— Дождь… — сказал Капитульский. — У тебя ноги промокли, а щеки посинели. Вообще-то, это я должен провожать тебя до дома и нести твой портфель…
— Не надо нести никуда мой портфель… — сказала Ленка. — Не надо говорить, кто что должен делать… Если захочу, Благовещенский, как бобик, будет мой портфель таскать…
— А ты этого не хочешь?
Какая-то непонятная пауза у них возникла.
— Я пойду, — сказала Ленка.
Костя неожиданно толкнул плечом крышку и выскочил из ящика.
Капитульский засвистел. Из парадного вывалились побитые братья Помозовы и Смирнов. Толстый Фима размахивал портфелем и что-то кричал.
Но отступать им было некуда. Я выбил ногой из рук Фимы портфель и, не давая ему повалить себя на землю, держал на расстоянии прямыми ударами. Фима лез, как бык на тореодора, плакал от боли, губы у него были разбиты.
Никогда еще мы так мастерски не дрались!
И только Костя никак не мог выяснить отношения с Капитульским. На этот раз они сражались некрасиво. Они сцепились, повалились на асфальт, покатились, как две сопящие бочки. При этом они рвали друг у друга воротники. А потом поднялись, но Костя успел ударить Капитульского в подбородок, и тот снова упал, причем подвернул ногу, а Костя прижал его руки к асфальту, и мы хором сосчитали до десяти.
— Ну так что? Чьи ящики? — спросил Костя. Капитульский смотрел в серое небо и ловил ртом капли дождя. Он делал вид, что Костя не победил его, а просто он лег отдохнуть на асфальт рядом с лужей, чтобы собраться с мыслями, а заодно посмотреть в небо.
— Чьи ящики? — снова спросил Костя.
— Ваши… — облизал губы Капитульский.
И тут появилась Ленка в голубом платье…
На этом война кончилась.
Мы вернулись в свой двор, пошли на лестницу и стали говорить о том, что через две недели каникулы — три месяца ничегонеделания и веселья. Болели раны, зияли разорванные рубашки, царапина на щеке у Кости и не думала засыхать.
— Скажу, кошка оцарапала… — трогал он царапину.
— Йодом помазать надо… — советовал Чича, осторожно щупая вывихнутый палец.
А через три дня случилось такое, что мы себе и представить не могли.
Был вечер. И Костя, вышедший из парадного, прошел мимо нас прямо к Ленке. Он сел на скамейку рядом с ней, а Ленка захлопнула книгу и что-то стала быстро ему говорить. Потом Костя встал и подошел к нам.
— Ребята! — сказал он.
— Стой! — прервал его Ленька Белов. — Смотри, у Чичи вывихнут палец… У Андрюхи разбита губа… Ему будут накладывать швы… А у меня до сих пор не зажил фингал… Андрюха третий день не выходит гулять, учит уроки… Что ты хочешь нам сказать?
— Я хочу сходить домой, взять гитару, а потом мы пойдем на чердак…
— И все? — спросил Ленька.
— Возьмем с собой Ленку…
— Ленку?
— Да, она больше на нас не обижается…
— Не обижается?!!
Мы встали со скамейки и пошли мимо Кости, мимо Ленки, мимо скамеек, на которых сидели старухи. По Полтавской улице мы пошли вдоль черной стены дома шесть, мимо арки, ведущей во двор, где стояли ящики, полные сгоревших ламп и кинескопов с черными бельмами на экранах. И я подумал, что зря все-таки такие замечательные герои, как греки и троянцы, сколько-то тысяч лет назад затеяли Троянскую войну.
ЛЕДНИКОВЫЙ ПЕРИОДПовесть
Октябрьский день этот — поутру холодный и голубой, с льдинками в лужах, вкривь и вкось исчерканный разноцветными листьями, потом устало-солнечный, прощально взмахивающий вслед уходящему светилу пустыми ветками, под вечер ангельски ясный с выпуклой луной на закатном небе — вошел в память к Маше, как единое воспоминание, точнее, впечатление, выделить из которого какой-либо эпизод она не могла и не хотела, настолько сокровенным, имеющим отношение исключительно к ней одной было все случившееся. И когда Юлия-Бикулина, ближайшая Машина подруга, подозрительно сощурившись, потребовала: «Ну расскажи, расскажи! Не таись! Где весь день шастала?» — Маша пожала плечами и ничего не ответила. Смешными показались ей слова Юлии-Бикулины. Нет, этим ключом не откроешь волшебную дверь!
— Ну что ты… — Маша хотела сказать: «уставилась на меня», но неожиданно сказала по-другому: — Что ты впилась в меня своими кактусами, Бикулина? Где была, там и была!
Юлия-Бикулина на секунду онемела от Машиного нежелания разговаривать, от «кактусов». Оскорбленно вскинула стриженую голову и пошла по коридору. Но через несколько шагов обернулась и закричала, совершенно не беспокоясь, что услышат любопытные одноклассники:
— Ну и стой себе у окна, дура! А к нам с Рыбой больше не подходи!
Рыба — вторая Машина задушевная подруга — вздрогнула и спустилась на этаж ниже, чтобы там переждать гнев Юлии-Бикулины.
Зазвенел звонок. Надо было идти в класс на урок географии, изучать висящую на доске карту двух полушарий Земли или смотреть в окно, за которым струились косые осенние костры, листья выделывали пируэты.
