Если допустить — только допустить, — что ясность превзойдет боязнь обычного и он устранит помеху, то его можно будет сравнить хоть с шахидом-самоубийцей, хоть с американским миссионером Бушем-младшим, которые ради ясности готовы того самого младенца по шее… Но он-то, Логинов, хочет именно их ясность одолеть! Он обрел уверенность, что его ясность превзошла их ясность, и потому он решил взяться за оружие. Его оружие — сегодняшняя передача. В ней — первый шаг. Ведь чтобы зачать, сперва надо лишить девственности. По крайней мере, у земных это так… Но только опять тот самый вопрос проклятый — каков критерий, что его ясность в идеальном поле пока выше или шире их ясности? Как одолеть проклятие субъективности?
— Ты ответь сначала, как одолеть проклятие субъективности? — обратился он к парню строго, едва ли не так же спокойно и строго, как Моисей к нему. — Ответишь, и я уступлю.
Редактору только сейчас пришла в голову мысль, что Логинов не дружит с головой. Вот объяснение, отчего вдруг на их радио появился такой подвид, которого в местном ареале не водилось, — правдолюбец. Конечно, с дурью. Такие все больше на «Свободе», да и там, говорят, уже вывелись по нынешним временам, скептическим к правде и окрашенным коммерцией как мерой успеха… Вот и глаза с блеском…
Парень растерялся. А если не уступит? Что, биться? Он был не из робких, крепко, по-крестьянски сбит, вышел ростом и костью, хоть и порыхлел за годы, проведенные в бюро редактором. Но он бросил взгляд на кулаки Логинова и сник. Без головы, да с блеском, да еще с кулаками…
— Владимир, а вы верите, что слово правды что-то изменит в мире? — парень осторожно продвинулся к двери, сожалея о том, что не стал сразу звонить шефу.
«Вот, умница, — отметил Логинов про себя, — один из критериев ты нашел. Чем больше ясность, тем меньше вера. При полной ясности вера вообще не нужна. Но и при полной неясности естество отвергает веру».
Володя также шагнул в сторону, преграждая путь.
— А как со свободой прессы?
— Свобода у вас, а ответственность — на мне. Поймите! Стал бы я здесь сидеть… Думаете, нас с вами кто-то слушает, кроме…
— Меня слушают, — перебил его Володя, — а где указание, что ты — ответственный за выпуск? Я такой бумаги не получил.
— Это указание устное, — поникшим голосом ответил редактор. Он старался оценить, столь ли охвачен его визави порчей правдолюбства, чтобы ударить в случае прорыва к двери. Битым быть не хотелось. Именно здесь, в Германии, не хотелось. Дома бы и бог с ним, привыкли, но здесь… Только сидеть здесь до ночи тоже очень не по душе. Дома ждут дети.
— Вот вы о свободе, а сами мне дорогу загородили. Порабощаете. Сначала о свободах и правах, а потом Белград бомбить. Как бы случайно. Мы ведь тоже за правдой следим, она нам не безразлична!
Лицо парня приняло выражение обиженное и разочарованное.
Володя улыбнулся. Парень не глуп. Знает, чем брать. Не зря, не зря здесь годы трудится. Школа… Логинов вспомнил слова старца-еврея. «Мир посылает ответы на все вопросы, но глухому не разобрать их, и так плодится зло». Тогда Логинов услышал это и разозлился, потому что мысль показалась мудреной, оборотистой и пустой. Но теперь она стала ясна!
Вот редактор, которого он считает препятствием, злом. А ведь дал ему и второй ответ, который чуть было не остался неуслышанным: в ясности нет места случайности, свободе и необходимости. Значит, нет и ответственности других. Только своя — услышать! Следовательно, нет и зла.
Логинов принял решение. Он положил редактору на плечо руку. Тот вздрогнул. Пальцы, словно выдолбленные из камня, неприятно окружили сонную артерию.
— Вы будете меня бить? — совсем тихо спросил редактор.
— Больно. Но не заметно. Меня так в Афгане дрессировали пытать пленных.
— Я же не… Я же не душман?!
— А душманов можно? И вообще, кто ты? Ты пособник мирового зла, поскольку участвуешь в удушении свободной прессы. А так поехал бы до дома, завтра сказал бы шефу, что все проверял, но только коварный Логинов ночью все-таки устроил диверсию. Я тебя не подведу.
Редактор вдруг устал. Как будто он настроился на стометровку, а бежать выдалось марафон. Он не мог вместить в себя таких людей — такие не умеют жить нормально. А ведь если бы все жили нормально, и жилось бы нормально! Но такие — они есть везде, им всюду неймется. Таких не пугнешь суровым германским судом за нанесение телесных повреждений! К тому же поди расскажи на суде про устное указание Шефа! Но что самое истощающее в забеге длиной в жизнь, так это что у таких своя правда…
Он резко пошел мимо Логинова, выставив щитом плечо. В животе засвербило, но в том виновником был не страх. В конце концов, он не трус лично, и его не за что презирать, если у него семья, жена нездоровая… Матери помощь нужна. Так что есть за ним такая же правда. Есть. Есть.
И Логинов отошел в сторону. Парень прошел мимо него, не глядя. Бросил с порога: «Злой вы. Нельзя себя так всерьез воспринимать!»
