Жесткая кельнская вода смыла отживший слой кожи. Выйдя из ванной комнаты и одеваясь на глазах у Логинова, она вдруг застеснялась своей наготы и крикнула «отвернись». Ушла, сказав: «Не звони без дела, Логинов. Я сама буду тебе звонить». Забыла шляпку. Вернулась. Время образовало окружность с черной пустотой, проткнутой острой булавкой циркуля.
— Ты подопечных своих навещать будешь? Или оставишь их, как меня? — выпустил напоследок ядовитую стрелу Володя.
— Их не оставлю.
— Почему?
— Потому что не завишу от них.
— Поцелуй меня на прощание?
— Нет.
Как ни странно, после ухода Уты Гайст Володя крепко уснул. Такого здорового сна в последнее время он был лишен. И тут его звонком об интервью вырвал из черной плоскости круга, через просверленную булавочкой яичную дырочку, Балашов. Поутру Логинов раскаялся, что обрезал приятелю крылья, и он, еще день-другой пораздумав над словомыслями писателя и прикинув свои возможности на радио, дал Балашову знать, что даст ему возможность изложить свою точку зрения. Так и сказал: «изложить»… По иронии судьбы он добрался с таким известием до Балашова как раз тогда, когда тот, выпотрошенный встречей с Кеглером, возвращался в себя, мечтая о сне и больше ни о чем.
Пустынник слушает про ООН 15 декабря 2001-го. Кельн
Моисей Пустынник не имел привычки слушать радио. Когда-то, в годы войны с Советами, моджахеды получили в качестве гуманитарки немецкие приемники. Тогда и он слушал «голоса», рассказывавшие людям гор и долин правду. Но потом бросил это занятие, сочтя, что оно ведет лишь к умножению обмана. Собственное ухо куда лучше способно улавливать в море звуков свист остроклювых птичек, несущих на крыльях правду. Это и есть свобода. Свобода — ограничение, организация уха, связующего тело и Бога так, чтобы не воспринимать лишнего. Ничего, кроме правды. За свободу, за ограничение, он вел и ведет смертельную войну.
И вот, после отъезда Логинова, Пустынник пришел к Мухаммеду-Профессору, молча взял его приемник и принялся нащупывать хрупкие, ненадежные струны эфира. Мухаммед удивленно посмотрел на старика — в лице Моисея, освещенном желтой мерцающей свечой и отсвечивающем в ответ тяжелым воском, прорезалось острое, проворное.
Моисей искал в эфире Логинова. Тот прятался от него в космосе, полном звуков. Пустынник научился отыскивать «Радио Европа — Германия», он проявлял упорство, но… никак не мог настигнуть того, кто мог стать разгадкой вопроса, завлекшего его в старость: если Всадник, отставший от Века Смертника, остановится и слезет с низкого кипчакского коня и сядет у дороги — не остановится ли и Время вместе с ним и не примется ли терпеливо ждать, пока не исполнит он своей миссии — отстать от злобного шарика настолько, чтобы солнечная волна накатила на его соленую спину.
Старик представил себе, как Всадник сойдет с коня и невольно остановит быстрый бег Времени. И это будет счастье, полное счастье, осанна. Но тогда бесполезной станет та жертва, которую должен принести Пустынник и пришедший с ним Мухаммед-Профессор. И Саат, и Керим. Они пришли подтолкнуть собой Огненный Шар, который, настигнув Всадника, выжжет на соленом панцире слово «Мир». И мир будет равен свободе от неправды.
И тут, о чудо, Моисей Пустынник услыхал голос Логинова. Был сырой фрехенский день, только зародившийся в козьем молоке утра.
Пустынник услышал ту передачу, про которую Логинов решил, что таким мог бы стать его последний эфир. Хотя, казалось бы, поводом служила книга. Неизданная книга некоего Игоря Балашова об исходе нынешней, афганской войны. Сам писатель Балашов в оборотах речи представился Пустыннику мелким, путаным. Но так бывает, что крик, рожденный в скудосильном теле, далеко разносится эхом внимательных гор.
О книге, вопреки старанию Логинова, в интервью сказано оказалось скудно. Писатель повел речь об… ООН. И еще о Смертнике. Эта ООН в устах Балашова представлялась не сборищем второстепенных дипломатов, не кассой взаимопомощи и не сытым солдатом в голубой каске. Нет, балашовская ООН походила на вокзал, куда по разным веткам путники сносят пыль своих земель, где обмениваются словами и запахами и снова распахивают бороздами края света. Такая ООН вызвала интерес у путника пустыни.
Писатель убеждал, что в свете новой катастрофы, отзывающейся разрывами бомб в Кабуле, Джелалабаде, Кандагаре, необходимо воспользоваться вокзальной сущностью Дома Вавилонского под названием ООН. Как понял Балашова Пустынник, тот считал, что Смертник шагнул на Запад, желая донести и свою пыль, и свою соль. Нет у податливого мира другого переводчика, иного гонца, чем Смертник. Не нашлось. И с этим согласился Керим Пустынник.
«Какое же послание несет нам Смертник?» — интересовался ведущий, то есть Логинов, и писатель отвечал, что свобода — это не только способ размещения в пространстве и времени предметов и мыслей, но это вкус, запах, музыка, это узор тока крови в венах тех, от кого пришел гонец-Смертник.
