Всю свою юность Карлы проработал молотобойцем у разных кузнецов за гроши, потом обзавелся своей мастерской, работал усердно днем и ночью и все-таки жил в большой бедности. Чтобы прокормить детей, которые появлялись один за другим, он занимался еще и земледелием, засевал чужую землю исполу, а то и за треть урожая, батрачил, охотился с собакой, ловил лисиц, — словом, не щадил себя, делал все, что мог, а семья его все-таки ложилась спать голодной и не на мягкие кошмы и ковры, а на старенький палас, и покрывалась одеялом с торчавшими повсюду из дыр клочками шерсти.
У Карлы было пять сыновей. Когда они подросли, двое нанялись подпасками к баю, третий ушел батрачить в соседний аул. С отцом остались только двое — самый старший и самый младший. Они-то и помогали ему кузнечить, особенно младший — семнадцатилетний Мурад.
Все пятеро сыновей и сам Карлы работали усердно, дружно. Нужда уже понемногу начинала было отступать от их кибитки, но тут старшему сыну исполнилось тридцать лет, и он женился на девушке, такой же трудолюбивой, доброй и тихой, каким он и сам был, но без приданого, с одной сменой белья.
Карлы пришлось построить им возле кибитки небольшую глиняную лачужку, похожую на курятник, купить палас, кошму, одеяло, посуду, одежду и обувь, заплатить за невесту калым, и он снова оказался в долгах, как баран в шерсти.
Кузнецы обычно хорошо зарабатывают. И Карлы с двумя сыновьями легко мог бы расплатиться с долгами, если бы он не был таким простодушным и кротким. Он не мог постоять за себя, не умел торговаться и стыдился сказать бессовестным людям правду в глаза.
Когда заказчики спрашивали: "Ну, мастер, сколько тебе за работу?" — он отвечал: "Э, дай сколько хочешь", — и молча брал то, что ему давали. Бывали случаи, что ему давали лишь половину того, что стоила работа, но и тогда не говорил ни слова. И только вечером за ужином жаловался жене:
— А Мерген-то оказался совсем уж бессовестным человеком. Заказал сделать новый лемех к плугу, я сделал, а он, видишь, что заплатил… Ай-ай-ай! Да на эти деньги и железа на лемех не купишь… А сколько угля я потратил?.. Не говоря уже о работе… Ну что ты скажешь, что поделаешь с такими людьми?
И он, и жена его покачивали головами и кротко переносили обиду. А у Мурада, который присутствовал однажды при таком разговоре, вдруг вспыхнули глаза, хмуро сдвинулись брови, и он сказал:
— Да ты сам виноват! Надо сразу говорить: за лопату столько-то, а за лемех цена другая. Если хочет, пусть берет, а не хочет — не надо. Это его дело. А ты одариваешь таких, как Мерген. Что он, нищий, что ли? Зайди к нему в кибитку, она вся набита добром!
Карлы испугали такие слова. Ему показалось, что Мурад говорит это прямо в лицо Мергену. Он замахал на сына руками и сказал:
— Э, перестань, перестань!.. Да потише ты!.. Уж больно ты храбрый на язык! Разве так можно? Дурной язык только ссорит людей. Не надо людям грубить. Зачем такие слова?..
— Да какие там слова! — возражал Мурад. — Я говорю только, что такие люди, как Мерген, должны платить что полагается. И не надо спускать им!
Эти слова Мурада матери его казались очень справедливыми, а отцу слишком уж резкими, жесткими и потому не совсем справедливыми. Он не привык к таким словам, они пугали его, и он после этого разговора если и жаловался на своих заказчиков, то только наедине с женой и сейчас же переводил разговор на другое, когда приходил Мурад.
Горячий, острый на язык, Мурад, всегда крепко стоявший на своем, тревожил сердце седого Карлы. Он посматривал временами на сына и думал: "Что-то с ним будет?.. Как-то он проживет свой век с таким упрямством и с такой горячностью?"
За других сыновей он не беспокоился. Они были такими же тихими и кроткими, как и сам Карлы.
И вот холодным весенним вечером Карлы стоял в своей кузнице, набитой народом, и одной рукой раздувал мех, а другой медленно поворачивал большими клещами кусок железа на раскаленных углях.
Большой старый мех тяжело дышал, испуская протяжные звуки: "вассык, вассык". Уголь из кандыма разгорался. В дымном пламени трепетали желтые, синие языки.
Карлы то поверх разбитых очков, то сквозь очки внимательно следил, как раскалялось железо, и так же внимательно слушал разговор гостей. Когда железо накалилось докрасна, он осторожно перенес его клещами из горна на наковальню. Мурад взмахнул молотом, и от его частых ударов во все стороны с наковальни полетели, посыпались искры. Карлы да и все сидевшие в кузнице невольно залюбовались этой стремительной игрой искр, силой и ловкостью Мурада.
Солнце уже спустилось к самому горизонту и хмуро смотрело на мир из-под багрово-сивого облака. Один из стариков глянул на это облако, на солнце и сказал:
— Ночью будет гроза с сильным ветром.
И оттого, что он это сказал, всем показалось, что ветер еще больше усилился. Он врывался в окна и в щели, крутил дым, сажу и пыль и вместе с голосами шахматистов, игравших возле кузницы у самой стены, донес приглушенный голос джарчи — глашатая. Он кричал, по-видимому, в самом конце аула, и ветер едва доносил его крик.
Полулежавшие на полу люди сразу же насторожились, сели и прислушались.