Что ж, если смотритель позвонит Шефу, тот даст указание техникам, это ясно, что божий день. Но Логинову также стало ясно, что звонка Шефу не последует. Почему? Да потому!
Он оставил свой пост и тоже уехал. Nach Hause[38].
Этой ночью Логинову приснилось, будто он перед полетом прощается (почему-то летит в Багдад). Аэропорт маленький, с блюдечко. Пусто, а если не пусто, то люди все низенькие. Только они с евреем еще высокие. И Моисей произносит слова: «Кланяйся жене», а Логинов понимает, что не о жене речь прямая, не может о ней идти прямая речь, да ведь и нет ее. И он качает головой отрицательно. И тогда старик кладет ему сухую ладонь на голову, темя обжигает болью.
— За что? — обижается он, а еврей отворачивается и уходит. И взгляд оставляет ему укоризненный.
Логинову стыдно. Он знает за что. И все равно это видение повторялось много раз, пока он и во сне не заснул.
Володя отправился на службу с утра, раньше обычного. Собрался на летучку. Выбрил подбородок, надел костюм. Шляпу. Плащ. Были бы кольты, он привесил бы их на бока. Шел как на дуэль и был свеж. Выплывший из холодной ночи нагретый до красноты шарик задавал перспективу, в которой улица служила мостиком не к высокому зданию, а к высокому небу.
Логинов после передачи. Летучка
Редакция делилась на тех, кто ходил на летучки, и тех, кто не ходил на летучки. Те, кто ходил на летучки, также делились на два подвида: те, кто хотели, и те, кто был обязан туда ходить. Логинов с первых дней работы определился, что он на летучки не ходит. Его не стали трогать. Побрезговали?
На летучку он все-таки опоздал. Есть мероприятия, на которые не успеть без привычки. Вроде бы сидят редакторы по своим боксам, изучают газеты. Одни — чтобы не осрамиться перед коллегами, другие — дабы посрамить. Посматривают на часы. Первым приходить пошло, но и опоздать нельзя, Германия-с. Выходит, и тут дело тонкое, опыт требуется. Сперва комната пуста, и вмиг уже полна. Обманутый пустотой, Логинов нужный момент пропустил.
Владимир не был чувствителен к взглядам. Но тут… Самое опасное, что могло его ждать в них, его и ждало — сочувствие! Как к тяжелобольному. Лучше что угодно, лучше ненависть, лучше зависть. Логинов пожалел, что оставил в своем кабинете шляпу!
Верховодил сам Шеф. Молодой цензор тоже был тут. Ясно, доложил. Но когда? Вечером или все же с утра?
Когда Логинов вошел, замолчали. Как успела распространиться весть, было для Володи загадкой. В одном он был убежден: редакторы из тех, которые ходят на летучки, ночами ухо к приемнику в поисках их программы не прижимают. А собрались вместе только что. Выходит, простым способом, или, как у них говорят, посредством голоса, слушок не разбежался бы, не успел…
— Хорошо, что вы пришли, господин Логинов, — приветствовал по-немецки редкого гостя Шеф.
— Соскучился.
Шеф даже не усмехнулся. Остальные склонили головы. Приступили к планерке. Володя ждал, когда же разговор зайдет о вчерашнем, но летучка сегодня старательно избегала упоминаний Афганистана, Ирака, покушения на Туркменбаши. Логинову казалось, что вот-вот об этом все же заговорят, ведь западная пресса продолжает преподносить на разные лады ашхабадский детектив. Но тщетно. Наконец, он понял редакторов — в доме повешенного не говорят о веревке. Сочувствие! Когда расходились по кабинетам, он надеялся, что Шеф вызовет на разговор, но нет! Хоть домой уходи, никому ты не нужен. Даже на разгон, даже на порку.
В кабинете гулял ветер. За время летучки в нем потрудились полотеры и забыли закрыть дверь, так что сквозняк по своей прихоти распорядился бумагами. Логинов не стал их собирать. Секретарша занесла план программ на месяц.
— Взгляните, там есть новое.
На ее лицо был натянут чулок строгости. От мысли, что они с ней одногодки, Логинову стало не по себе.
— Неужели «Час демократии» отменили? («Час демократии» — гвоздь политической программы, который доверяли вести самым опытным и проверенным.)
Секретарша не улыбнулась.
— А еще Мухина в утреннюю смену переводят.
Логинов вздрогнул. Мухин — тот самый парень, его цензор.
— За что? Он же семейный?
— По собственному желанию. А что? — ответила женщина и ушла.
Логинов взял в руки план. Его программа, под его именем, занимала прежнее место. Но программы Мухина он не нашел! Он позвонил в техническую службу, поинтересовался, не было ли вчера в ночной программе перемен, и, получив отрицательный ответ, направился к Мухину.
Мухин после бессонной ночи выглядел, как выстиранная подушка. Редактор сидел в кресле, а вокруг расположился консилиум из тех, кто хотят ходить на летучки. Приход Логинова прервал нотацию, которую «деды» читали «салаге».
— Почему тебя на утро ставят?
— За вашу безумную передачу! — за Мухина ответил крепыш из «дедов». Он походил на рассерженного шмеля.
— За мою передачу отвечаю я.