— А ты знай свое, бей молотком! И не вмешивайся в разговоры старших. Молод еще.
— Э, мастер, не ругай ты его! Он правду говорит, — сказал один из крестьян.
— Правду! — проворчал с досадой Карлы. — У такого мальчишки не может быть ни кривды, ни правды. Он должен сидеть и слушать, что говорят люди постарше его.
И, нахмурясь, принялся за работу.
Когда у Карлы не было срочной работы, с наступлением сумерек он обычно бросал клещи и, вытирая полой халата потное лицо, говорил Мураду:
— Ну, хватит!..
Он не зажигал коптилку, не тратил керосин попусту. Но народ и после наступления темноты не расходился сразу, а только перекочевывал за дверь, садился на песке возле кузницы и продолжал беседу. Сегодня всех встревожил крик джарчи, и особенно ветер, который заметно усиливался и мог опрокинуть и разломать кибитки, и потому все, и даже самые азартные шахматисты, как только стемнело, быстро разошлись по домам.
Карлы закрыл вход в кузницу обломком изгороди и пошел в свою кибитку, стоявшую неподалеку, шагах в пятнадцати. Под напором порывистого ветра она скрипела и вздрагивала. Юзюк трепетал и хлопал над дымовым отверстием.
Когда Карлы откинул ветхий, вытертый ковер, толкнул хлипкую дверцу и вошел в кибитку, он сразу же увидел Мурада, который уже сидел у котла на торе[6]прямо против двери, с большой костью в руках.
Нужно сказать, что утром у соседа Карлы случилось несчастье: верблюд сломал ногу, и его пришлось прирезать. Карлы был в добрых отношениях с соседом взял у него в долг две верблюжьи ноги, сказав при этом:
— Отдадим, когда и нам перепадет что-нибудь.
Набат — жена Карлы — наварила полный котел костей. Когда пришел из кузницы Мурад, она подумала: "Весь день, бедняга, работал… И в поле пахал, и в кузнице стучал молотком…" — и сказала ему:
— Садись ешь, не жди отца!
Она вынула из котла и дала ему большую кость с мясом.
Карлы уже был сердит на Мурада за его "храбрый язык, и тут, войдя в кибитку, он грозно посмотрел на сына и сказал, обращаясь к Набат:
— Ты только посмотри на него! Он уже кость грызет, как голодный волк!
Мурад понял, что отец не в духе и будет бранить его за то, что он не в меру был разговорчив в кузнице, и, чтоб развеселить отца, сказал, улыбаясь:
— Отец, да ведь это верблюжья кость, не баранья.
— Ну что ж из того, что верблюжья? — так же грозно сказал Карлы.
Он сбросил с ног чарыки[7], прошел торопливо мимо затухавшего очага, снял разбитые очки, бережно завернул их в тряпочку и осторожно, как драгоценность протянул жене, чтоб она спрятала их в такое место, где они были бы в полной сохранности. Потом он сел у очага на старый палас, прямо в рабочем халате, пропитанном угольной пылью и гарью, пригладил густую, округлую, уже поседевшую бороду, посмотрел на сына и хотел что-то сказать, но Мурад опередил его и сказал с лукавой улыбкой:
— Отец, волки-то грызут бараньи кости. Разве они справятся с верблюжьей? А я вот грызу…
— Слышишь, Набат? — сказал Карлы, повернувшись к жене, хлопотавшей в глубине кибитки. — Мы гоняемся за хлебом, и мы пешие, а хлеб скачет перед нами верхом на коне, никак не догоним, а все оттого, что у него такой вот язык.
И он качнул головой в сторону Мурада. Он хотел рассказать жене, о чем болтал Мурад в кузнице, но Набат перебила его:
— Ах, Карлы, да разве он, или я, или ты виноваты в нашей бедности? Разве можно избежать того, что судьба написала у тебя на лбу?
— Это верно. Все от бога, — согласился Карлы и с раздражением бросил в сторону сына: — А все-таки, я думаю, и его язык виноват.
Это рассердило Мурада. Он покраснел и перестал грызть кость, положил ее перед собой в большую деревянную чашку.
Ветер усиливался, с шумом и свистом налетал на старую, потрепанную кибитку. Кибитка вздрагивала и качалась все больше и больше.
Карлы тревожно посматривал на раздувавшийся верх кибитки и, помолчав немного, сказал:
— Набат, нале'й им супу! Надо же пообедать!
Под словом "им" он Подразумевал своего старшего сына и невестку, которые жили рядом в убогой, тесной мазанке, и одновременно с помощью этого "им" он намекал жене, что не худо было бы и ему самому пообедать. Ведь он с утра ничего не ел.
— Да они уже накрошили хлеб в чанак[8] и вот принесли… — сказала Набат, торопливо налила суп в чанак с накрошенным хлебом и протянула Мураду:
— Отнеси-ка им…
Мурад взял окутанный паром чанак и вышел из кибитки.
А Набат взяла черпак и стала наливать суп из котла в другой чанак для мужа. Но как раз в это время с жутким воем налетел порывистый ветер, и верхняя часть кибитки затрещала.
Рука Набат с черпаком так и застыла над котлом в воздухе, а глаза расширились, и она испуганно забормотала:
— О, бог! О, Хайдар-баба!..[9] Пронесись, беда, промчись, беда!
Она бормотала эту молитву и не сводила глаз с тюнюка — купола кибитки, с черного неба, видневшегося сквозь дымовое отверстие. Карлы тоже встал и взглянул вверх.