— Глашатай кричит!.. О чем это он? — сказал кто-то.
— Да, кричит… — сказал Карлы, выпустил из рук длинную рукоятку старого меха и сдвинул очки на лоб. В кузнице стало тихо.
Один Мурад спокойно поставил молот на наковальню, оперся на рукоятку и так же спокойно посматривал на встревоженные, настороженные лица стариков.
— Шах королю! — кричали шахматисты.
— А ты турой, турой!..
Они не слышали крика джарчи. Партия подходила к концу, и все были так увлечены игрой, что, если бы джарчи подошел к ним и рявкнул им в уши, они и тогда не обратили бы на него никакого внимания.
В кузнице затихли мехи, перестали тяжело дышать. Угли в горне померкли, подернулись сизой пеленой. И только изредка сверкали искорки, как звезды ночью в небе, затянутом тучами.
Джарчи, видимо, объезжал аул верхом на лошади, голос его быстро приближался к кузнице. Густой и мощный, как труба, он заглушал теперь и свист ветра, и бурные возгласы, и смех шахматистов.
— Завтра будут выборы старшины! Ге-е-ей!.. Ни один мужчина не должен оставаться дома! Все должны собраться на площади посреди аула! Ге-е-ей! Не говорите потом — слышали, да не дослышали! Ге-е-ей!.. — протяжно ревел джарчи, приложив рупором ладонь ко рту.
Он трусцой проехал мимо кузницы на пегой лошадке, и зычный голос его понемногу стал слабеть и теряться в свисте ветра.
— Ну вот, — сказал один из крестьян, сидевших в кузнице, — из-за этих выборов завтра придется бросить работу. День зря пропадет.
— Э, да ты скажи "слава богу", если отделаешься одним только днем, — сказал другой крестьянин. — Боюсь, и в три дня не управятся. Что тогда скажешь?
— Это ты верно говоришь, — откликнулся третий, вытянув из-за кушака кисет и набивая табаком головку чилима. — Помнишь, как выбирали в прошлом году?.. Да разве это забудешь? Оторвали народ от работы — семь дней с утра до ночи сидели на площади в пыли и в холоде.
— Ну?.. Что так?.. — удивился первый крестьянин. — Меня ведь тут не было тогда. Я за зерном уезжал.
Третий крестьянин закурил чилим, затянулся раза два, передал чилим соседу и сказал:
— Ну, а как же!.. С одной стороны Кара-Буга, с другой — Чилли Бадак, с третьей — Кулман, а с четвертой — Бегхан встали на площади, а за каждым из них толпы людей из их рода. И всем четверым хочется быть старшиной, все перед этим ходили по аулу, подкупали народ. Ну, шум, крик поднялся, в драку полезли, чуть не порезали друг друга. Так и проспорили целую неделю. Сам пристав ничего не мог поделать. Наконец генерал приехал с солдатами — солдаты все с ружьями, — и сразу кончили спор. Генерал приказал выбрать Кара-Буга — и выбрали.
Чилим переходил из рук в руки. Все по очереди, булькая водой, жадно затягивались и с наслаждением выпускали изо рта густой белый дым.
— И какая нам польза от этого? — сказал крестьянин лет тридцати, пуская изо рта дым по ветру. — Баи дерутся, а мы только время теряем. Ну вот выбрали в прошлом году Кара-Буга, и я из его рода, а разве я разбогател от этого? Таким же нищим остался…
— Хе, — засмеялся беззубый седобородый старик, — а ты радуйся и тому: когда сыты животы богачей, тогда уши бедняков спокойны. Богачи не кричат тогда: "Ах, мне не хватает того-то да того-то!.."
— Это верно, — засмеялись все.
Новость, возвещенная горластым джарчи, стала источником самой оживленной беседы. Но на шахматистов она нисколько не подействовала, как будто пролетела мимо их ушей.
— Так, так… — бормотал один из них, уставясь на шахматную тряпку с расстроенными рядами фигур и пешек. — Говоришь, старшину выбирают… Ну, так шах королю, если старшину выбирают!..
— А ты не пугай!.. Я покажу тебе сейчас, как старшину выбирают! — говорил противник, защищая короля конем.
— А-а, ты конем!. Ну, так я на своем подскачу к твоему старшине. Сейчас мы его выберем!
— Э, много ты выбирал! А вот я слоном шах твоему старшине!..
И шахматисты без конца насмешливо повторяли слово "старшина", а в кузнице с самым серьезным видом народ обсуждал — кого же теперь выберут старшиной? Кара-Буга, или Кулмана, или Чилли Бадака?
Карлы стоял возле горна, слушал разговоры и вдруг с тревогой посмотрел на Мурада и сказал:
— Мурад, ведь мы не все еще вспахали?
— Нет, осталось немного.
— Так как же быть-то? Если мы завтра не вспашем, земля пересохнет, одна пыль пойдет. Тогда уж и сеять ни к чему. Как же быть-то?
— Очень просто, — решительно сказал Мурад. — Завтра вспашем и посеем пшеницу.
— Да когда же?.. С утра на выборы надо.
— А что тебе выборы? Не все ли равно, кого выберут? Будет ли старшиной Кара-Буга или Кулман, у нас от этого пшеница не вырастет в поле.
Он хотел еще что-то сказать, но отец сердито посмотрел на него, и он замолчал. А Карлы пожалел, что заговорил с Мурадом о таких делах при людях, поспешно принялся раздувать мехи и строго сказал сыну: