м пускают корни вдоль магистралей. Буйно заросшая борщевиком обочина — привычный пейзаж для всякого, кто катит на юг по М4. Пять лет назад объединенная российско-китайская администрация (ОРКА), едва получив полномочия в бывшей черноземной зоне, первым делом бросилась на борьбу с борщевиком: сорняк били пестицидами, жгли, косили, корчевали. Но в итоге даже китайцы сдались. С тех пор в официальных документах чиновники обозначают эти земли двумя иероглифами, похожими на деревце и домик, 傘谷, «Сун гу», что означает «Долина зонтиков» — отсылка к форме цветков борщевика.
В Аксай Даша с Матвеем заехали, чтобы заснять еще одного кадавра. У Даши в плане он был помечен как МА-52 — мертвый мальчик, на вид лет семь-восемь. В отличие от предыдущего этот выглядел впечатляюще: он стоял, как-то неестественно запрокинув голову и прижав руки к груди. Даша сфотографировала его кисти: маленькие пальцы были скрючены и напоминали куриные лапы — желтовато-синие, сморщенные. Кристаллики соли по краям почерневших ногтей. Мальчик, что нехарактерно, стоял в черте города, в поле недалеко от спального района — его точно было видно из окон пятиэтажек. Даша сделала несколько снимков: мортальная аномалия на фоне серых панелек.
Обгоревший и обмазанный сметаной Матвей все утро прятался от солнца — комично перебегал из одной тени в другую. Он пытался помогать Даше с оборудованием, но толку от него было как от хромого лиса, и большую часть работы она делала сама. Прикручивая камеру к штативу, Даша озиралась по сторонам, все ждала, что появится кто-то из местных, начнет спрашивать, чем они тут занимаются. Особенно переживала за оборудование: на брифинге в Институте ее предупредили — обстановка на юге все еще тревожная: кражи, разбои. Но Даша боялась не краж — все камеры, штативы и датчики принадлежали Институту и были застрахованы, — она боялась насилия. Матвею так и сказала: «Начнут отжимать камеры — не упирайся, отдай. Еще не хватало, чтоб тебя избили или ножом пырнули». Но пока все было в порядке, люди по большей части не обращали внимания на чехлы с камерами, а если обращали, то скорее из вежливости. Когда на М4 у машины пробило колесо и Матвей, матерясь и потея, пытался поставить запаску, к ним несколько раз подходили местные мужики, предлагали помощь; один старик вышел со своими домкратом и ключом, оттеснил Матвея и сам за пять минут идеально прикрутил запаску. Матвей явно был недоволен, словно тот факт, что кто-то лучше него справился с заменой колеса, каким-то образом унизил его, задел его мужское эго. Еще один парень — ссыльный китаец из дома у дороги, увидев из окна, как они ходят вокруг машины под палящим солнцем, вынес холодного чаю. И предложил поделиться бензином — совершенно бесплатно. «Там дальше по М4 заправка, — сказал он, — на нее лучше не заезжайте, она бандитская, на деньги разводят и угрожают потом». Даша даже как-то и позабыла про этот парадокс южан: люди вокруг добры и отзывчивы; и в то же время, предлагая помощь, все всегда делают оговорку: будьте, мол, осторожны, у дорог не ночуйте, тут небезопасно.
— А полиция чего? — спрашивала Даша.
— У кого ружье — тот и полиция, — был ответ.
В Аксае бандитов не наблюдалось, из-за жары на улицах почти никого, только бродячие псы спасались от пекла в тени гаражей и, сложив головы на скрещенные лапы, лениво наблюдали, как она возится с оборудованием. Затем пришли дети, расселись на заборе, как воробьи, лузгали семечки и обсуждали что-то между собой, иногда ржали во весь голос. Матвей отправился к ним поболтать и через пару минут вернулся в сопровождении пацана — высокого, субтильного, с растрепанными светлыми волосами.
— Я тебе помощника надыбал, — гордо сказал он.
Даша вскинула бровь, Матвей поднял руку.
— Все нормально, я заплачу ему за работу. Давай, Сережа, вот этот штатив нужно достать и выставить по уровню, чтоб пузырек идеально посередине, сечешь?
Сережа кивнул и взялся за штатив. Даша все еще с сомнением переводила взгляд с пацана на Матвея и обратно.
— Что? — тихо сказал он. — Я же вижу, у тебя спина болит. А парень сам вызвался помочь.
Сережа действительно оказался толковый: быстро установил тяжелый штатив по уровню, прикрутил к нему камеру.
— Она же с лидаром, да? — спросил он. — Вы трехмерный снимок делаете и тепловой след ищете, я видел такие. — Даша удивленно посмотрела на него, и он чуть смущенно добавил: — Я немного разбираюсь. Фотографирую иногда. Хотите, покажу?
Выглядел он безобидно, явно очень любил технику и страдал от того, что не с кем обсудить свое хобби. Даша кивнула, он достал старый, побитый «Сяоми», протянул ей. На снимках — подвальные коридоры и теплотрассы, трубы, огибающие углы. Пацан, похоже, любил заброшки, и Даша понимала его. Когда ты школьник, пустые коридоры с облупившейся краской на стенах и битым стеклом на полу пугают и притягивают одновременно. Когда ты школьник, романтика развалин — единственная романтика, которую ты можешь себе позволить.
— Там света мало, поэтому мне приходится работать над освещением, — сказал Сережа и вдруг поднял на Дашу взгляд, посмотрел в глаза. Вид у него был очень уязвимый, просящий. Даша знала этот взгляд еще с писательских курсов: так смотрит человек, который поделился с тобой своим творчеством и теперь ждет вердикта, надеется на похвалу и до смерти боится насмешки, унижения.