На дворе шум высоких тополей, сливавшийся с шумом и воем ветра, напоминал грохот бурного моря, а войлок тюнюка мотался и хлопал над кибиткой, как сорванный ураганом парус на каюке.
Кибитка шаталась из стороны в сторону. Трещал весь ее остов сверху донизу. Набат застыла на месте от страха. Ей казалось, что ветер вот-вот схватит ее и унесет вместе с кибиткой.
Карлы выбежал за дверь и закричал в темноту:
— Мурад, скорей! Скорей тащи подпору!
Он кричал так дико, с таким отчаянием, что если бы ветер не заглушил его голос и если бы соседи сами не были заняты спасением своих кибиток, то они, наверное, прибежали бы на его крик.
Мурад как раз в это время вышел из лачуги брата, сразу же понял, что дело плохо, схватил толстую, длинную, неотесанную жердь и поволок в кибитку. В дверях ее подхватил Карлы, и они вдвоем быстро подперли верхушку кибитки, наклонив жердь в сторону ветра. Но это нисколько не помогло. Треск не утих, и неустойчивость кибитки не уменьшилась от этого, наоборот, — увеличилась. Толстая подпорка раскачивалась вместе с кибиткой.
— Беги скорей, Мурад, насыпь песку в чувалы! — крикнул Карлы и подумал: "Эх, если бы у нас в кибитке лежали мешки с мукой, нечего было бы бегать за песком!"
Мурад схватил лежавший у стены чувал, лопату и выбежал наружу. Набат спиной подперла остов кибитки, дрожавший под ударами ветра. Карлы тоже уперся в него обеими руками.
Мурад в темноте кое-как набил мешок песком и приволок в кибитку. Увидев отца и мать, подпиравших растопыренными руками стену, он засмеялся.
— Э, сгинуть бы твоему смеху! — закричал Карлы. — И о чем ты только думаешь? Подвяжи скорей чувал к веревке тюнюка!
Мурад хотел сказать: "Ну, отец, кибитка трещит тоже оттого, что у меня такой язык?", но промолчал, понял, что шутка была бы неуместной и нисколько не развеселила бы отца. Он проворно подвесил чувал с песком к тюнюку, а сам оседлал подпорку и навалился на нее всем телом.
Карлы, согнувшись и упираясь руками в остов, сказал:
— Когда этот джарчи, надрываясь, начал кричать, я так и подумал: "Теперь уж не жди ничего хорошего". Чтоб сгинуть его пегой лошади и ему самому!
И он плюнул с досадой, как будто джарчи своим криком нагнал на кибитку этот жестокий ветер.
— Верно, верно! — оживилась Набат. — И раньше один раз вот так же кричал джарчи, а после этого на небе показалась звезда с хвостом. Отец мой, бывало, всегда говорил: "Кричит джарчи — не жди ничего хорошего".
Этот короткий разговор не успокоил стариков, наоборот, еще сильней встревожил. А Мурад подумал: "Неужели крик джарчи может вызвать хвостатые звезды и бури?" — и улыбнулся.
Карлы заметил эту улыбку и сердито закричал:
— Верх кибитки вот-вот упадет или прорвется, а ты играешь в лошадки, бесстыдник!
Мурад молча слез с подпорки. Карлы, задрав голову, не сводил глаз с тюнюка. Кибитка затрещала и закачалась еще больше, и Карлы уже пожалел, что согнал сына с подпорки. Он хотел сказать ему: "Сядь обратно", но Мурада уже не было. Он вышел из кибитки.
Набат взглянула вверх и закачала головой:
— Ай-ай-ай!.. Сделай скорее човши[10], не то разломает весь верх кибитки и тюнюк свалится на пол!
Она отлично знала все, что касалось кибитки, и уверенно командовала мужем. Карлы поспешно снял со стены веревку, свернутую кольцом, и крикнул:
— Мурад!
Но Мурад не откликнулся. Старик выбежал за дверь, следом за ним и Набат. Карлы сложил веревку вдвое, привязал один конец к колу возле кибитки с подветренной стороны, другой конец перебросил через кибитку и побежал в непроглядную тьму против ветра, чтоб привязать веревку к колу с наветренной стороны, но споткнулся обо что-то и упал лицом вниз.
— Эй! Там кол для човши! Смотри не споткнись! — предупредила его Набат, но уже после того, как он упал.
— А, чтоб сгинуть твоему колу да и всей твоей кибитке! Я ногу себе ободрал!
Он кое-как встал, вместе с Набат изо всех сил натянул веревку и привязал к колу. Теперь они сделали все, чтоб спасти от ветра свое ветхое жилище.
У двери они остановились на минуту и прислушались. Сквозь шум тополей и вой холодного ветра из черной тьмы, поглотившей аул, доносился отчаянный крик и гам:
— Эй, привяжи скорее веревку юзюка!..
— Давай, давай скорей песок!..
— А подпорка-то где?..
— Човши, човши… скорей!
Ветер рвал этот крик, но все-таки можно было понять, что беда свалилась не только на голову Карлы и Набат. Во всем ауле была большая суматоха.
Карлы немного успокоился, вошел в кибитку, сел у очага и сразу же почувствовал сильную боль в ноге. Он потер ногу, и в это время ветер донес до него обрывок протяжной песни. Это Дурды, старший сын Карлы наевшись супу из верблюжьего мяса, сидел в своей лачуге на паласе и пел от скуки, не подозревая, какая свирепая буря разыгралась на улице.