Освобождение пространства для жизни — это завет свободы. Мораль — способ освобождать пространство, сохраняя право на жизнь. Таков лозунг приезжего с Запада. Он прибыл на вокзал с походной сумкой. Он спешит, он сердится на сутолоку человечьего беспорядка. Он стремится к цели.
Человек — это сосуд для сохранения времени. Гулкий сосуд для хранения времени, во сне и в бодрствовании. В этом — свобода. До нее не доехать экспрессом, обгоняя себя. Так ответит Смертник. Как понять Смертника приезжему с Запада? Как распознать приезжему то, в чем он обгоняет себя? Он же утерял способность брать эллинистический интеграл, уравновешивающий время вселенной и пространство духа!
Моисей Пустынник упустил из памяти когда-то ему встретившееся длинное слово, но сумма мыслей и эмоции оказалась понятной ему и тут. Понятна «осиным умом».
— Чтобы худенькой крови связь уворованная нашлась… — пояснил Балашов.
Дальше писатель возвратился к ООН. Он предложил свой выход из катастрофы, который ведущий назвал словом, не понятым Моисеем. «Утопия», — помешал писателю Логинов. Тот рассердился, принялся объяснять, что, мол, мир сотворен так, будто Человек временами подходит к самой грани существования, и на этой грани, у пропасти, он вынужден находить именно такое спасение, которое за шаг до того казалось утопией.
И снова Пустынник ответил согласием. А Писатель, словно в благодарность за эту радость, вернулся к пресловутому вокзалу и произнес, что справедливость — это волевой акт преодоления морали в коллективной чистоте! Поэтому необходимо привлечь личностей, не политиков. Тех, кто способен совершать пути к себе. В себе!
Надо создать орган, совет, верхнюю палату, собрать туда крупных самостоятельных деятелей, лауреатов Нобелевских премий, религиозных мыслителей, ученых. Великих психологов, писателей. Собрать тех, кто не входит в сотню первых в тайном списке Форбса… Им предстоит искать общий язык, и пока они не найдут его по вопросам великим, быть войне или нет, Большой Вокзал ООН не может одобрить войны, так как он одобрил нынешнюю войну в Афганистане. Совет старейшин, совет мудрейших, Лойа Джирга мировая, усмехался Пустынник, думая, что великий пророк Мухаммед был до тонкости прав, предрекая наступление времени, когда из уст неверных зазвучат слова истинных верующих. Смешно, если «их» представление о свободе гражданина переплавится в признание потребности в Лойа Джирге! Пустынник обрадовался новому, как подсказке, пришедшей в близости вершины пути — ему самому в такой форме не приходила мысль о мировой Лойа Джирге… А ведь кто, как не он, пришел к убеждению, что убежавшее от своих Джинов Моста человечество следует вернуть к кувшину Времени, пускай даже призыв вернуться сулит многие печали и смерти! Но вот иной способ — способ связью меж мудрецами дать подобию выход к спасению и возврату! Худенькой крови связью… Да! Пустынник был согласен, что человеку по силам изменять мир. Ради этого человек и отправлен в мир. А если не один человек, а сообщество? Если те, кому дано раскрывать подобие?
— Утопия! — вмешался Логинов, словно стремясь разорвать связь, возникшую между Балашовым и Пустынником. — Те сто первых из списка Форбса будут назначать Нобелевские премии только «своим», и печатать книги только «своих», и пускать в массовую всемирную паутину только своих. Да что там Форбс… Лауреаты, самостоятельные мыслители сами перессорятся меж собой раньше, чем рассядутся обсуждать предмет спора.
— Пусть обсуждают стоя. За конторками. Двенадцать присяжных выносят единогласное решение.
— Да, выносят. Но это простые, случайно набранные люди! А усадите в комнату присяжных двенадцать лауреатов «антибукера». Дайте им право решать, «виновен» или нет. А еще лучше, допустите их до мировых убийств!
— Дайте! Если эти не договорятся, значит, быть бедам и бедам! Смысл не только в том, чтобы они договорились о войне и о мире. Не столько. А в том, как! Если эти договорятся, то договорятся в самой основе, они дожгут противоречие, непонимание между моралями, между заветами, дожгут до самого ложа костровища, скрытого углями и пеплом. Если эти договорятся, это будет не компромисс, а решение! Но еще важнее — чтобы они нашли способ договориться. Способ — вот главное! Нелогический, осиный способ движения к решению. И никому ничего не надо доказывать. Способ передается подобием!
— Вы очередной отрицатель Декарта? (Логинов был и удивлен и возмущен тем, как ловко, будто свои, Балашов использует в споре с ним те тезисы и даже понятия, о которых понятия не имел давеча, до их ночного разговора. А ведь был тёха тёхой! Усилием воли Владимиру стоило сдержаться и не переспросить, давно ли Игорек читал труды Чака Оксмана…)
— Не логика и не убеждения преграждают путь к решению, а неумение взлететь над плоскостью противоречия. Над листом, который, кажется, не разделить, пока не разорвать пополам или не отобрать целиком, и тем самым закладывая в компромиссе или в аннексии желание реванша. Способ другого зрения, чтобы увидеть, как легко из листа сделать «восьмерку», лист Мебиуса, и разместиться на одной единственной стороне с противником, не ущемляя и не отказываясь… Коллективное гениальное прозрение мира. Снова Платон: сознание и подсознание как факторы реальности в точке кризиса.