтересовался Лагутников, уловив взгляд Рафа. — Это наш товар, а вы задаром хотите. Мы его «крышуем», можно сказать, а тут вы пишетесь красиво. На дворе не девяностые…
— Зачем даром? За товар генералы проставляются.
— А вы тогда что? Вот мы с генералами и говорили бы…
— Ты сам не генерал, чтобы с генералами говорить…
— А ты что, ниже их? Тебе самому зачем человек?
Вопрос попал в яблочко. Хана самого беспокоило, в чем тут его долговременная доля. Но посыльный от больших ментов, от Милиционера конкретно, передал, что обещает новую долю на двух рынках, в Сокольниках и в Черемушках. И долю крысиную, тихую, без войны. А разбираться, что да как — на то времени не было. Старшие его послали, толком не объяснив. Что можно содрать с этого Миронова, кроме шкуры, он не знал. Хотя на стрелках владеть материалом следовало.
— Не знаешь, правильно, — Лагутников продолжал тонко и твердо вести свою линию, — значит, тебя, уважаемого, на понты подтянули. Может быть, никто ни с кем не договаривался, а твой генерал по беспределу пошел? В чужую кормушку ломится. А тобой прикрывается? А? Ты не в теме, и время мы теряем, оттого что Миронов сидит на таком куске, что тебе и не снилось. Шли того, кто в теме, с ним будем терки тереть.
В словах боксера присутствовала логика, и спутники Хана согласно закивали головами. Это еще больше взбесило чеченца, но он снова сдержался. В конце концов, пусть сюда идет туркмен, пусть разложит расклады этим пацанам. И если до силы дойдет, то пусть своей башкой отвечает, а не их.
— Хорошо говоришь. Сейчас подтянем того, кто в теме. Только он мне — дерьмо овечье. Учти. Со мной говорить будешь.
Он достал из кармана трубку и вызвал Аллакова. В голосе его не прозвучало уважения.
— С кем говорим? — спросил полковник, и Хан передал вопрос.
— А спрашивает кто? — в тон ответил Лагутников.
— Представитель туркменской военной промышленности.
Аллакова утомило безрезультатное ожидание в машине.
— Скажите вашему военпрому, что с ним на связь вышел центр спецподготовки ФСБ России, — неожиданно для Хана заявил Раф. Чеченец не испытал робости при этих словах, но пожалел о тех довоенных временах, когда и ФСБ, и милиция беспомощно разводили руками перед чеченскими группировками, которые тогда крепко стояли на Москве.
Полковник Аллаков опытным глазом сразу нащупал оппонента. За столом места осталось мало, и его телохранителям пришлось стоять за его спиной, но Лагутников сделал им знак:
— Что маячите? Здесь не стоячка. Здесь сидят люди, которые люди.
Чеченец Хан промолчал. Аллаков испытал неприятное чувство. Не на это он рассчитывал, обращаясь к «трезвому политику». Развели тут и впрямь демократию! Какое объемное слово — «развели»!
— Ваша организация должна быть вне политики, — заявил он Рафу.
— Наши организации вне политики, — подтвердил тот и добавил: — Но нам профессионально не чужда философия.
— В Кремле иначе смотрят на ваши задачи, господин… Как вас звать?
— Имя мое простое нерусское и к делу отношения не имеет. Мы ведь с вами отчета в Кремле держать не будем?
— Я не буду, а тебе придется.