Даша похвалила его и спросила про кадавра — как местные к нему относятся? Пацан пожал плечами.
— Да никак. Стоит и стоит. Иногда скулит, но к этому все привыкли.
— Скулит? — Даша с Матвеем переглянулись. — Он звуки издает?
— Ну.
— И на что это похоже?
— Ну как. Скулит он, говорю же. — Пацан посмотрел на кадавра и попытался изобразить звук: — У-у-у, у-у-у. Как будто зубы болят. У меня и видос есть.
Он нашел видео, протянул Даше телефон. На экране: вид из окна и звук, похожий на тоскливое, предсмертное мычание сбитого на дороге животного. Впрочем, установить точный источник звука по видео было невозможно.
— А ты там живешь, да? — спросила Даша. — В этом доме?
Пацан кивнул, указал большим пальцем себе за спину:
— Да, на Дальней, третий этаж.
— Давно?
— С детства, — сказал он без всякой иронии.
Даша смотрела на окна.
— А мама или папа дома сейчас? Можно с ними поговорить?
Мама мальчишки работала в магазине «Цилинь» неподалеку. Ее звали Марина, голос у нее был тихий, сдавленный — так говорят люди, которые много лет живут с кем-то, кого очень сильно боятся. Она сразу согласилась поговорить — и это было неожиданно, обычно люди не горят желанием обсуждать кадавров с чужаками; Даша к такому привыкла, бывает и так, что сперва согласятся, но увидев диктофон, тут же включают заднюю. В магазин с утра завезли новый товар, и Марина, одетая в красную цилиневскую форму, расставляла по полкам пачки с пекинским печеньем. На вопросы о кадавре отвечала, не отвлекаясь от работы — спокойно, равнодушно. Даша спросила, можно ли записать разговор. Марина пожала плечами: а чего ж нет?
— Скажите, когда он только появился, вы жили в доме девять на улице Дальняя?
— Да.
— И ваши окна выходили на поле.
— Ну.
— Можете рассказать про тот день?
Она задумалась на секунду.
— Перепугались все. Ну а как? Просыпаешься, а у тебя под окном жмур стоит. Но мы тогда уже из телевизора знали, что он не один.
— Комиссия приезжала?
— Было такое. Ходили тут с приборами. Новые квартиры обещали, переселение.
— Прям эвакуация?
— Не, они там слова подбирали: смущает жмур — переезжайте. Квартиры дадим, трудоустроим, все будет. Губернатор был, еще какие-то щеглы в костюмах.
— И многие переехали?
Марина улыбнулась и впервые посмотрела Даше в глаза.
— Угу, многие. Это сначала шум был, все переживали, обещания каждый день. А потом месяц прошел, два, мы подписи собрали — и к губеру. А он рогами уперся, потерпите, разбираются. — Марина шла вдоль ряда с банками соленых огурцов, выставляла их, чтобы было видно этикетки местного завода. — Вот до сих пор и «терпим». Не, я слышала, конечно, шо где-то люди даже выбили себе квартиры новые, уехать смогли. Но у нас — нет. Мы как жили с покойником, так и вот.
— Ваш сын сказал, что кадавр… м-м… издает звуки?
— Да, бывает. Но это он недавно начал. Соседи говорят, не слышат ничего, а я — да.
— И часто он скулит?
Марина задумалась.
— Я бы не сказала, что он «скулит». Чтобы скулить, надо быть живым, он скорее, как бы это сказать, «гудит». Он же звук издает, только если ветра. Мы его «дудочкой» называем. Как ветер подует — так у нас концерт.
Даша слышала об этом феномене, но ни разу еще не наблюдала лично: некоторые кадавры с годами становились такими вот «дудочками», словно внутри них открывались пустые пространства и ветры играли на мертвых детях свою тоскливую музыку.
— А вы об этом сообщали?
— О чем?
— Что он, ну, гудит. Это может быть важно.
Марина снова отвлеклась от полок и посмотрела на Дашу взглядом «ты ж моя хорошая, откуда ты взялась такая наивная?».
— Слушайте, да всем пофиг. Это мы раньше петиции писали, к губеру ходили, в телик. Старая я уже. Раньше суеверная была, боялась, переехать хотела. Окна завешивала, шоб не видеть его. А потом — годы идут, привыкаешь. Вот живут же японцы — у них там цунами, землетрясения. Вот где опасно. А у нас что? Жмур под окнами. Не воняет, есть не просит — уже хорошо. Это как рядом с кладбищем жить — только сначала неуютно, а потом живешь как-то, и ничего.
Ей нравилась романтика долгого путешествия на автомобиле, и в целом жанр роуд-муви. Физически было тяжело, особенно когда тебе за сорок, и от долгих часов в пути спина затекает и позвонки стреляют болью, а шея грозит заклинить от любого неосторожного движения. Но, с другой стороны, ты только посмотри на эту степь, пейзажи, в которых легко затеряться, и небо, разлинованное проводами и вышками ЛЭП.
Они остановились в тени акаций в «кармане» у дороги, на небольшой стоянке, Даша постелила на капот «Самурая» покрывало, достала из сумки бутерброды с колбасой и горчицей, Матвей разлил из термоса чай в складные походные стаканчики. Еще у них были крекеры в виде рыбок, вареные яйца в фольге, две банки «Цилинь-Колы», неотличимой по вкусу от настоящей, «Ред Булл» и несколько шоколадок фабрики «Мультфильмы». Подобные обеды за две недели совместного путешествия стали традицией, заканчивалось все изжогой и мерзкой горчичной отрыжкой, и все же было в этих бутер