Кабул – Нью-Йорк — страница 96 из 153

И поскольку это неосуществимо, радость не может быть без страдания. Как свидетельства не признания вины, а признания ненайденной полноты. Но может быть, собака и зверь правы, а русский не прав? Может такое быть. Но тогда вообще не стоит и сожалеть о демократии. Благодаря которой немцу обеспечена каждодневная сосиска и пиво. Пока. Пока сюда, к Всаднику Времени, не подобрался балашовский герой.

Моисей в драке с неонацистами Конец декабря 2001-го. Кельн

Моисей Пустынник редко навещал кельнскую синагогу. Она казалась ему больным, которого либо выхаживай ежедневно, как жена мужа, либо не подходи. То, что нынешний мир состоит из мелочей, нанизанных на незримые бусы ночи, — с этим мирился старик. Но жилище Бога? Мелочность под сводами мрачного храма оскорбляла Пустынника. Синагога в городе Кельне в отличие от маленькой синагоги на Поклонной горе в Москве, о которой Моисей вспоминал уважительно, служила не молению. Тут евреи-иммигранты встречались друг с другом. Сюда несли обиды и просьбы. Тут переводили документы на чужой язык новой родины, тут по праздникам давали подарки, тут занимались с детьми русским языком и рисованием, а безработные взрослые обсуждали мировые проблемы, вписанные в квадрат комнаты с синюшными стенами. Тут молодые искали работу. За ней поначалу ходил в синагогу, отмечался на доморощенной бирже старик Пустынник.

Когда в преддверии немецкого Рождества Моисей снова пришел в большую синагогу на Ронштрассе, то пришел он сообщить, что сам нашел место уборщика на футбольном стадионе, где ожидается большая стройка перед чемпионатом мира, и его имя на время можно исключить из картотеки ищущих. Прихожане посмотрели на него с ревностью и недоумением.

Взрослые евреи как раз обсуждали новый теракт в Вифлиеме. Спорили о войне в Афганистане и о том, как скоро Америка разобьет талибов и уничтожит Зию Хана Назари. Ударят ли затем по Саддаму и по Ясеру, или предаст евреев в который раз Европа.

— Франция — антисемитская страна. Она всегда на стороне арабов! — бывший физик из Львова ясным баритоном убеждал людей, печальных даже в пылу спора.

— А Германия? А Германия? Вся уже под турками. Все здесь под их дудку пляшут. Запустили! Пять миллионов потенциальных террористов. Сначала нацисты, теперь исламисты, — вторил бывший учитель рисования из Винницы.

— Зачем так огульно? В Германии турок мирный. Зачем ему при хорошей жизни? — старался выступить в либеральной оппоненции петербуржский профессор филологии, но был немедленно забит пенсионером из Казани.

— Вот откуда ты знаешь? Не знаешь. А я с ними жил. Ему хорошее сделай, а он только злобу копит. Руку дарящую. А вы там все изгадили демократией, и тут бежите в либералы.

Пенсионер из Казани угрожающе надвинулся на петербуржца.

— Вы про кого? — бесстрашно продолжил тот.

— Татары, турки, одна орда. Дочка ни в сад не пойди, ни во двор не выйди. Всюду татарва. Лупят и нас, и немчуру. Засилие. Всех их мирным атомом надо. Правильно Америка…

Пенсионер захлебнулся слюной, переполнившей горло. В комнате было душно, как всегда.

— Вот пусть турки с неонацистами здесь друг друга изведут! Имамы на штандартенфюреров! Германия умнее, чем вы себе представляете!..

Моисей Пустынник безмолвно покинул клуб. Он поднялся по лестнице, попрощался со строгим охранником и вышел на свежий воздух. Еще светило слабое солнце, но в небе уже угадывалась его временная театральная смерть. Пустынник обратился к небу-собеседнику с вопросом: может ли смерть быть временной, или же непрерывного тока времени нет и каждый день — это просто повторение бывшего дня, только Аллах смотрит на него иными глазами…

Моисею не пришлось долго ждать ответа. Старый воин уловил сгусток воздуха за спиной и отшагнул в сторону. Камень, миновав спину, больно ушиб ему предплечье. Три бритоголовых огласили улицу победными криками:

— Беги, еврейская свинья. Беги, а то заставим тебя жрать сало вместе с турецкими свиньями!

Моисей Пустынник присмотрелся к яйцеголовым. Были бы это афганцы, он назвал бы их подростками. Лица афганцев рано взрослеют… Но то были немцы.

— Беги, свинья, — повторил, суровея, заводила. Он подкинул в ладони желтый бейсбольный мяч.

Старик медленно двинулся через дорогу, но не от скинхедов, а, напротив, сокращая по диагонали расстояние до них. Колени заныли, напоминая о возрасте и зимовках в снегах Памира.

— Du schwein! Schneller! Weg von uns. Raus! Wir halten das Land sauber![39] Быстрее, свинья! Давай отсюда. Мы сохраним страну чистой, — крикнул другой. Этот был мал ростом, но обладал широченными брюками, втиснутыми в высокие ботинки.

— Wir machen das Land sauber[40], — поправил заводила с оранжевым шариком, — мы очищаем страну.

Он замахнулся, делая вид, что бросает с силой мяч в старика. Прохожие — немолодая семейная пара — остановились, наблюдая за этой сценой.