«Маша! Почему тебя вчера не было?» — представила Маша строгий вопрос классной руководительницы и впервые за все время, исключая разве позорное утреннее списывание алгебры в продуваемой беседке, смутилась.
Да и было от чего смутиться! Ни разу за все школьные восемь лет Маша не прогуливала, и вот на девятый это случилось… Хотя, если хорошенько припомнить, тройку-четверку прогулов можно насчитать, но что это за прогулы? Мамочка, любимая мамочка смотрела ранним утром на Машу, гремящую пеналом или скорбно шелестящую учебником, и спрашивала: «Что, Машуня, неохота в школу?» — «Ой, мама! Ой, как неохота!» — вздыхала Маша, ликуя от маминой догадливости. «Ну ладно, пропусти денек», — разрешала мама, и Маша целовала ее. Утро, день, вечер — целая вечность впереди — дождливая, солнечная, ветреная, снежная, смотря на какое время года приходился согласованный с мамой прогул.
В этот раз все было по-другому. Мама не интересовалась, охота ли Маше идти в школу. Последнее время мама, вообще, меньше интересовалась Машей и не замечала в ее глазах странной тоски, не замечала чередования румянца и бледности на Машином лице, а также частой смены настроений — от горьких слез по неведомым утратам к веселью по самым незначительным причинам.
Итак, был обыкновенный осенний вечер… Маша и мама пили чай на кухне, слушая, как ветер скулит в незаклеенных рамах.
Сквознячок бегал по кухне. За ноги хватал, за спину. Маша поежилась.
— Когда папа будет окна заклеивать?
— Не знаю, — ответила мама, — скоро…
Позванивали ложечками, размешивая сахар. Маша быстро размешала, а мама словно забыла, что это дело имеет свой естественный предел. Маша разозлилась.
— Ну что ты… Положи ложку!
— А? Что? — не поняла мама. — Какую ложку?
— Я пошутила! — Маша ушла к себе в комнату.
Из кухни снова послышался мелодичный звон.
Маша погасила в комнате свет и раздвинула на окне занавески.
Она увидела темный двор, наполненный ветром. Свет в многочисленных окнах корпуса напротив, казалось, пульсировал. Сколько Маша себя помнила, она любила вот так вечером или ночью смотреть из темной комнаты в темный двор, потому что рано или поздно обязательно наступал момент, когда Машина душа (именно в этот момент Маша и чувствовала ее — крылатую, трепетную) как бы выскальзывала из темной комнаты и секунду-другую жила своей особенной жизнью. Темный двор душу не прельщал, и она устремлялась ввысь, к звездам, куда, наверное, и положено устремляться душам девочек-девятиклассниц. А Маша оставалась внизу одна, пустая, беззащитная. Всякий раз после воссоединения с душой Маша чувствовала, что стала капельку мудрее. «Что случилось с мамой? — подумала Маша — И где отец? Почему целую неделю он приходит домой поздно ночью?»
Маша медленно отправилась на кухню и не застала там изменений. Горела на столе лампочка под плетеным абажуром, и свет полосками лежал на потолке и стенах. Чай стоял перед мамой нетронутый. Некоторое время Маша и мама смотрели молча на чай. Полоска света изгибалась вокруг чашек подковкой, и чай золотился, переливался, мерцал. Потом вдруг чистая капелька упала в чашку, взволновав безмятежную чайную гладь, за ней вторая… Маша в недоумении посмотрела на потолок, однако потолок был чист, бел и сух. Тогда Маша посмотрела на маму и увидела на щеках у нее мокрые дорожки.
— Мама! Вы что, разводитесь? — спросила Маша.
— Бог с тобой! Какую ты чушь мелешь! — мама отвернулась, нашарила на столе сигареты.
— Правильно… Кури, укрепляй здоровье.
— Маша, оставь меня в покое. Ничего не случилось. Просто…
— Просто папа чего-то повадился приходить в три ночи.
— Он заканчивает проект. Работает со Ставровым у него дома.
— А чего же ты плачешь, раз все так прекрасно? Раз он работает дома у Ставрова?
— Я не плачу. Я так…
— Значит, все-таки разводитесь?
— Почему? Откуда…
— Раз ты говоришь, что не плачешь, а сама плачешь, почему же я должна верить, что вы не разводитесь?
— Да как ты можешь… Как ты можешь так спокойно об этом говорить? Этого нет… Но… Если бы… Как ты можешь так спокойно?
— Я не спокойно! Совсем не спокойно! — быстро-быстро заговорила Маша. — Мне страшно-страшно, мамочка… Когда ты вот так сидишь на кухне, звенишь целый час ложечкой в стакане, плачешь… Ты такая чужая, мамочка… А я… Я не люблю тебя чужую! Ты моя, моя, моя! Ну почему, почему ты плачешь?
— Боишься, да? — вытерла слезы мама. — Раз мама плачет, значит, мир ломается, да?
— Раньше, — ответила Маша, — а теперь… Теперь не знаю… Жалко теперь, вот!
— Все в порядке, — попробовала улыбнуться мама, — просто осень… Дождик идет. Представляешь, шла из магазина, а на газоне три бездомные собачки сидят… Прижались друг к дружке, несчастные… Холодно, страшно… А мимо люди идут… Вспомню, плакать хочется. Так бывает… Какое мне дело до собак? А все равно плачу…
— Мама! Слез не хватит!
— Хватит. Я тоже, молодая была, думала, не хватит… А сейчас… Сейчас, думаю, на все на свете слез хватит и даже… — мама всхлипнула, — для себя немножечко останется…