Моисей знал, что может вот так, по касательной, уйти, и парни оставят его. Если не бежать и не дразнить их. Но Аллах давал ему возможность найти ответ на важный вопрос, и помощь находилась в руке испытующей, в пальцах, сжимающих в веселой злобе увесистый мяч. Старик оглянулся и встретился глазами с вожаком маленькой стаи.

— Что, свинья! Что, дерзкий еврей! Что, таракан! Один раз пережил «Циклон», второй раз не переживешь!

Он, уже без замаха, метнул опытной рукой мяч в Моисея. Третий, длинный, как жердь, из молчунов, извлек из-под полы бомбера бейсбольную биту и побежал на старика.

Пустынник, хотя и сохранил к своим годам остроту зрения, не видел снаряда, рассекшего серый воздух, но ему этого и не требовалось. Он знал по взгляду врага, куда тот направил мяч. Казалось, неспешно, он отстранил голову от встречи с ним.

О чем пожалел Моисей, ожидая парня с битой, так это о поясе-бечевке со свинчаткой на конце, о верном оружии, оставленном в Москве. Пальто европейского неловкого покроя сковывало движения рук. Он стянул, так же не спеша, пальто и положил его на асфальт перед собой. Распрямился, снял широкий черный шарф, вдвое обмотанный вокруг худой шеи. В глазах молчуна, приблизившегося на расстояние удара, не изобразилось ни удивления, ни жалости, ни тени раздумья — ничего. «Такие, значит, глаза у молодого немецкого шахида», — подумал Моисей. Верзила наискось взмахнул битой, метясь в бедро, по секущей. Старик служил живым снарядом для проверки удара, способного высушить ногу и молодому мужчине. Но прежде чем гладкое дерево достигло цели, Пустынник, подшагнув навстречу и развернувшись, поймал запястья нападавшего натянутым шарфом, ловко перехватил их и потянул громилу к себе, словно помогая начатому тем движению. А затем резко рванул наверх. Молчун взвизгнул, его ноги заплелись. Потеряв равновесие, он грохнулся на спину. Еще одним проворотом старик на противоходе вывернул захваченные им в плен руки врага, и тот, еще раз пронзительно вскрикнув, потерял от боли сознание. Бита упала на асфальт.

Вожак пришел к Моисею без биты. В руке он сжимал кастет. И в его глазах не было ни удивления, ни страха, ни тени раздумья. Но была ненависть. Он не торопился с ударом, он ждал, пока его маленький подручный забежит с тыла и напрыгнет жертве на спину или бросится в ноги. А дальше… Дальше он забьет еврея, как бессильное, связанное животное. Скот. Vieh[41].

Низкорослый помощник знал, что делать. Он подшакалил по широкому кругу за спину Пустыннику и, прыгая, искал удобный момент для атаки. Поганый еврейский старик, вроде и не двигаясь на колченогих ножках, никак не подворачивался спиной. В парне зрела чирием неуверенность в своем абсолютном превосходстве.

— Greif ein, Mann![42] — подбодрил младшего вожак. Тот подскочил и в полете нанес ногой удар. Он метился всей подошвой утяжеленного ботинка в спину, туда, где прячутся сморщенные еврейские почки. И тут вожак атаковал сам, метясь кастетом в челюсть.

Но Пустынник ушел. Он отступил одним точным шагом и с линии прыжка, и перед вожаком, потом еще шаг в сторону — и остался с заводилой на миг один на один.

— Na ja, Klugscheise! Ich schicke Dich zu deinen Uhreltern![43] — произнес вожак. Он не сразу продолжил атаку, а обождал, пока займет позицию помощник.

«Опытный», — усмехнулся старик. В пустых глазах Моисей разглядел окошечки в зеркальный мир, о близком существовании которого давно догадывался, но все не хватало чего-то, чтобы разобраться окончательно. Видимо, одиночества. Добра и зла нет, есть только половинки целого в этом, явленном мире, а вторые половинки обитают как раз там, в зеркальном. Они отделены от нас тонкими пленочками, подобными бельму на глазу. Яйцеголовый не был злом, не был добром. Он — окошко в мир молодых шахидов… Двойной мир! И ООН лисицы Балашова. ООН, призванная соединять и соединять, складывать и склеивать эти половинки в своем чреве…

Шахид в широких брюках снова забежал сбоку, но тут произошла неприятность из разряда тех, что приводили вожака в бешенство почище, чем всякие выходки и каверзы евреев, негров и турок. Свой немец, бюргер, прохожий пенсионер вступился за проклятого старика-еврея. Прохожий цыкнул на жену и шагнул к дерущимся.

— Haut ab! Ich rufe die Polizei![44] — крикнул человек зычно и погрозил мобильным телефоном.

Со звериным рыком вожак кинулся на Пустынника. Он нанес удар носком в пах и влет послал кулак в челюсть. Старик не ушел от первого удара, он только смягчил, погасил его, подобравшись в бедрах. Ботинок словно застрял, зажатый между ногами. А потом вожаку что-то жгучее полоснуло по глазам. Вместо того чтобы развить атаку, он прикрыл ладонью глазницу. Повинуясь инерции, телом он навалился на Пустынника. Короткий тычок костяшками согнутых пальцев в горло, и вожак с хрипом повалился навзничь. Глазки его маленького подельника забегали в выборе между боем и бегством, но стадное все же победило. Он воровато сунул руку в карман и достал нож-бабочку. Моисей увидел, как задрожало длинное острие, каким худым было выпростанное из рукава запястье. Парень выбрал немца и прыгнул к нему, и тот попятился, выставив перед лицом беспомощную руку. Женщина завизжала, Hilfe, Hilfe